Когда обоих графов схватили, кардинал Гранвелла сказал в Риме: „Пескарей ловят, а щуку упускают. Не поймать Молчаливого — это все равно что никого не поймать“.
— Велик ли раскол в лагере? — осведомился сельчанин.
— Раскол велик, — отвечали те, — и усиливается с каждым днем. Где письма?
Они вошли в дом, и там сейчас же зажегся фонарь. Прильнув к окну, Уленшпигель понаблюдал, как они распечатывали письма, с какою радостью их читали, как потом пили мед и, наконец, ушли, сказав по-испански сельчанину:
— Лагерь развалится, Оранского схватят, тогда и нам перепадет.
«Ну, они у меня долго не нагуляют», — сказал себе Уленшпигель.
Снаружи их сразу окутал густой туман. На глазах у Уленшпигеля хозяин вынес им фонарь, и они его взяли.
Свет фонаря поминутно застилала черная тень, и Уленшпигель понял, что они идут гуськом.
Он зарядил аркебузу и выстрелил в черную тень. Фонарь запрыгал, из чего Уленшпигель заключил, что один из них упал, а другой пытается осмотреть рану. Он снова зарядил аркебузу. Фонарь, качаясь, начал быстро удаляться в сторону лагеря — Уленшпигель выстрелил еще раз. Фонарь дрогнул, упал и погас. Стало темно.
По дороге к лагерю Уленшпигель встретил профоса и солдат, которых разбудили выстрелы. Он подбежал к ним и сказал:
— Я охотник, пойдите поднимите дичь.
— Ты, веселый фламандец, говоришь, как видно, не только языком, — сказал профос.
— Слова, что срываются с языка, — это ветер, — возразил Уленшпигель, — а вот слова свинцовые впиваются в тело изменникам. Идите за мной.
Они освещали ему дорогу фонарем, и он их привел к тому месту, где лежали оба. Один был уже мертв, а другой хрипел, последним усилием воли сжимая в руке, лежавшей на груди, скомканное письмо.
По одежде они сразу определили, что это дворяне, и, освещая себе дорогу фонарями, понесли трупы прямо к принцу, который из-за этого вынужден был прервать совещание с Фридрихом Голленгаузеном, маркграфом Гессенским и другими важными особами.
С толпою ландскнехтов и рейтаров в зеленых и желтых мундирах они приблизились к палатке Молчаливого и потребовали, чтобы он их принял.
Молчаливый вышел. Профос уже откашлялся и хотел было начать обвинительную речь против Уленшпигеля, но тот опередил его:
— Ваше высочество! Я целился в воронов, а попал в двух знатных изменников, состоявших в вашей свите.
И тут он рассказал обо всем, что видел, слышал и совершил.
Молчаливый не проронил ни звука. Трупы были обысканы в присутствии его самого, Вильгельма Оранского по прозванию Молчаливый, Фридриха Голленгаузена, маркграфа Гессенского, Дитриха ван Схоненберга, графа Альберта Нассауского, графа Гоохстратена, Антуана де Лалена, губернатора Мехельнского, солдат и Ламме Гудзака, дрожавшего всем своим тучным телом. На убитых дворянах были найдены письма за печатями Гранвеллы и Нуаркарма, в которых им было приказано сеять раздоры среди приближенных принца с целью ослабить его, заставить пойти на уступки и сдаться герцогу, а тот-де воздаст принцу по заслугам и отрубит ему голову. «Нужно исподволь, обиняками внушать войску, что Молчаливый, дабы спасти себя, уже вступил в тайные переговоры с герцогом, — говорилось в письмах. — Военачальники, и солдаты в конце концов возмутятся и схватят его». Далее сообщалось, что впредь до окончательного расчета они, могут получить в Антверпене у Фуггеров по пятьсот дукатов на брата; следующую же тысячу они получат-де, как скоро в Зеландию придут из Испании ожидаемые четыреста тысяч…
Итак, заговор был раскрыт, и принц, молча повернувшись к дворянам, сеньорам и простым солдатам, среди которых многие не доверяли ему, с молчаливым укором показал на трупы. И тут раздался многоголосый рев:
— Да здравствует принц Оранский! Принц Оранский не изменил отечеству!
Солдаты, проникшись презрением, хотели бросить трупы собакам, но Молчаливый сказал:
— Не тела убитых надо бросить собакам, а нашу собственную душевную дряблость, которая верит наговорам на чистых сердцем людей!
И в ответ ему сеньоры и солдаты грянули:
— Да здравствует принц! Да здравствует принц Оранский, друг своего отечества!
И голоса их звучали как гром, поражающий неправду.
А принц показал на трупы и распорядился:
— Похороните их по христианскому обряду.
— А что будет с моим верным своей родине скелетом? — спросил Уленшпигель. — Ежели я поступил дурно — пусть мне всыплют, а ежели хорошо, то пусть меня наградят.
— Этот аркебузир получит при мне полсотни палок за то, что он самовольно убил двух дворян, то есть совершил тягчайшее воинское преступление, — объявил Молчаливый. — А потом он получит тридцать флоринов за выказанную им зоркость и тонкость слуха.
— Ваше высочество! — обратился к принцу Уленшпигель. — Прикажите выдать мне сначала тридцать флоринов — так мне легче будет терпеть палки.
— Да, да, — плачущим голосом подхватил Ламме, — дайте ему сначала тридцать флоринов — так ему легче будет терпеть!
— А кроме того, — продолжал Уленшпигель, — совесть у меня чиста, ее незачем мыть дубиной и оттирать лозой.
— Да, да, — плачущим голосом опять подхватил Ламме. — Уленшпигеля не надо ни мыть, ни тереть. Совесть у него чиста. Не мойте его, господа, не мойте!
Как скоро Уленшпигель получил тридцать флоринов, профос велел stockmeester'у, то есть своему помощнику по палочной части, взяться за него.
— Посмотрите, господа, какое у него скорбное выражение лица! — сказал Ламме. — Мой друг Уленшпигель не любит дерева.
— Нет, люблю, — возразил Уленшпигель, — я люблю тянущийся к солнцу могучий густолиственный ясень, но я ненавижу смертельной ненавистью уродливые палки без листьев, без веток, без сучков, еще липкие от сока, — мне неприятен их злобный вид и грубое прикосновение.
— Ты готов? — осведомился профос.
— Готов? К чему готов? — переспросил Уленшпигель. — К битью? Нет, совсем даже не готов и не собираюсь быть готовым, господин stockmeester. У вас рыжая борода и свирепое выражение лица, но сердце у вас, я уверен, доброе, вам не доставляет удовольствия спускать шкуру с таких вот, как я, горемык. Доводись хоть до меня, я не то чтобы кого лупцевать, а и смотреть-то на это не могу, потому спина христианина — это храм священный, который, как и грудь, заключает в себе легкие, а через легкие мы вдыхаем дар божий — воздух. Ведь если вы тяжким ударом отобьете мне легкие, вас же самого потом совесть замучает!
— Скорей, скорей! — сказал stockmeester.
— Поверьте мне, ваше высочество, — обратился к принцу Уленшпигель, — с этим торопиться не следует. Прежде должно высушить палки, а то я слыхал, будто сырое дерево, впиваясь в живое тело, вводит в него смертельный яд. Неужто ваше высочество хочет, чтобы я умер такой позорной смертью? Ваше высочество!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137
— Велик ли раскол в лагере? — осведомился сельчанин.
— Раскол велик, — отвечали те, — и усиливается с каждым днем. Где письма?
Они вошли в дом, и там сейчас же зажегся фонарь. Прильнув к окну, Уленшпигель понаблюдал, как они распечатывали письма, с какою радостью их читали, как потом пили мед и, наконец, ушли, сказав по-испански сельчанину:
— Лагерь развалится, Оранского схватят, тогда и нам перепадет.
«Ну, они у меня долго не нагуляют», — сказал себе Уленшпигель.
Снаружи их сразу окутал густой туман. На глазах у Уленшпигеля хозяин вынес им фонарь, и они его взяли.
Свет фонаря поминутно застилала черная тень, и Уленшпигель понял, что они идут гуськом.
Он зарядил аркебузу и выстрелил в черную тень. Фонарь запрыгал, из чего Уленшпигель заключил, что один из них упал, а другой пытается осмотреть рану. Он снова зарядил аркебузу. Фонарь, качаясь, начал быстро удаляться в сторону лагеря — Уленшпигель выстрелил еще раз. Фонарь дрогнул, упал и погас. Стало темно.
По дороге к лагерю Уленшпигель встретил профоса и солдат, которых разбудили выстрелы. Он подбежал к ним и сказал:
— Я охотник, пойдите поднимите дичь.
— Ты, веселый фламандец, говоришь, как видно, не только языком, — сказал профос.
— Слова, что срываются с языка, — это ветер, — возразил Уленшпигель, — а вот слова свинцовые впиваются в тело изменникам. Идите за мной.
Они освещали ему дорогу фонарем, и он их привел к тому месту, где лежали оба. Один был уже мертв, а другой хрипел, последним усилием воли сжимая в руке, лежавшей на груди, скомканное письмо.
По одежде они сразу определили, что это дворяне, и, освещая себе дорогу фонарями, понесли трупы прямо к принцу, который из-за этого вынужден был прервать совещание с Фридрихом Голленгаузеном, маркграфом Гессенским и другими важными особами.
С толпою ландскнехтов и рейтаров в зеленых и желтых мундирах они приблизились к палатке Молчаливого и потребовали, чтобы он их принял.
Молчаливый вышел. Профос уже откашлялся и хотел было начать обвинительную речь против Уленшпигеля, но тот опередил его:
— Ваше высочество! Я целился в воронов, а попал в двух знатных изменников, состоявших в вашей свите.
И тут он рассказал обо всем, что видел, слышал и совершил.
Молчаливый не проронил ни звука. Трупы были обысканы в присутствии его самого, Вильгельма Оранского по прозванию Молчаливый, Фридриха Голленгаузена, маркграфа Гессенского, Дитриха ван Схоненберга, графа Альберта Нассауского, графа Гоохстратена, Антуана де Лалена, губернатора Мехельнского, солдат и Ламме Гудзака, дрожавшего всем своим тучным телом. На убитых дворянах были найдены письма за печатями Гранвеллы и Нуаркарма, в которых им было приказано сеять раздоры среди приближенных принца с целью ослабить его, заставить пойти на уступки и сдаться герцогу, а тот-де воздаст принцу по заслугам и отрубит ему голову. «Нужно исподволь, обиняками внушать войску, что Молчаливый, дабы спасти себя, уже вступил в тайные переговоры с герцогом, — говорилось в письмах. — Военачальники, и солдаты в конце концов возмутятся и схватят его». Далее сообщалось, что впредь до окончательного расчета они, могут получить в Антверпене у Фуггеров по пятьсот дукатов на брата; следующую же тысячу они получат-де, как скоро в Зеландию придут из Испании ожидаемые четыреста тысяч…
Итак, заговор был раскрыт, и принц, молча повернувшись к дворянам, сеньорам и простым солдатам, среди которых многие не доверяли ему, с молчаливым укором показал на трупы. И тут раздался многоголосый рев:
— Да здравствует принц Оранский! Принц Оранский не изменил отечеству!
Солдаты, проникшись презрением, хотели бросить трупы собакам, но Молчаливый сказал:
— Не тела убитых надо бросить собакам, а нашу собственную душевную дряблость, которая верит наговорам на чистых сердцем людей!
И в ответ ему сеньоры и солдаты грянули:
— Да здравствует принц! Да здравствует принц Оранский, друг своего отечества!
И голоса их звучали как гром, поражающий неправду.
А принц показал на трупы и распорядился:
— Похороните их по христианскому обряду.
— А что будет с моим верным своей родине скелетом? — спросил Уленшпигель. — Ежели я поступил дурно — пусть мне всыплют, а ежели хорошо, то пусть меня наградят.
— Этот аркебузир получит при мне полсотни палок за то, что он самовольно убил двух дворян, то есть совершил тягчайшее воинское преступление, — объявил Молчаливый. — А потом он получит тридцать флоринов за выказанную им зоркость и тонкость слуха.
— Ваше высочество! — обратился к принцу Уленшпигель. — Прикажите выдать мне сначала тридцать флоринов — так мне легче будет терпеть палки.
— Да, да, — плачущим голосом подхватил Ламме, — дайте ему сначала тридцать флоринов — так ему легче будет терпеть!
— А кроме того, — продолжал Уленшпигель, — совесть у меня чиста, ее незачем мыть дубиной и оттирать лозой.
— Да, да, — плачущим голосом опять подхватил Ламме. — Уленшпигеля не надо ни мыть, ни тереть. Совесть у него чиста. Не мойте его, господа, не мойте!
Как скоро Уленшпигель получил тридцать флоринов, профос велел stockmeester'у, то есть своему помощнику по палочной части, взяться за него.
— Посмотрите, господа, какое у него скорбное выражение лица! — сказал Ламме. — Мой друг Уленшпигель не любит дерева.
— Нет, люблю, — возразил Уленшпигель, — я люблю тянущийся к солнцу могучий густолиственный ясень, но я ненавижу смертельной ненавистью уродливые палки без листьев, без веток, без сучков, еще липкие от сока, — мне неприятен их злобный вид и грубое прикосновение.
— Ты готов? — осведомился профос.
— Готов? К чему готов? — переспросил Уленшпигель. — К битью? Нет, совсем даже не готов и не собираюсь быть готовым, господин stockmeester. У вас рыжая борода и свирепое выражение лица, но сердце у вас, я уверен, доброе, вам не доставляет удовольствия спускать шкуру с таких вот, как я, горемык. Доводись хоть до меня, я не то чтобы кого лупцевать, а и смотреть-то на это не могу, потому спина христианина — это храм священный, который, как и грудь, заключает в себе легкие, а через легкие мы вдыхаем дар божий — воздух. Ведь если вы тяжким ударом отобьете мне легкие, вас же самого потом совесть замучает!
— Скорей, скорей! — сказал stockmeester.
— Поверьте мне, ваше высочество, — обратился к принцу Уленшпигель, — с этим торопиться не следует. Прежде должно высушить палки, а то я слыхал, будто сырое дерево, впиваясь в живое тело, вводит в него смертельный яд. Неужто ваше высочество хочет, чтобы я умер такой позорной смертью? Ваше высочество!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137