Он еще начнет приставать к вам, вот увидите!..
Он убеждал меня так пылко, что я, негодуя, возмущаясь, стала все же потихоньку сдаваться…
Запросили Центр, получили добро.
Розенберг оказался не таким уж большим начальником, каким ему хотелось бы казаться. В его распоряжении были лишь два древних старичка-архивариуса да одна машинистка, злющая старая дева из прибалтийских немцев, с крючковатым, совсем не арийским носом. Ко мне она сразу же воспылала лютой ненавистью. Как потом выяснилось, была веская причина: «полвакансии» вечерней уборщицы Розенберг отхватил именно у нее.
Обязанности мои были несложными. Я приходила к трем, переодевалась в черный просторный халат и до семи вечера, по строго разработанному ежедневному графику, пылесосила полки, на которых хранились архивные документы. Позже, когда в учреждении кончалась работа и все отправлялись домой, убирала остальные помещения. Их было немного, всего три комнаты.
Вот и весь мой труд!
Рабочее место самого Розенберга находилось в хранилище, где с этой целью был выгорожен угол. Его образовывали две стенки, обитые листами кровельного железа. Дверь закрывалась на сейфовый замок с массивной задвижкой. А когда Розенберг уходил надолго, еще и запечатывалась сургучом.
Как мне удалось выяснить позднее, там хранились наиболее важные документы, так называемая рабочая, или активная, часть архива, и за их сохранность капитан Розенберг отвечал собственной головой.
Межгайлис похвалил мое решение поступить в полицейский архив, хотя, казалось, он должен был быть недовольным, теряя даровую рабочую силу. Больше того, если до сих пор я ютилась в каморке у кухни вместе с Дашей, то теперь Межгайлис выделил в мое распоряжение отдельную, вполне приличную комнату. И даже отказался брать за нее плату.
Это не было благотворительностью, как могло показаться на первый взгляд. Хитрый лис искал свои выгоды. Его махинации с золотом в любой момент могли обернуться для него крупными неприятностями, и тогда личные связи в полиции ему очень бы пригодились.
Розенберг всегда оставался со мной после работы — в его обязанности вменялось опечатывать на ночь все помещения и сдавать охране. Сидя верхом на стуле, лицом к спинке, он беспечно болтал о всякой ерунде и подгонял беспрестанно:
— Да стоит ли вам так возиться, барышня Вера! Вам не кажется, что нас уже заждались у «Шварца»?
И он пел куплет популярной эстрадной песенки:
— Не забыть мне, не забыть мне
Мою первую любовь
Не забыть мне, не забыть мне,
Хоть люблю теперь я вновь!
— Ну как же, Эвальд, я должна убрать.
— Сами уберут, не маленькие!
А иногда, правда не слишком часто, он даже спускался вниз и приводил мне в помощь двух-трех солдат из караульного помещения:
— Отдохните, вы устали, барышня Вера! Эти бравые молодцы полны желания услужить даме.
Пока его ухаживания не шли дальше приглашения в кафе и любезничания в подъезде, когда он привозил меня домой на ночном извозчике.
Но долго тянуться так не могло, и мы с Фридрихом придумали историю про моего жениха, немецкого летчика, который считался погибшим во время одного из налетов на Москву. Теперь ему предстояло срочное воскрешение на горе бедному Розенбергу — пока еще только в письмах.
Однако прибегнуть к этой сомнительной придумке не пришлось.
Каким-то странным, далеко не героическим образом погиб в офицерском казино один из руководящих чинов оккупационной полиции, эсэсовский полковник Грейфельд: не то объелся, не то подавился, не то его хватил удар во время попойки. Розенберг ходил сам не свой. Грейфельд оказывал ему свое высокое покровительство; вероятно, в расчете на крупную сумму из наследства, дело о котором находилось в стадии решения в самой высокой берлинской инстанции.
Однажды солдат в сопровождении Розенберга притащил в хранилище пишущую машинку. Ее поставили на стол против входа в бронированную клетушку начальника архива.
— Зачем? — удивилась я. — Все, что нужно, вам печатает фрау Рихтер.
— Пусть себе стоит. Как память о моем незабвенном штандартенфюрере.
И стал рассказывать, что назначенный на место Грейфельда эсэсовский чин с первого же часа стал наводить в полиции новые порядки. Начал он со своего собственного кабинета и приемной: приказал сменить адъютанта, секретаршу, мебель, ковры, портьеры, даже пишущие машинки.
— Большой оригинал!
В голосе Розенберга прозвучало неодобрение. И озабоченность тоже. Видно, он опасался, что волны перемен докатятся и до архива.
В помещение архива вел отдельный ход. Сюда попадали не по пропускам, а по личному телефонному разрешению Розенберга. Приходили в архив заносчивые молодчики из гитлеровской администрации, латышские полицейские, тихие штатские из различных учреждений, большей частью за всякого рода справками.
Но время от времени заявлялись к Розенбергу люди, которых я не могла отнести ни к одной из этих категорий. Как правило, пожилые, очень прилично одетые, они спрашивали господина капитана, и тот, предварительно заперев свою комнату-сейф, уходил шушукаться с ними в дальние углы хранилища.
Поговорив, они, вежливо попрощавшись со мной, тихо удалялись.
Я подкараулила как-то подходящий случай и спросила невзначай самого Розенберга. Но он отделался коротким:
— Дела, дела!
И, щелкнув бульдожьим замком своей двери, улизнул от дальнейших расспросов.
Что-то было в этом новое, на него непохожее. Уж не ведает ли он какой-нибудь особой частью гестаповской или абверовской резидентуры? Может быть, я просто не смогла его раскусить? С виду простак, а на самом деле…
Поделилась своими подозрениями с Фридрихом. Он озабоченно наморщил лоб:
— Интересно… Очень интересно! Фамилий ты не знаешь?
— Нет, конечно. Но вот один очень приметный. Старик уже, с седой шкиперской бородкой, руки все в перстнях. Ходит с тростью с мефистофельской головой вместо набалдашника. Очень заметно волочит левую ногу.
— Ну, с такими приметами мы его и на том свете разыщем, — широко разулыбался Фридрих. — Спасибо, Вера, молодец! А еще?
Я описала, как могла, и других посетителей Розенберга, не подходивших под обычный архивный стандарт.
Во время следующей встречи Фридрих сообщил мне:
— Твой Розенберг просто дрянцо, мелкий воришка. Знаешь, чем он занимается? Тащит из старых архивов конверты с редкими марками и сбывает филателистам.
А этот хромой — известный рижский марочный торговец.
— Вон оно что!
У меня, наверное, вытянулось лицо, потому что Фридрих счел нужным приободрить:
— Что нос опустила? Это же, наоборот, здорово! На этом мы его и подловим, твоего кавалера. Вот только соберем побольше материала, и он у нас с тобой запляшет на ниточке!
Особой пользы от моей работы в архиве пока не было, и это мучило меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
Он убеждал меня так пылко, что я, негодуя, возмущаясь, стала все же потихоньку сдаваться…
Запросили Центр, получили добро.
Розенберг оказался не таким уж большим начальником, каким ему хотелось бы казаться. В его распоряжении были лишь два древних старичка-архивариуса да одна машинистка, злющая старая дева из прибалтийских немцев, с крючковатым, совсем не арийским носом. Ко мне она сразу же воспылала лютой ненавистью. Как потом выяснилось, была веская причина: «полвакансии» вечерней уборщицы Розенберг отхватил именно у нее.
Обязанности мои были несложными. Я приходила к трем, переодевалась в черный просторный халат и до семи вечера, по строго разработанному ежедневному графику, пылесосила полки, на которых хранились архивные документы. Позже, когда в учреждении кончалась работа и все отправлялись домой, убирала остальные помещения. Их было немного, всего три комнаты.
Вот и весь мой труд!
Рабочее место самого Розенберга находилось в хранилище, где с этой целью был выгорожен угол. Его образовывали две стенки, обитые листами кровельного железа. Дверь закрывалась на сейфовый замок с массивной задвижкой. А когда Розенберг уходил надолго, еще и запечатывалась сургучом.
Как мне удалось выяснить позднее, там хранились наиболее важные документы, так называемая рабочая, или активная, часть архива, и за их сохранность капитан Розенберг отвечал собственной головой.
Межгайлис похвалил мое решение поступить в полицейский архив, хотя, казалось, он должен был быть недовольным, теряя даровую рабочую силу. Больше того, если до сих пор я ютилась в каморке у кухни вместе с Дашей, то теперь Межгайлис выделил в мое распоряжение отдельную, вполне приличную комнату. И даже отказался брать за нее плату.
Это не было благотворительностью, как могло показаться на первый взгляд. Хитрый лис искал свои выгоды. Его махинации с золотом в любой момент могли обернуться для него крупными неприятностями, и тогда личные связи в полиции ему очень бы пригодились.
Розенберг всегда оставался со мной после работы — в его обязанности вменялось опечатывать на ночь все помещения и сдавать охране. Сидя верхом на стуле, лицом к спинке, он беспечно болтал о всякой ерунде и подгонял беспрестанно:
— Да стоит ли вам так возиться, барышня Вера! Вам не кажется, что нас уже заждались у «Шварца»?
И он пел куплет популярной эстрадной песенки:
— Не забыть мне, не забыть мне
Мою первую любовь
Не забыть мне, не забыть мне,
Хоть люблю теперь я вновь!
— Ну как же, Эвальд, я должна убрать.
— Сами уберут, не маленькие!
А иногда, правда не слишком часто, он даже спускался вниз и приводил мне в помощь двух-трех солдат из караульного помещения:
— Отдохните, вы устали, барышня Вера! Эти бравые молодцы полны желания услужить даме.
Пока его ухаживания не шли дальше приглашения в кафе и любезничания в подъезде, когда он привозил меня домой на ночном извозчике.
Но долго тянуться так не могло, и мы с Фридрихом придумали историю про моего жениха, немецкого летчика, который считался погибшим во время одного из налетов на Москву. Теперь ему предстояло срочное воскрешение на горе бедному Розенбергу — пока еще только в письмах.
Однако прибегнуть к этой сомнительной придумке не пришлось.
Каким-то странным, далеко не героическим образом погиб в офицерском казино один из руководящих чинов оккупационной полиции, эсэсовский полковник Грейфельд: не то объелся, не то подавился, не то его хватил удар во время попойки. Розенберг ходил сам не свой. Грейфельд оказывал ему свое высокое покровительство; вероятно, в расчете на крупную сумму из наследства, дело о котором находилось в стадии решения в самой высокой берлинской инстанции.
Однажды солдат в сопровождении Розенберга притащил в хранилище пишущую машинку. Ее поставили на стол против входа в бронированную клетушку начальника архива.
— Зачем? — удивилась я. — Все, что нужно, вам печатает фрау Рихтер.
— Пусть себе стоит. Как память о моем незабвенном штандартенфюрере.
И стал рассказывать, что назначенный на место Грейфельда эсэсовский чин с первого же часа стал наводить в полиции новые порядки. Начал он со своего собственного кабинета и приемной: приказал сменить адъютанта, секретаршу, мебель, ковры, портьеры, даже пишущие машинки.
— Большой оригинал!
В голосе Розенберга прозвучало неодобрение. И озабоченность тоже. Видно, он опасался, что волны перемен докатятся и до архива.
В помещение архива вел отдельный ход. Сюда попадали не по пропускам, а по личному телефонному разрешению Розенберга. Приходили в архив заносчивые молодчики из гитлеровской администрации, латышские полицейские, тихие штатские из различных учреждений, большей частью за всякого рода справками.
Но время от времени заявлялись к Розенбергу люди, которых я не могла отнести ни к одной из этих категорий. Как правило, пожилые, очень прилично одетые, они спрашивали господина капитана, и тот, предварительно заперев свою комнату-сейф, уходил шушукаться с ними в дальние углы хранилища.
Поговорив, они, вежливо попрощавшись со мной, тихо удалялись.
Я подкараулила как-то подходящий случай и спросила невзначай самого Розенберга. Но он отделался коротким:
— Дела, дела!
И, щелкнув бульдожьим замком своей двери, улизнул от дальнейших расспросов.
Что-то было в этом новое, на него непохожее. Уж не ведает ли он какой-нибудь особой частью гестаповской или абверовской резидентуры? Может быть, я просто не смогла его раскусить? С виду простак, а на самом деле…
Поделилась своими подозрениями с Фридрихом. Он озабоченно наморщил лоб:
— Интересно… Очень интересно! Фамилий ты не знаешь?
— Нет, конечно. Но вот один очень приметный. Старик уже, с седой шкиперской бородкой, руки все в перстнях. Ходит с тростью с мефистофельской головой вместо набалдашника. Очень заметно волочит левую ногу.
— Ну, с такими приметами мы его и на том свете разыщем, — широко разулыбался Фридрих. — Спасибо, Вера, молодец! А еще?
Я описала, как могла, и других посетителей Розенберга, не подходивших под обычный архивный стандарт.
Во время следующей встречи Фридрих сообщил мне:
— Твой Розенберг просто дрянцо, мелкий воришка. Знаешь, чем он занимается? Тащит из старых архивов конверты с редкими марками и сбывает филателистам.
А этот хромой — известный рижский марочный торговец.
— Вон оно что!
У меня, наверное, вытянулось лицо, потому что Фридрих счел нужным приободрить:
— Что нос опустила? Это же, наоборот, здорово! На этом мы его и подловим, твоего кавалера. Вот только соберем побольше материала, и он у нас с тобой запляшет на ниточке!
Особой пользы от моей работы в архиве пока не было, и это мучило меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80