Граф Эгмонт спросил, для чего они собрались вторично: разве в Хеллегате им было недосуг порешить, что надо делать?
— Время летит, король разгневан, медлить нельзя, — возразил Горн.
Тогда заговорил Молчаливый:
— Отечество в опасности. Мы должны отразить нашествие вражеских полчищ.
Эгмонт, придя в волнение, заговорил о том, что его удивляет, почему король находит нужным посылать сюда войско, меж тем как стараниями дворян, и в частности его, Эгмонта, стараниями, мир здесь водворен.
— В Нидерландах у Филиппа четырнадцать воинских частей, и части эти всецело преданы тому, кто командовал ими под Гравелином и под Сен-Кантеном, — заметил Молчаливый.
— Не понимаю, — сказал Эгмонт.
— Больше я ничего не скажу, — объявил принц, — но для начала вашему вниманию, граф, равно как и вниманию всех здесь присутствующих сеньоров, будут предложены письма одного лица, а именно — несчастного узника Монтиньи.
В этих письмах мессир де Монтиньи писал:
«Король возмущен тем, что произошло в Нидерландах, и в урочный час он покарает зачинщиков».
Тут граф Эгмонт заметил, что его знобит, и попросил подбросить поленьев в камин.
Пока два сеньора толковали о письмах, была предпринята попытка затопить камин, но труба была так плотно забита, что огонь не разгорелся и в комнату повалил дым.
Затем граф Гоохстратен, кашляя, передал содержание перехваченных писем испанского посланника Алавы к правительнице:
— Посланник пишет, что в нидерландских событиях повинны трое, а именно принц Оранский, граф Эгмонт и граф Горн. Однако ж, — замечает далее посланник, — налагать на них опалу до поры до времени не следует, — напротив того, должно дать им понять, что усмирением Нидерландов король всецело обязан им. Что же касается двух других, то есть Монтиньи и Бергена, то они там, где им быть надлежит.
«Да уж, — подумал Уленшпигель, — по мне, лучше дымящий камин во Фландрии, нежели прохладная тюрьма в Испании: там на сырых стенах петли растут».
— Далее посланник сообщает, что король произнес в Мадриде такую речь: «Беспорядки, имевшие место в Нидерландах, подорвали устои нашей королевской власти, нанесли оскорбление святыням, и если мы не накажем бунтовщиков, то это будет соблазн для других подвластных нам стран. Мы положили самолично прибыть в Нидерланды и обратиться за содействием к папе и к императору. Под нынешним злом таится грядущее благо. Мы окончательно покорим Нидерланды и по своему усмотрению преобразуем их государственное устройство, вероисповедание и образ правления».
«Ах, король Филипп! — подумал Уленшпигель. — Если б я мог преобразовать тебя по-своему, то как бы славно преобразовались твои бока, руки и ноги под моей фламандской дубиной! Я бы прибил твою голову двумя гвоздями к спине и послушал, как бы ты в таком положении, окидывая взором кладбище, которое ты за собой оставляешь, запел на свой лад песенку о тиранических твоих преобразованиях».
Принесли вина. Гоохстратен встал и провозгласил:
— Пью за родину!
Все его поддержали. Он осушил кубок и, поставив его на стол, сказал:
— Для бельгийского дворянства настает решительный час. Надо условиться о том, как мы будем обороняться.
Он вопросительно посмотрел на Эгмонта; но граф не проронил ни звука.
Тогда заговорил Молчаливый:
— Мы устоим в том случае, если Эгмонт, который дважды, под Сен-Кантеном и Гравелином, повергал Францию в трепет, если Эгмонт, за которым фламандские солдаты пойдут в огонь и в воду, поможет нам и преградит путь испанцам в наши края.
— Я благоговею перед королем и далек от мысли, что он способен вынудить нас на бунт, — сказал Эгмонт. — Пусть бегут те, кто страшится его гнева. А я остаюсь — я не могу без него жить.
— Филипп умеет жестоко мстить, — заметил Молчаливый.
— Я ему доверяю, — объявил Эгмонт.
— И голову свою ему доверяете? — спросил Людвиг Нассауский.
— Да, — отвечал Эгмонт, — и головами тело, и мое верное сердце — все принадлежит ему.
— Я поступлю, как ты, мой досточтимый, — сказал Горн.
— Надо смотреть вперед и не ждать, — заметил Молчаливый.
Тут мессир Эгмонт вскипел.
— Я повесил в Граммоне двадцать два реформата! — крикнул он. — Если реформаты прекратят свои проповеди, если святотатцы будут наказаны, король смилостивится.
— На это надежда плоха, — возразил Молчаливый.
— Вооружимся доверием! — молвил Эгмонт.
— Вооружимся доверием! — повторил за ним Горн.
— Мечами должно вооружаться, а не доверием, — вмешался Гоохстратен.
Тут Молчаливый направился к выходу.
— Прощайте, принц без земли! — сказал ему Эгмонт.
— Прощайте, граф без головы! — отвечал Молчаливый.
— Барана ждет мясник, а воина, спасающего родимый край, ожидает слава, — сказал Людвиг Нассауский.
— Не могу и не хочу, — объявил Эгмонт.
«Пусть же кровь невинных жертв падет на голову царедворца!» — подумал Уленшпигель.
Все разошлись.
Тут Уленшпигель вылез из трубы и поспешил с вестями к Праату.
— Эгмонт изменник, — сказал Праат. — Господь — с принцем Оранским.

А герцог Альба? Он уже в Брюсселе. Прощайтесь с нажитым добром, горожане!

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
Молчаливый выступает в поход — сам господь ведет его.
Оба графа уже схвачены. Альба обещает Молчаливому снисхождение и помилование, если тот явится к нему.
Узнав об этом, Уленшпигель сказал Ламме:
— Герцог, черт бы его душу взял, по настоянию генерал-прокурора Дюбуа предлагает принцу Оранскому, его брату Людвигу, Гоохстратену, ван ден Бергу, Кюлембургу, Бредероде и всем друзьям принца явиться к нему, обещает им правосудие и милосердие и дает полтора месяца сроку. Послушай, Ламме: как-то раз один амстердамский еврей стал звать своего врага. Вызывающий стоит на улице, а вызываемый у окна. «Выходи! — кричит вызывающий вызываемому. — Я тебя так стукну по башке, что она в грудную клетку уйдет, и будешь ты смотреть на свет божий через ребра, как вор через тюремную решетку». А тот ему: «Обещай, говорит, что стукнешь меня хоть сто раз, — все равно я к тебе не выйду». Вот так же может ответить принц Оранский и его сподвижники.
И они в самом деле отказались явиться. Эгмонт же и Горн поступили иначе. А тех, кто не исполняет своего долга, ждет кара господня.
2
Между тем в Брюсселе на Конном базаре были обезглавлены братья д'Андло, сыновья Баттенбурга и другие славные и отважные сеньоры за то, что они попытались с налету взять Амстердам.
А когда они, в количестве восемнадцати человек, с пением молитв шли на казнь, впереди и позади них всю дорогу били барабаны.
А испанские солдаты, которые вели осужденных на казнь, нарочно обжигали их факелами. А когда те корчились от боли, солдаты говорили; «Что, лютеране? Больно? Погодите: будет еще больнее!»
А того, кто их предал, звали Дирик Слоссе;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137