Видишь ли, ты права, но отчасти... конечно, нам не пристало сидеть на месте. Это непреложная истина, и тут с тобой не поспоришь. Да я и не сижу... Я готов кочевать с тобой... Но что касается поэзии... Пойми меня правильно, Соня. Я могу допустить маленькую, скромную ложь в быту, но в поэзии я не допускаю и малейшей лжи.
Соня Лубкова скорчила умильную гримаску.
- Ты фанатик?
- Я фанатик. Уж где как, а в поэзии все должно сидеть на своих местах, в поэзии...
- Кто же твой любимый поэт? - перебила Соня.
- Давай-ка, - возвысил Григорий голос, - установим истину. Короче говоря, ты, если тебе неймется, пиши себе в свое удовольствие, но со мной об этом, Бога ради, не толкуй, потому что я... я не могу терпеть этого твоего вздора!
- Вздора?! - отшатнулась и вскрикнула девушка, медленно затухая, замирая в какой-то испуганной судорожности.
Григорий подтвердил со всей решительностью:
- Вздора. Почему ты переспрашиваешь? Я сказал что-то непонятное?
Она вся сжалась там, в углу, куда с невнятным возгласом юркнула от своего критика, сделалась маленьким несчастным зверьком, загнанным и дрожащим от страха. В ее глазах замерцали растерянность, обида, даже страдание, как если бы Григорий ударами молота сокрушал всю ее жизнь и судьбу. На мгновение она ощутила себя драконом, беспомощно опрокинувшимся на спину у ног коня, на котором восседал разящий копьем Георгий Победоносец. Московский гость едва не засмеялся, видя поражение ее гордыни и зазнайства, его руки поднялись на уровень груди, и он удовлетворенно потер их друг о дружку.
- Кто дал тебе право судить? - прошептала Соня. - Категорически так... Кто дал тебе право?
- Не упорствуй, - тихо и неумолимо выговорил Григорий.
- Нет у тебя права судить так категорически, - злостно упорствовала она в своем углу.
- Возьми в толк, Соня, подойди трезво и критически, - продолжал наставлять Григорий. - Неужели ты сама не сознаешь, что все твои писания...
- Молчи! - вскрикнула она.
И это была уже не просто смешная и нелепая комедия. Григорий тоже вспылил. Похоже, ожесточенное упорствование девушки разверзло под его ногами бездны. Свалишься в них - и окажется, что и вся твоя жизнь тоже ломаного гроша не стоит.
- Ты не заставишь меня молчать! - крикнул он; он вообще вдруг закричал и угрожающе шагнул к писательнице. Он готов был любым способом доказать ей, что лучше вовсе не существовать, чем писать вздор, который пишет она, и все это должно было страшно загреметь в пустом, покинутом доме. Однако в последний момент Соня Лубкова предпочла ретироваться, с замечательной ловкостью и отвагой выпрыгнув в окно.
Григорий не спеша спустился к велосипеду, который лежал в траве, выбрался на дорогу и покатил, от нечего делать высматривая в дождевой пыли следы улизнувшей Сони. Солнце скользило по кронам деревьев. Сумрачнее и глубже становилась синяя прозрачность воздуха. Все так же неподвижно и скорбно возвышалась над застывшими животными древняя пастушка в блестящей накидке, сверкавшей всей бездной небес, и какая-то другая старуха, семеня курицей, перебежала дорогу перед колесом велосипеда, на котором ехал Григорий. Наивная сцена, разыгравшаяся в заброшенном доме, не могла удостоиться продолжения на небесах, но красота неба рассыпалась в природе множеством образов, сочетавшихся во всю красоту земных явлений. Так представлялось Григорию, так думала его быстрая мысль, извивавшаяся в мирах, жаждавших насыщения от его полноты. Но всю ли? По крайней мере, в стихах эта красота должна была стать всей, всеохватной, всепроникающей. За деревней в дремучий лес косо падали лучи совершенно кирпичного цвета. Григорий остановился, присел на пенек и задумался, потом достал из кармана брюк мятый лист бумаги, карандаш и принялся писать. Красота, рассыпавшаяся и сочетавшаяся, теперь сосредоточилась в тех косо падавших лучах заходящего солнца. Тот факт, что бумага и карандаш оказались при нем, и та обстоятельность происходящего, которая заключалась даже и в измятости листка, придавали реалистическую убедительность не только строкам рождавшегося стихотворения, но и как будто надуманной, на первый взгляд, гротескной позе поэтического размышления, в какой поэт сидел на пеньке, машинально отбиваясь от надоедливых комаров. И именно потому, что все так сходилось, прилагалось одно к другому, и еще потому, что он, занятый исключительно раздумьем, успевал в то же время успешно делать еще множество более или менее нужных дел, стихи непременно должны были получиться хорошо, не должен был, не мог он в данном случае сплоховать. Неудача не стала бы катастрофой, но подразумевала бы какую-то пустоту, которую ему ни при каких обстоятельствах и никакими усилиями не заполнить. К счастью, стихотворение удалось. Ему особенно понравилась строчка "бесшумный невод сочетаний", уж она-то удалась вообще наславу.
Но, честный перед собой, он признавал, что хватил не по зубам. Что если и заключается некая правда в словах о всей красоте, как и в строчке о бесшумном неводе, то правда не сегодняшняя, правда, которую сегодня, допустим, он понимает в отвлеченном, абстрактном ее смысле, но какое-то кровное знание которой еще не состоялось в его сердце и состоится, может быть, завтра. Если, конечно, препятствия и испытания не помешают ему, если он достигнет той степени умиротворения, той слитности с миром, которая сама по себе станет одним из явлений этого мира и вместит в себя его красоту, как частное вмещает черты общего.
Как бы то ни было, удача, даже если она по-настоящему объяснится лишь завтра, льстила самолюбию Григория. Уже в сумерках он вернулся в Кормленщиково и, выходя из сарая, куда загнал велосипед, увидел приближавшегося к дому летописца Шуткина. Никаких чувств не шевельнулось в его душе при виде этой старой и суетной фигуры, гарпуном нацелившей на него безобразный нос. Старик ужасно обрадовался, что застал дома своего молодого друга и что наконец имеет возможность высказать ему все накипевшие в его сердце упреки, излить в красноречии своего одиночества удивление черствостью Григория, невниманием к старому человеку, который успел его полюбить, и, естественно, безразличием к поставленной ими перед собой задаче. Разве они не поставили целью выяснить, что представляет собой мэр Волховитов и его камарилья? Разве они не намеревались сообща защитить город от происков сверхъестественных сил?
Григорий не пригласил старика в дом, где Виктора появление нового лица наверняка подвигло бы на нескончаемый монолог. Неторопливым шагом они выдвинулись на главную улицу поселка, и Мартын Иванович продолжал свои горькие сетования:
- Я вас так ждал... А вы забыли обо мне! Почему? Вы решили, что не стоит заниматься делом, о котором мы говорили?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150
Соня Лубкова скорчила умильную гримаску.
- Ты фанатик?
- Я фанатик. Уж где как, а в поэзии все должно сидеть на своих местах, в поэзии...
- Кто же твой любимый поэт? - перебила Соня.
- Давай-ка, - возвысил Григорий голос, - установим истину. Короче говоря, ты, если тебе неймется, пиши себе в свое удовольствие, но со мной об этом, Бога ради, не толкуй, потому что я... я не могу терпеть этого твоего вздора!
- Вздора?! - отшатнулась и вскрикнула девушка, медленно затухая, замирая в какой-то испуганной судорожности.
Григорий подтвердил со всей решительностью:
- Вздора. Почему ты переспрашиваешь? Я сказал что-то непонятное?
Она вся сжалась там, в углу, куда с невнятным возгласом юркнула от своего критика, сделалась маленьким несчастным зверьком, загнанным и дрожащим от страха. В ее глазах замерцали растерянность, обида, даже страдание, как если бы Григорий ударами молота сокрушал всю ее жизнь и судьбу. На мгновение она ощутила себя драконом, беспомощно опрокинувшимся на спину у ног коня, на котором восседал разящий копьем Георгий Победоносец. Московский гость едва не засмеялся, видя поражение ее гордыни и зазнайства, его руки поднялись на уровень груди, и он удовлетворенно потер их друг о дружку.
- Кто дал тебе право судить? - прошептала Соня. - Категорически так... Кто дал тебе право?
- Не упорствуй, - тихо и неумолимо выговорил Григорий.
- Нет у тебя права судить так категорически, - злостно упорствовала она в своем углу.
- Возьми в толк, Соня, подойди трезво и критически, - продолжал наставлять Григорий. - Неужели ты сама не сознаешь, что все твои писания...
- Молчи! - вскрикнула она.
И это была уже не просто смешная и нелепая комедия. Григорий тоже вспылил. Похоже, ожесточенное упорствование девушки разверзло под его ногами бездны. Свалишься в них - и окажется, что и вся твоя жизнь тоже ломаного гроша не стоит.
- Ты не заставишь меня молчать! - крикнул он; он вообще вдруг закричал и угрожающе шагнул к писательнице. Он готов был любым способом доказать ей, что лучше вовсе не существовать, чем писать вздор, который пишет она, и все это должно было страшно загреметь в пустом, покинутом доме. Однако в последний момент Соня Лубкова предпочла ретироваться, с замечательной ловкостью и отвагой выпрыгнув в окно.
Григорий не спеша спустился к велосипеду, который лежал в траве, выбрался на дорогу и покатил, от нечего делать высматривая в дождевой пыли следы улизнувшей Сони. Солнце скользило по кронам деревьев. Сумрачнее и глубже становилась синяя прозрачность воздуха. Все так же неподвижно и скорбно возвышалась над застывшими животными древняя пастушка в блестящей накидке, сверкавшей всей бездной небес, и какая-то другая старуха, семеня курицей, перебежала дорогу перед колесом велосипеда, на котором ехал Григорий. Наивная сцена, разыгравшаяся в заброшенном доме, не могла удостоиться продолжения на небесах, но красота неба рассыпалась в природе множеством образов, сочетавшихся во всю красоту земных явлений. Так представлялось Григорию, так думала его быстрая мысль, извивавшаяся в мирах, жаждавших насыщения от его полноты. Но всю ли? По крайней мере, в стихах эта красота должна была стать всей, всеохватной, всепроникающей. За деревней в дремучий лес косо падали лучи совершенно кирпичного цвета. Григорий остановился, присел на пенек и задумался, потом достал из кармана брюк мятый лист бумаги, карандаш и принялся писать. Красота, рассыпавшаяся и сочетавшаяся, теперь сосредоточилась в тех косо падавших лучах заходящего солнца. Тот факт, что бумага и карандаш оказались при нем, и та обстоятельность происходящего, которая заключалась даже и в измятости листка, придавали реалистическую убедительность не только строкам рождавшегося стихотворения, но и как будто надуманной, на первый взгляд, гротескной позе поэтического размышления, в какой поэт сидел на пеньке, машинально отбиваясь от надоедливых комаров. И именно потому, что все так сходилось, прилагалось одно к другому, и еще потому, что он, занятый исключительно раздумьем, успевал в то же время успешно делать еще множество более или менее нужных дел, стихи непременно должны были получиться хорошо, не должен был, не мог он в данном случае сплоховать. Неудача не стала бы катастрофой, но подразумевала бы какую-то пустоту, которую ему ни при каких обстоятельствах и никакими усилиями не заполнить. К счастью, стихотворение удалось. Ему особенно понравилась строчка "бесшумный невод сочетаний", уж она-то удалась вообще наславу.
Но, честный перед собой, он признавал, что хватил не по зубам. Что если и заключается некая правда в словах о всей красоте, как и в строчке о бесшумном неводе, то правда не сегодняшняя, правда, которую сегодня, допустим, он понимает в отвлеченном, абстрактном ее смысле, но какое-то кровное знание которой еще не состоялось в его сердце и состоится, может быть, завтра. Если, конечно, препятствия и испытания не помешают ему, если он достигнет той степени умиротворения, той слитности с миром, которая сама по себе станет одним из явлений этого мира и вместит в себя его красоту, как частное вмещает черты общего.
Как бы то ни было, удача, даже если она по-настоящему объяснится лишь завтра, льстила самолюбию Григория. Уже в сумерках он вернулся в Кормленщиково и, выходя из сарая, куда загнал велосипед, увидел приближавшегося к дому летописца Шуткина. Никаких чувств не шевельнулось в его душе при виде этой старой и суетной фигуры, гарпуном нацелившей на него безобразный нос. Старик ужасно обрадовался, что застал дома своего молодого друга и что наконец имеет возможность высказать ему все накипевшие в его сердце упреки, излить в красноречии своего одиночества удивление черствостью Григория, невниманием к старому человеку, который успел его полюбить, и, естественно, безразличием к поставленной ими перед собой задаче. Разве они не поставили целью выяснить, что представляет собой мэр Волховитов и его камарилья? Разве они не намеревались сообща защитить город от происков сверхъестественных сил?
Григорий не пригласил старика в дом, где Виктора появление нового лица наверняка подвигло бы на нескончаемый монолог. Неторопливым шагом они выдвинулись на главную улицу поселка, и Мартын Иванович продолжал свои горькие сетования:
- Я вас так ждал... А вы забыли обо мне! Почему? Вы решили, что не стоит заниматься делом, о котором мы говорили?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150