не пытайтесь обратиться за помощью к австрийским властям.
— У вас могут быть неприятности?
— Не исключено, — ответил он спокойно. — Но они ни в какое сравнение не пойдут с вашими: вы лишитесь дочери.
Да, взяли они меня мертвой хваткой!
— А объяснить ей ситуацию я имею право?
— Ни в коем случае! Это самый безрассудный возраст. Придется вам держать ее в рамках, ничего не объясняя, своей родительской властью. И мне, право, было бы очень-очень жаль, если с ней…
У меня дернулась щека. Он заметил.
— Вам неприятно, когда я говорю о вашей дочери?
— Мне неприятно ваше лицемерие. «Было бы очень жаль»… Ничего и никого вам не жаль!
— Это не лицемерие. Я и в самом деле не имею ничего ни против вас, ни, тем более, против нее. Такое симпатичное, юное, невинное существо…
Он не потребовал от меня никаких расписок, никаких обязательств, никаких записей на ленту.
Впрочем, я тут же сообразил, что весь наш разговор, от начала и до конца, конечно же, фиксируется магнитофоном.
Шмидт любезно проводил меня к выходу, сам распахнул дверь, как перед высоким гостем:
— Все будет хорошо, профессор!
Он оказался намного ниже, чем можно было предположить, видя его только в кресле. Верхняя часть туловища была у Шмидта несоразмерно больше нижней. Не помогали и ботинки на очень высоких, почти женских, каблуках. Они лишь подчеркивали это уродливое несоответствие.
Меня снова на миг захлестнуло бешеное желание ударить его изо всех сил сцепленными кистями.
Но я понимал: бесполезно! Дело не в нем.
Хорошо еще, что, прощаясь, он не вздумал протянуть мне руки для дружеского пожатия…
Со мной отправились трое: Фреди, Розенберг и старый Дузе, массивный и неповоротливый, как бегемот. Квартира имела еще и второй выход, на парадную лестницу, приведшую нас совсем на другую улицу, параллельную той, где помещался полицейский участок.
Я получил возможность увидеть изнутри так хорошо знакомый мне «мерседес». Впереди, рядом с водителем, поместился беспрерывно пыхтевший и отдувавшийся Дузе — духота последних дней сгустилась сегодня еще больше и была почти осязаемой, как вода. Фреди и Розенберг устроились на заднем сиденье по обе стороны от меня — вероятно, чтобы загородить мне путь к дверцам.
Как будто я мог сбежать от них, бросив Ингу на произвол судьбы!
За рулем сидел дюжий ярко-рыжий, веснушчатый детина, косившийся на меня сбоку. В его взгляде одновременно прочитывались ненависть и любопытство. Чем-то он напоминал Дузе. Громоздкостью своей, что ли? Неужели сын?
Правил он мастерски, держась все время более свободной середины улицы и почти не снижая скорости на поворотах. Никто не произносил ни слова. Лишь старый Дузе покряхтывал на переднем сиденье, вытирая носовым платком обильный пот с лица и багрово-красной шеи.
Ударил гром — тучи уже давно угрожающе висели над городом. И сразу стеной хлынул настоящий тропический ливень. Рыжий включил стеклоочистители, но они не справлялись. Все исказилось в ветровом стекле, как в кривом зеркале, разъехалось, размазалось, потеряло четкую форму.
Гроза бушевала. С деревьев летели листья, ветки, обламывались целые большие сучья. Кузов сотрясали удары сильного бокового ветра, машину сбивало с пути. Никак не вязалось это слепое стихийное буйство с обликом четко распланированного, разлинованного, вылизанного до блеска современного города.
Инга никогда не боялась грозы, даже совсем маленькая. Ее подружки с испуганными криками разбегались по подъездам после первых же, еще далеких раскатов. А она смеется, подставляя лицо водяным струям, прыгает, поет:
«Дождик, дождик, пуще!
Будет травка гуще…»
Вообще она была смелой девчонкой, ни перед чем не испытывала страха. Даже сильной боли не боялась. И терпеть умела. Как-то подарил я ей детский трехколесный велосипед. Она тут же вытащила его на улицу, обновлять. Но вскоре вернулась, волоча велосипед.
«Что случилось, Инга?»
«Ничего».
«Почему ты не катаешься?»
«Так. Надоело».
Ночью она постанывала во сне, беспокойно ворочалась, все укладывала поудобнее левую руку. Я посмотрел внимательно: выше локтя рука основательно вспухла.
Утром я повел Ингу в детскую поликлинику. Врач-травматолог озабоченно ощупал руку:
«Болит?»
«Нет», — отвечала Инга, сводя брови.
«А так?»
«Тоже нет».
«Сейчас же на рентген!» — скомандовал врач.
Оказалось — перелом. Не трещина, не надлом — настоящий перелом левого предплечья. Инга неудачно упала вместе со своим новым велосипедом и сломала руку.
«У вас поразительная дочь, — покачал головой врач, рассматривая рентгеновский снимок. — Я впервые встречаю такого терпеливого ребенка».
Поразительная дочь…
«Мерседес» вырвался из потока машин, зажатых в переулке, на просторное бульварное кольцо. Большие электронные часы показывали половину третьего. Через полчаса библиотекарь общества «Восток — Запад» Отто Гербигер придет на свидание со мной к «Трем топорам». Он долго будет меня дожидаться. А потом позвонит: «Почему вы не пришли, господин профессор? Я вас так ждал».
А может быть, не придет и не позвонит…
Гроза прекратилась так же внезапно, как и началась. Ожили пустынные улицы. По обочинам стремительно «неслись мутные ручьи. На перекрестке длинноволосые ребята в плавках, смеясь, переносили через потоки дождевой воды визжащих девиц.
Мы стали у светофора. Что-то неладное делалось с неоновой рекламой на крыше углового здания. Саженные буквы то вспыхивали в беспорядке, то гасли.
„Пушкин“ — только для истинных мужчин!»
Подобная же неоновая реклама высилась на современном высотном доме неподалеку от нас. Инга при виде ее постоянно выходила из себя:
— Это же кощунство — назвать водку именем великого поэта! «Чистите зубы витаминизированной зубной пастой „Эрнест Хемингуэй“!», «Употребляйте туалетную бумагу „Жорж Санд“!» Самое настоящее варварство!
«Пушкин» — только для истинных мужчин!»
«Пушкин» только для…»
На этот раз буквы, составляющие последние два слова, вообще не загорелись. Что-то громко треснуло на всю улицу, с крыши на тротуар посыпался сноп искр. Прохожие в испуге шарахнулись в стороны.
— Капут! — Дузе хмыкнул и облизнул губы. — Короткое замыкание!..
У нашего дома на улице Марка Аврелия прохожих почти не было. Двое промокших до нитки агентов — один в воротах у подъезда, другой напротив, в дверях магазина трикотажных изделий — прямо-таки бросались в глаза даже непосвященному человеку. Они делали вид, что укрываются от дождя, хотя теперь им уже было все равно, а с неба падали лишь редкие капли.
Фреди вышел на тротуар, открыл дверцу, пропустил меня. Все другие остались в машине, повернув ко мне головы разом, как по команде. Я сунул руку в карман и тут же вспомнил, что ключ от подъезда остался в куртке, уложенной в чемодан.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
— У вас могут быть неприятности?
— Не исключено, — ответил он спокойно. — Но они ни в какое сравнение не пойдут с вашими: вы лишитесь дочери.
Да, взяли они меня мертвой хваткой!
— А объяснить ей ситуацию я имею право?
— Ни в коем случае! Это самый безрассудный возраст. Придется вам держать ее в рамках, ничего не объясняя, своей родительской властью. И мне, право, было бы очень-очень жаль, если с ней…
У меня дернулась щека. Он заметил.
— Вам неприятно, когда я говорю о вашей дочери?
— Мне неприятно ваше лицемерие. «Было бы очень жаль»… Ничего и никого вам не жаль!
— Это не лицемерие. Я и в самом деле не имею ничего ни против вас, ни, тем более, против нее. Такое симпатичное, юное, невинное существо…
Он не потребовал от меня никаких расписок, никаких обязательств, никаких записей на ленту.
Впрочем, я тут же сообразил, что весь наш разговор, от начала и до конца, конечно же, фиксируется магнитофоном.
Шмидт любезно проводил меня к выходу, сам распахнул дверь, как перед высоким гостем:
— Все будет хорошо, профессор!
Он оказался намного ниже, чем можно было предположить, видя его только в кресле. Верхняя часть туловища была у Шмидта несоразмерно больше нижней. Не помогали и ботинки на очень высоких, почти женских, каблуках. Они лишь подчеркивали это уродливое несоответствие.
Меня снова на миг захлестнуло бешеное желание ударить его изо всех сил сцепленными кистями.
Но я понимал: бесполезно! Дело не в нем.
Хорошо еще, что, прощаясь, он не вздумал протянуть мне руки для дружеского пожатия…
Со мной отправились трое: Фреди, Розенберг и старый Дузе, массивный и неповоротливый, как бегемот. Квартира имела еще и второй выход, на парадную лестницу, приведшую нас совсем на другую улицу, параллельную той, где помещался полицейский участок.
Я получил возможность увидеть изнутри так хорошо знакомый мне «мерседес». Впереди, рядом с водителем, поместился беспрерывно пыхтевший и отдувавшийся Дузе — духота последних дней сгустилась сегодня еще больше и была почти осязаемой, как вода. Фреди и Розенберг устроились на заднем сиденье по обе стороны от меня — вероятно, чтобы загородить мне путь к дверцам.
Как будто я мог сбежать от них, бросив Ингу на произвол судьбы!
За рулем сидел дюжий ярко-рыжий, веснушчатый детина, косившийся на меня сбоку. В его взгляде одновременно прочитывались ненависть и любопытство. Чем-то он напоминал Дузе. Громоздкостью своей, что ли? Неужели сын?
Правил он мастерски, держась все время более свободной середины улицы и почти не снижая скорости на поворотах. Никто не произносил ни слова. Лишь старый Дузе покряхтывал на переднем сиденье, вытирая носовым платком обильный пот с лица и багрово-красной шеи.
Ударил гром — тучи уже давно угрожающе висели над городом. И сразу стеной хлынул настоящий тропический ливень. Рыжий включил стеклоочистители, но они не справлялись. Все исказилось в ветровом стекле, как в кривом зеркале, разъехалось, размазалось, потеряло четкую форму.
Гроза бушевала. С деревьев летели листья, ветки, обламывались целые большие сучья. Кузов сотрясали удары сильного бокового ветра, машину сбивало с пути. Никак не вязалось это слепое стихийное буйство с обликом четко распланированного, разлинованного, вылизанного до блеска современного города.
Инга никогда не боялась грозы, даже совсем маленькая. Ее подружки с испуганными криками разбегались по подъездам после первых же, еще далеких раскатов. А она смеется, подставляя лицо водяным струям, прыгает, поет:
«Дождик, дождик, пуще!
Будет травка гуще…»
Вообще она была смелой девчонкой, ни перед чем не испытывала страха. Даже сильной боли не боялась. И терпеть умела. Как-то подарил я ей детский трехколесный велосипед. Она тут же вытащила его на улицу, обновлять. Но вскоре вернулась, волоча велосипед.
«Что случилось, Инга?»
«Ничего».
«Почему ты не катаешься?»
«Так. Надоело».
Ночью она постанывала во сне, беспокойно ворочалась, все укладывала поудобнее левую руку. Я посмотрел внимательно: выше локтя рука основательно вспухла.
Утром я повел Ингу в детскую поликлинику. Врач-травматолог озабоченно ощупал руку:
«Болит?»
«Нет», — отвечала Инга, сводя брови.
«А так?»
«Тоже нет».
«Сейчас же на рентген!» — скомандовал врач.
Оказалось — перелом. Не трещина, не надлом — настоящий перелом левого предплечья. Инга неудачно упала вместе со своим новым велосипедом и сломала руку.
«У вас поразительная дочь, — покачал головой врач, рассматривая рентгеновский снимок. — Я впервые встречаю такого терпеливого ребенка».
Поразительная дочь…
«Мерседес» вырвался из потока машин, зажатых в переулке, на просторное бульварное кольцо. Большие электронные часы показывали половину третьего. Через полчаса библиотекарь общества «Восток — Запад» Отто Гербигер придет на свидание со мной к «Трем топорам». Он долго будет меня дожидаться. А потом позвонит: «Почему вы не пришли, господин профессор? Я вас так ждал».
А может быть, не придет и не позвонит…
Гроза прекратилась так же внезапно, как и началась. Ожили пустынные улицы. По обочинам стремительно «неслись мутные ручьи. На перекрестке длинноволосые ребята в плавках, смеясь, переносили через потоки дождевой воды визжащих девиц.
Мы стали у светофора. Что-то неладное делалось с неоновой рекламой на крыше углового здания. Саженные буквы то вспыхивали в беспорядке, то гасли.
„Пушкин“ — только для истинных мужчин!»
Подобная же неоновая реклама высилась на современном высотном доме неподалеку от нас. Инга при виде ее постоянно выходила из себя:
— Это же кощунство — назвать водку именем великого поэта! «Чистите зубы витаминизированной зубной пастой „Эрнест Хемингуэй“!», «Употребляйте туалетную бумагу „Жорж Санд“!» Самое настоящее варварство!
«Пушкин» — только для истинных мужчин!»
«Пушкин» только для…»
На этот раз буквы, составляющие последние два слова, вообще не загорелись. Что-то громко треснуло на всю улицу, с крыши на тротуар посыпался сноп искр. Прохожие в испуге шарахнулись в стороны.
— Капут! — Дузе хмыкнул и облизнул губы. — Короткое замыкание!..
У нашего дома на улице Марка Аврелия прохожих почти не было. Двое промокших до нитки агентов — один в воротах у подъезда, другой напротив, в дверях магазина трикотажных изделий — прямо-таки бросались в глаза даже непосвященному человеку. Они делали вид, что укрываются от дождя, хотя теперь им уже было все равно, а с неба падали лишь редкие капли.
Фреди вышел на тротуар, открыл дверцу, пропустил меня. Все другие остались в машине, повернув ко мне головы разом, как по команде. Я сунул руку в карман и тут же вспомнил, что ключ от подъезда остался в куртке, уложенной в чемодан.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80