Но Дузе. Начальник политической полиции нашего города.
— Можете его описать?
— Разумеется.
Я, делая вид, что припоминаю, стал называть характерные приметы Штейнерта. Высокий. Черноволосый. Лицо обезображено глубокими шрамами…
— Интересно! — Шмидт весело улыбался. — Господин Берзиньш, встаньте, пожалуйста.
Старик в кожанке, с шумом отодвинув кресло, поднялся. Значит, теперь он Берзиньш. А ведь именно на эту фамилию зарегистрирован черный «мерседес», который преследовал меня все эти дни.
— Похож? — спросил у меня Шмидт.
Я разыграл удивление:
— На кого?
— На Дузе, разумеется.
— Вы что — смеетесь?
— Не похож?
— Нисколько!
— Приглядитесь внимательнее. Может быть, время его так изменило. Поседел, пополнел…
— Если это проверка, то ничего глупее придумать невозможно, господин Шмидт. Дузе намного выше, тут даже время бессильно что-либо изменить. И шрамы на лице — они тоже не исчезают со временем.
— А между тем господин Берзиньш носил прежде фамилию Дузе. Неужели мне придется представлять вас друг другу? Вы позабыли, что познакомились много лет назад? Это Арвид Ванаг, господин Дузе. Вы вербовали его перед войной.
— Нет! — затряс головой старый толстяк. — Нет! Я впервые его вижу.
Я тоже «возмутился»:
— Что за чепуха! Он вовсе не Дузе.
— Любопытно, очень любопытно! — Шмидт переводит пытливый взгляд со старика на меня. — Господа, кто же из вас, мягко говоря, лжет?
Но тут Дузе, облизнув губы, заговорил вновь.
— Есть одно объяснение, господин Шмидт. — Голос у него был старческий, хрипловатый, глухой. — Не знаю, к месту ли оно, но я обязан сказать. Ванаг очень точно описал моего заместителя Гуго Штейнерта. А у того было обыкновение в щекотливых ситуациях прикрываться моим именем. К сожалению, я узнал о его проделках слишком поздно.
— Вот как?.. Высокий? Черноволосый? Шрамы?
— Да, да! — подтвердил Дузе. — Все верно!
— Что ж, вероятно, так оно и есть… Вот видите, — обратился Шмидт ко мне, — у меня все-таки были известные основания для сомнений. Хорошо, что они не подтвердились.
Что-то мне не понравилось в его тоне. До неожиданного возникновения Дузе все шло гладко, как в тщательно отрепетированном спектакле. А теперь у меня возникло и стало быстро разрастаться ощущение неясной тревоги.
Да, пора кончать представление. Игра может зайти слишком далеко.
— Я тоже рад, господин Шмидт. Больше того: счастлив заверить вас, что все эти бумаги не представляют абсолютно никакой ценности.
— Для вас?
— И для меня и для вас.
— А если документы все-таки всплывут в вашей стране? Москва ведь не верит ни словам, ни слезам.
— Мне поверит.
Он кивнул.
— Я так и думал.
— Приятно иметь дело с сообразительным человеком. Словом, господин Шмидт, по-моему, настало самое время расходиться по домам. Вам не остается ничего другого, как предъявить документ дорожной полиции и взять с меня штраф за езду без водительских прав или за превышение скорости и отпустить подобру-поздорову.
— Есть еще один вариант.
Его уверенная улыбка сбивала меня с толку. Он не играл, он действительно был в чем-то очень уверен.
— Устранить?
Шмидт, протестуя, вскинул руки:
— Что вы! За кого вы меня принимаете?
— Тогда что же?
— Я не теряю надежды договориться с вами.
— Боюсь, для этого у вас нет решительно никаких оснований… Скажите, я свободен?
— Как и каждый в этой благодатной стране.
— И могу идти?
— Ну разумеется! Простите, что пришлось украсть у вас столько времени.
Я встал.
— А полицейский у выхода?
— Ах да! Розенберг!
С дивана, торопливо погасив сигарету, поднялся долговязый, моих примерно лет человек. Одинокая жидкая подвитая прядка посреди лысины и склоненная набок голова придавали ему смешное сходство с цыпленком.
Розенберг — Розенбергс. Я вспомнил… Еще один призрак.
— Слушаю!
— Скажите, чтобы профессора пропустили.
— Слушаю! — Розенберг кашлянул в кулак и еще сильнее склонил голову набок. Сходство с цыпленком усугублял крошечный носик посреди одутловатых щек, более уместный для младенца, чем для мужчины солидного возраста и габаритов. — Пожалуйста, пройдемте, — скользнул он по мне взглядом.
— Хотя нет! — передумал Шмидт. — Доведите его сами до ближайшей остановки такси и посадите в машину. Желаю всего хорошего, профессор!
— Прощайте.
Сопровождаемый долговязым господином цыплячьего вида, я прошел через всю комнату. Я не верил, я все еще не верил. Даже когда дошел до двери. Даже когда взялся за литую бронзовую ручку.
Шмидт окликнул меня, когда я уже шагнул в прихожую и полицейский, дежуривший у входа, стал возиться с замком.
Впрочем, называть его теперь полицейским можно было лишь чисто условно. Он успел сменить униформу на неприметный штатский костюм.
— Одну минуту, профессор. Вас, кажется, в этой поездке сопровождает дочь?
Дочь? Инга?
Вот когда мне стало по-настоящему страшно!
ПУТИ И СУДЬБЫ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ
переплетаются иной раз самым необъяснимым и неожиданным образом. Астроном Джеймс Джинс как-то сказал:
«Все в мире взаимосвязано. На земле ребенок роняет из колыбели погремушку, а уже волны от этого движения бегут в космическом пространстве и через тысячи лет отзовутся на тысячах светил». Не знаю, как там насчет космоса, но что касается людских взаимоотношений, то здесь я целиком и полностью разделяю мнение ученого.
Недобросовестный связист опоздал с отправкой срочной телеграммы, а на другом конце планеты из-за этого возникла беда… Кто-то не поленился сдать в бюро находок подобранную в метро копеечную записную книжку с одним-единственным адресом — и потерявшиеся во время войны близкие люди вдруг вновь обрели друг друга…
Случайности? Стечение обстоятельств? Разумеется, не без этого. И все же, я убежден, в невероятно запутанном клубке из миллиардов совершенно не связанных между собой людских судеб тоже есть свои неизученные еще закономерности. Добрые побуждения всегда влекут за собой добро — ну, может быть, за очень редкими исключениями, допускаю. А вот поступки, совершенные из алчности, корыстолюбия, злобы, обязательно тащат за собой цепь неприятностей для самых разных людей.
Казалось бы, какое отношение ко всем злоключениям, которые пришлось испытать мне и Инге, мог иметь старый рыбак с Курземского побережья Латвии по фамилии Лайвинь? Совершенно незнакомый человек; я даже не подозревал о его существовании. И тем не менее к нашим бедам он имел самое непосредственное отношение.
О Лайвине я узнал значительно позже описываемых здесь событий. Случилось так, что один знакомый рижский филателист увидел у меня беззубцовые стандартные марки буржуазной Латвии — те самые, купленные в венской лавчонке, — и назвал эту фамилию. Ему было мало что известно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
— Можете его описать?
— Разумеется.
Я, делая вид, что припоминаю, стал называть характерные приметы Штейнерта. Высокий. Черноволосый. Лицо обезображено глубокими шрамами…
— Интересно! — Шмидт весело улыбался. — Господин Берзиньш, встаньте, пожалуйста.
Старик в кожанке, с шумом отодвинув кресло, поднялся. Значит, теперь он Берзиньш. А ведь именно на эту фамилию зарегистрирован черный «мерседес», который преследовал меня все эти дни.
— Похож? — спросил у меня Шмидт.
Я разыграл удивление:
— На кого?
— На Дузе, разумеется.
— Вы что — смеетесь?
— Не похож?
— Нисколько!
— Приглядитесь внимательнее. Может быть, время его так изменило. Поседел, пополнел…
— Если это проверка, то ничего глупее придумать невозможно, господин Шмидт. Дузе намного выше, тут даже время бессильно что-либо изменить. И шрамы на лице — они тоже не исчезают со временем.
— А между тем господин Берзиньш носил прежде фамилию Дузе. Неужели мне придется представлять вас друг другу? Вы позабыли, что познакомились много лет назад? Это Арвид Ванаг, господин Дузе. Вы вербовали его перед войной.
— Нет! — затряс головой старый толстяк. — Нет! Я впервые его вижу.
Я тоже «возмутился»:
— Что за чепуха! Он вовсе не Дузе.
— Любопытно, очень любопытно! — Шмидт переводит пытливый взгляд со старика на меня. — Господа, кто же из вас, мягко говоря, лжет?
Но тут Дузе, облизнув губы, заговорил вновь.
— Есть одно объяснение, господин Шмидт. — Голос у него был старческий, хрипловатый, глухой. — Не знаю, к месту ли оно, но я обязан сказать. Ванаг очень точно описал моего заместителя Гуго Штейнерта. А у того было обыкновение в щекотливых ситуациях прикрываться моим именем. К сожалению, я узнал о его проделках слишком поздно.
— Вот как?.. Высокий? Черноволосый? Шрамы?
— Да, да! — подтвердил Дузе. — Все верно!
— Что ж, вероятно, так оно и есть… Вот видите, — обратился Шмидт ко мне, — у меня все-таки были известные основания для сомнений. Хорошо, что они не подтвердились.
Что-то мне не понравилось в его тоне. До неожиданного возникновения Дузе все шло гладко, как в тщательно отрепетированном спектакле. А теперь у меня возникло и стало быстро разрастаться ощущение неясной тревоги.
Да, пора кончать представление. Игра может зайти слишком далеко.
— Я тоже рад, господин Шмидт. Больше того: счастлив заверить вас, что все эти бумаги не представляют абсолютно никакой ценности.
— Для вас?
— И для меня и для вас.
— А если документы все-таки всплывут в вашей стране? Москва ведь не верит ни словам, ни слезам.
— Мне поверит.
Он кивнул.
— Я так и думал.
— Приятно иметь дело с сообразительным человеком. Словом, господин Шмидт, по-моему, настало самое время расходиться по домам. Вам не остается ничего другого, как предъявить документ дорожной полиции и взять с меня штраф за езду без водительских прав или за превышение скорости и отпустить подобру-поздорову.
— Есть еще один вариант.
Его уверенная улыбка сбивала меня с толку. Он не играл, он действительно был в чем-то очень уверен.
— Устранить?
Шмидт, протестуя, вскинул руки:
— Что вы! За кого вы меня принимаете?
— Тогда что же?
— Я не теряю надежды договориться с вами.
— Боюсь, для этого у вас нет решительно никаких оснований… Скажите, я свободен?
— Как и каждый в этой благодатной стране.
— И могу идти?
— Ну разумеется! Простите, что пришлось украсть у вас столько времени.
Я встал.
— А полицейский у выхода?
— Ах да! Розенберг!
С дивана, торопливо погасив сигарету, поднялся долговязый, моих примерно лет человек. Одинокая жидкая подвитая прядка посреди лысины и склоненная набок голова придавали ему смешное сходство с цыпленком.
Розенберг — Розенбергс. Я вспомнил… Еще один призрак.
— Слушаю!
— Скажите, чтобы профессора пропустили.
— Слушаю! — Розенберг кашлянул в кулак и еще сильнее склонил голову набок. Сходство с цыпленком усугублял крошечный носик посреди одутловатых щек, более уместный для младенца, чем для мужчины солидного возраста и габаритов. — Пожалуйста, пройдемте, — скользнул он по мне взглядом.
— Хотя нет! — передумал Шмидт. — Доведите его сами до ближайшей остановки такси и посадите в машину. Желаю всего хорошего, профессор!
— Прощайте.
Сопровождаемый долговязым господином цыплячьего вида, я прошел через всю комнату. Я не верил, я все еще не верил. Даже когда дошел до двери. Даже когда взялся за литую бронзовую ручку.
Шмидт окликнул меня, когда я уже шагнул в прихожую и полицейский, дежуривший у входа, стал возиться с замком.
Впрочем, называть его теперь полицейским можно было лишь чисто условно. Он успел сменить униформу на неприметный штатский костюм.
— Одну минуту, профессор. Вас, кажется, в этой поездке сопровождает дочь?
Дочь? Инга?
Вот когда мне стало по-настоящему страшно!
ПУТИ И СУДЬБЫ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ
переплетаются иной раз самым необъяснимым и неожиданным образом. Астроном Джеймс Джинс как-то сказал:
«Все в мире взаимосвязано. На земле ребенок роняет из колыбели погремушку, а уже волны от этого движения бегут в космическом пространстве и через тысячи лет отзовутся на тысячах светил». Не знаю, как там насчет космоса, но что касается людских взаимоотношений, то здесь я целиком и полностью разделяю мнение ученого.
Недобросовестный связист опоздал с отправкой срочной телеграммы, а на другом конце планеты из-за этого возникла беда… Кто-то не поленился сдать в бюро находок подобранную в метро копеечную записную книжку с одним-единственным адресом — и потерявшиеся во время войны близкие люди вдруг вновь обрели друг друга…
Случайности? Стечение обстоятельств? Разумеется, не без этого. И все же, я убежден, в невероятно запутанном клубке из миллиардов совершенно не связанных между собой людских судеб тоже есть свои неизученные еще закономерности. Добрые побуждения всегда влекут за собой добро — ну, может быть, за очень редкими исключениями, допускаю. А вот поступки, совершенные из алчности, корыстолюбия, злобы, обязательно тащат за собой цепь неприятностей для самых разных людей.
Казалось бы, какое отношение ко всем злоключениям, которые пришлось испытать мне и Инге, мог иметь старый рыбак с Курземского побережья Латвии по фамилии Лайвинь? Совершенно незнакомый человек; я даже не подозревал о его существовании. И тем не менее к нашим бедам он имел самое непосредственное отношение.
О Лайвине я узнал значительно позже описываемых здесь событий. Случилось так, что один знакомый рижский филателист увидел у меня беззубцовые стандартные марки буржуазной Латвии — те самые, купленные в венской лавчонке, — и назвал эту фамилию. Ему было мало что известно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80