Он осушил ее до дна.
— Я еду в Яст. — Он смотрел на меня. — Это неважно. Тень, похожая на черную собаку, поманила меня за собой и увела с дороги. А потом я понял, что попал сюда, в это поместье. Все это неважно.
Он протянул ко мне руки, прикоснулся к моей груди так, словно я — плод воображения.
— У тебя бьется сердце, — сказал он.
Руки его обвились вокруг меня. Мы прижались друг к другу, и все его тело открылось мне, его контуры и изгибы, влечение его и вожделение. Всю меня впитала его кожа. Наши тела переплелись, как стволы деревьев. Губы его слились с моими, заполнили мой рот. Его запах, биение крови, как часто и гулко бьется сердце, его или мое — не разберешь.
У меня перехватило дыхание. Я прильнула к нему и сказала, что мне нечем дышать. Пальцы его рвали дурацкую шнуровку на моем корсете — он разрезал ее ножом и отбросил корсет прочь — его бесчувственные косточки затрещали. И теперь плоть к плоти. Я держу его, а он меня. Его волосы, мускулистые плечи, спина и бедра — все незнакомое, мужское, но мне казалось, что я, как и прежде, прикасаюсь к самой себе, что происходит тот глубоко интимный процесс, слияние воедино, монолог и дуэт.
Словно какая-то вселенская сила владеет мной, я снова и снова прижимаюсь к нему, мы движемся вместе, вместе, все глубже погружаясь друг в друга, раскаты грома, и тело мое — лишь это, и это, и это…
Волна кипящей лавы взметнулась во мне, обрушилась с высоты и захватила меня. Меня несет вниз, я падаю и не пытаюсь удержаться. Только за него я держусь, за плот среди океана и полнейшего хаоса. Крича, взмывая из пределов плоти в белизну света, уже на самой вершине чувствую всплеск в нем и слышу короткий низкий хриплый стон, один-единственный, и, повернув обратно, проплываю сквозь сумеречные толщи и, словно частичка безмолвного сияния, возвращаюсь к смыкающейся зенице дня.
— Фенсер, — проговорила я спустя некоторое время, — Фенсер.
— Я здесь.
— Нет, мне просто захотелось… произнести твое имя. Не надо… не произноси моего.
— Не буду. — Он ласково обнял меня, поцеловал волосы, щеку, шею. — Все позабудется, малышка. Сегодня Вульмартия.
И тогда я уже не смогла ничего ему сказать, не смогла открыть правду. Значит, мне придется молчать, потому что лгать нельзя. Не сейчас.
Он проявил такую же сдержанность, как и я. Мы не вели разговоров, лишь ворковали, как люди, чьи голоса я слышала: «Люби меня еще».
Его руки в моих спутанных волосах, губы прикасаются к груди, и снова начинается восшествие из мягкого пепла, и таяние во мне невыносимо, я ласкаю его тело, он стонет от наслаждения, и эти ласки для меня блаженство; дотрагиваясь до него, я дотрагиваюсь до самой себя, а его пальцы и губы отвечают мне, обращая его ко мне среди подобного расплавленному стеклу необъятного жара, который извивается и рассыпается осколками, и я слышу, как уносится вдаль мой голос, мольба, протяжный чистый зов, будто ставший песней вздох, а в его горле — резкий звук, ему перехватило дыхание. Пауза, исступленные агонические спазмы, а меня пронзают огненные стрелы, и я готова жизнь отдать, лишь бы он умирал вот так, укрывая меня своим телом, лишь бы доставить ему радость. Готова умереть ради него, любимого, единственного для меня.
— Не надо, — сказал он, — не плачь.
А раньше, когда я плакала, он держал меня на руках, позволяя мне лить слезы. Но может, он неправильно меня понял, подумал, будто мне страшно, стыдно, или принял слезы за банальное проявление печали после соития. Любимый, это просто любовь. Любовь, ставшая слишком сильной, она не оставляет места удовольствию и счастью. Боль, которая, как любовник, радует меня. Преходящая, мимолетная.
— Вот ты уже и смеешься надо мной, — сказал он, целуя меня в губы.
Мы лежали в ложбине на теплой земле, прильнув друг к другу, два обнаженных зверя, усыпанные листьями и сосновыми иголками.
Пятнистая змея обвилась вокруг ветки у нас над головой, безобидная и красивая, она не проявила ни внимания, ни учтивости.
— Я мог бы уснуть, — сказал он, — обнять тебя и уснуть у тебя на груди. Но мне придется тебя покинуть. Только я вовсе этого не хочу, веришь?
— Чего же ты хочешь?
— Остаться здесь навсегда.
— Неправда.
— Какая проницательность, моя божественная нимфа. Ну, тогда хоть до захода солнца. Здесь тепло и сухо. А море очень мокрое, любимая. Уж я-то знаю.
— Море?
— Корабль в Ясте. Негодяй должен смыться, пока его не изловили.
Я лежала и дивилась, но не его словам, а красоте. Что бы он ни говорил и ни делал, это не имеет значения. Важно лишь одно.
— Подожди до захода солнца.
— Не могу.
— Я спрячу тебя в доме.
— Слишком большая опасность для тебя и бесчестие. А для меня — потеря времени, которое мне столь необходимо. Оригос, о чем я говорю. Я — неотесанный глупец, который трясется за свою жизнь, а стоит ли так за нее цепляться, если я знаю, что ты можешь быть моей еще раз. Можешь?
Я почувствовала, как в нем снова расцвело и окрепло желание, и чресла мои откликнулись на его вожделение. Он перекатился на спину, потянул меня, мягко подталкивая, показывая, уступая мне место завоевателя. Тело мое изогнулось, и я увидела, как расширились его зрачки, как потемнели под моей тенью круги радужной оболочки, испещренные зелеными блестками солнца, приливы и отливы дыхания, половодье страсти. До исступления радостно мое биение над его телом, изгибы, судороги и безумие, я рву траву ногтями и в ослеплении умираю.
А вот иная сладость — нежность его объятий встречает меня по возвращении, неся утешение, как будто я и впрямь восстала из мертвых вместе с ним, мы оба вернулись живыми.
Немного погодя он оставил меня, ничего больше не объясняя, без извинений, и я тоже не проронила ни слова. Одевшись, он взялся за уздечку стоявшего в ожидании коня. Тени отяжелели, лесная кровля провисла под ними. Плетение их нитей заволокло коня и всадника, и оба стали бесцветны и бесплотны. Фенсер поднял руку в знак прощания, и все. Он развернул коня и поскакал прочь, лесные дорожки сомкнулись у него за спиной.
Я оделась, оставив корсет валяться где-то в кустах. Мне подумалось, что таких, как он, наберется немало. Подняла каменную чашу.
Выбравшись из-под деревьев, я обнаружила, что небо потемнело и на заходе дня окрасилось в цвет мастиковой смолы. Впереди несколько часов заката, отсветы зари и сумерки, восход белой звезды. Впереди долгие часы, и месяцы, и годы. Мой праздник состоялся. И пришел к концу.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
— Смею вас заверить, впечатлений хватит месяца на три, — сказал принц-адвокат, мой помощник из Крейза, который заставил судейство утвердить меня в правах как вдову Гурца. — Власти обеих держав вне себя. Ему так много известно. Они перевернули его жилье вверх дном и хотели арестовать денщика, но похоже, Завион дал ему денег и велел побыстрей скрыться — отыскать его не удалось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148
— Я еду в Яст. — Он смотрел на меня. — Это неважно. Тень, похожая на черную собаку, поманила меня за собой и увела с дороги. А потом я понял, что попал сюда, в это поместье. Все это неважно.
Он протянул ко мне руки, прикоснулся к моей груди так, словно я — плод воображения.
— У тебя бьется сердце, — сказал он.
Руки его обвились вокруг меня. Мы прижались друг к другу, и все его тело открылось мне, его контуры и изгибы, влечение его и вожделение. Всю меня впитала его кожа. Наши тела переплелись, как стволы деревьев. Губы его слились с моими, заполнили мой рот. Его запах, биение крови, как часто и гулко бьется сердце, его или мое — не разберешь.
У меня перехватило дыхание. Я прильнула к нему и сказала, что мне нечем дышать. Пальцы его рвали дурацкую шнуровку на моем корсете — он разрезал ее ножом и отбросил корсет прочь — его бесчувственные косточки затрещали. И теперь плоть к плоти. Я держу его, а он меня. Его волосы, мускулистые плечи, спина и бедра — все незнакомое, мужское, но мне казалось, что я, как и прежде, прикасаюсь к самой себе, что происходит тот глубоко интимный процесс, слияние воедино, монолог и дуэт.
Словно какая-то вселенская сила владеет мной, я снова и снова прижимаюсь к нему, мы движемся вместе, вместе, все глубже погружаясь друг в друга, раскаты грома, и тело мое — лишь это, и это, и это…
Волна кипящей лавы взметнулась во мне, обрушилась с высоты и захватила меня. Меня несет вниз, я падаю и не пытаюсь удержаться. Только за него я держусь, за плот среди океана и полнейшего хаоса. Крича, взмывая из пределов плоти в белизну света, уже на самой вершине чувствую всплеск в нем и слышу короткий низкий хриплый стон, один-единственный, и, повернув обратно, проплываю сквозь сумеречные толщи и, словно частичка безмолвного сияния, возвращаюсь к смыкающейся зенице дня.
— Фенсер, — проговорила я спустя некоторое время, — Фенсер.
— Я здесь.
— Нет, мне просто захотелось… произнести твое имя. Не надо… не произноси моего.
— Не буду. — Он ласково обнял меня, поцеловал волосы, щеку, шею. — Все позабудется, малышка. Сегодня Вульмартия.
И тогда я уже не смогла ничего ему сказать, не смогла открыть правду. Значит, мне придется молчать, потому что лгать нельзя. Не сейчас.
Он проявил такую же сдержанность, как и я. Мы не вели разговоров, лишь ворковали, как люди, чьи голоса я слышала: «Люби меня еще».
Его руки в моих спутанных волосах, губы прикасаются к груди, и снова начинается восшествие из мягкого пепла, и таяние во мне невыносимо, я ласкаю его тело, он стонет от наслаждения, и эти ласки для меня блаженство; дотрагиваясь до него, я дотрагиваюсь до самой себя, а его пальцы и губы отвечают мне, обращая его ко мне среди подобного расплавленному стеклу необъятного жара, который извивается и рассыпается осколками, и я слышу, как уносится вдаль мой голос, мольба, протяжный чистый зов, будто ставший песней вздох, а в его горле — резкий звук, ему перехватило дыхание. Пауза, исступленные агонические спазмы, а меня пронзают огненные стрелы, и я готова жизнь отдать, лишь бы он умирал вот так, укрывая меня своим телом, лишь бы доставить ему радость. Готова умереть ради него, любимого, единственного для меня.
— Не надо, — сказал он, — не плачь.
А раньше, когда я плакала, он держал меня на руках, позволяя мне лить слезы. Но может, он неправильно меня понял, подумал, будто мне страшно, стыдно, или принял слезы за банальное проявление печали после соития. Любимый, это просто любовь. Любовь, ставшая слишком сильной, она не оставляет места удовольствию и счастью. Боль, которая, как любовник, радует меня. Преходящая, мимолетная.
— Вот ты уже и смеешься надо мной, — сказал он, целуя меня в губы.
Мы лежали в ложбине на теплой земле, прильнув друг к другу, два обнаженных зверя, усыпанные листьями и сосновыми иголками.
Пятнистая змея обвилась вокруг ветки у нас над головой, безобидная и красивая, она не проявила ни внимания, ни учтивости.
— Я мог бы уснуть, — сказал он, — обнять тебя и уснуть у тебя на груди. Но мне придется тебя покинуть. Только я вовсе этого не хочу, веришь?
— Чего же ты хочешь?
— Остаться здесь навсегда.
— Неправда.
— Какая проницательность, моя божественная нимфа. Ну, тогда хоть до захода солнца. Здесь тепло и сухо. А море очень мокрое, любимая. Уж я-то знаю.
— Море?
— Корабль в Ясте. Негодяй должен смыться, пока его не изловили.
Я лежала и дивилась, но не его словам, а красоте. Что бы он ни говорил и ни делал, это не имеет значения. Важно лишь одно.
— Подожди до захода солнца.
— Не могу.
— Я спрячу тебя в доме.
— Слишком большая опасность для тебя и бесчестие. А для меня — потеря времени, которое мне столь необходимо. Оригос, о чем я говорю. Я — неотесанный глупец, который трясется за свою жизнь, а стоит ли так за нее цепляться, если я знаю, что ты можешь быть моей еще раз. Можешь?
Я почувствовала, как в нем снова расцвело и окрепло желание, и чресла мои откликнулись на его вожделение. Он перекатился на спину, потянул меня, мягко подталкивая, показывая, уступая мне место завоевателя. Тело мое изогнулось, и я увидела, как расширились его зрачки, как потемнели под моей тенью круги радужной оболочки, испещренные зелеными блестками солнца, приливы и отливы дыхания, половодье страсти. До исступления радостно мое биение над его телом, изгибы, судороги и безумие, я рву траву ногтями и в ослеплении умираю.
А вот иная сладость — нежность его объятий встречает меня по возвращении, неся утешение, как будто я и впрямь восстала из мертвых вместе с ним, мы оба вернулись живыми.
Немного погодя он оставил меня, ничего больше не объясняя, без извинений, и я тоже не проронила ни слова. Одевшись, он взялся за уздечку стоявшего в ожидании коня. Тени отяжелели, лесная кровля провисла под ними. Плетение их нитей заволокло коня и всадника, и оба стали бесцветны и бесплотны. Фенсер поднял руку в знак прощания, и все. Он развернул коня и поскакал прочь, лесные дорожки сомкнулись у него за спиной.
Я оделась, оставив корсет валяться где-то в кустах. Мне подумалось, что таких, как он, наберется немало. Подняла каменную чашу.
Выбравшись из-под деревьев, я обнаружила, что небо потемнело и на заходе дня окрасилось в цвет мастиковой смолы. Впереди несколько часов заката, отсветы зари и сумерки, восход белой звезды. Впереди долгие часы, и месяцы, и годы. Мой праздник состоялся. И пришел к концу.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
— Смею вас заверить, впечатлений хватит месяца на три, — сказал принц-адвокат, мой помощник из Крейза, который заставил судейство утвердить меня в правах как вдову Гурца. — Власти обеих держав вне себя. Ему так много известно. Они перевернули его жилье вверх дном и хотели арестовать денщика, но похоже, Завион дал ему денег и велел побыстрей скрыться — отыскать его не удалось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148