Кики Морова отпустила его небрежным взмахом руки. Издатель проворно исчез за дверью. Но Греховников, зорко следивший за всеми перемещениями своего врага, не мог допустить, чтобы тот улизнул без заслуженного, давно назревшего нагоняя. Час расплаты пробил. Неожиданно совершившееся общение с Кики Моровой вселило в сердце писателя безумную отвагу, а поскольку ничего подлинно героического делать не было нужды, эта отвага вся преображалась в неистово клокочущую ярость, искавшую лишь первого удобного случая, чтобы обрушиться на голову Льва Исаевича. А Лев Исаевич, видите ли, вздумал обратиться в бегство! Нет, этого писатель стерпеть не мог. Он вскочил на ноги, опрокинув стул, выбежал за дверь, ни с кем не попрощавшись. Кики Морова смышлено улыбнулась.
- Кто-нибудь еще хочет покинуть наше приятное общество? - осведомилась она вкрадчиво.
Коршунов хотел. Он помыслил всех этих снабженных хвостиками молодчиков как низший слой, чернь, люмпен-пролетариат, с которым вождю лучше не соприкасаться, а Кики Морова была в его глазах представителем нынешней ненавистной власти, разрушающей древний Беловодск. Вместе с тем он понимал, что если последует примеру струсившего толстяка, Мягкотелов не преминет запустить байку о постыдной трусости левопартийца.
То же самое в отношении своего авторитета думал и рассудительный Мягкотелов. И оба остались в особняке на Кузнечной.
Плинтус как тюлень переваливался в темноте из ямы в яму, тяжело отдуваясь взбирался на холмы, составлявшие здешний тротуар. Вдруг у него за спиной послышался злобный клекот:
- Что, наложил в штаны от страха, прохвост?
Издатель испуганно обернулся. Какая-то тень настигала его, грозя накрыть, и лишь чутьем угадал Лев Исаевич писателя Греховникова.
- А ты что же не остался? - огрызнулся он и ускорил шаг.
Греховников не ответил, просто пошел рядом, и Плинтус кожей чувствовал жар исходящей от него ненависти. Конечно, поведение писателя резко изменилось, он и раньше не баловал Плинтуса любезностями, но все же не позволял себе столь грубых выражений и наскоков, не говорил Плинтусу "ты". Оробевший издатель не знал, как ответить на эту чудовищную новизну в своем невольнике, и только надеялся на чудо, которое вернет их в рамки былых отношений прежде, чем худое настроение Греховникова посеет беду.
Они свернули в одну из главных улиц города, вернее, свернул бунтующий писатель, а Плинтус осознал, что лишен права выбора и должен последовать за ним. На этой улице было больше света, и Лев Исаевич покосился на своего спутника. По всей вероятности, то, что он мысленно называл сейчас в Греховникове кризисом чувств, внесло изменения в черты лица сочинителя, заострило их, возможно, его лицо искаженно злобой, перекосилось от ярости. Разглядеть это боковым зрением было непросто. Плинтус видел лишь резко очерченный профиль Питирима Николаевича и живший внутри него прищуренный глаз, неотрывно устремленный на что-то впереди, на некую цель, достижение которой отнюдь не сулит ему, Льву Исаевичу, - и это окончательно упавший духом издатель осознал нутряно, утробно, - ничего хорошего.
- Я сегодня у вдовы недостаточно поел и выпил, - сурово возвестил Греховников. - Нам помешали. Ты меня угостишь! И не мешкай, пошевеливайся. А возражений я не принимаю.
Лев Исаевич забормотал:
- Я согласен... но твой тон... эти приказы и крики... ты заболел, Питирим...
- Да, заболел. А ты меня подлечишь!
- Но как?
- Разберемся, - устрашающе пообещал Питирим Николаевич.
На Кремлевской набережной, самой ухоженной и нарядной улице Беловодска, чинно стоял, любуясь своим отражением в Большой, местный Дом Литератора, где в ресторане частенько далеко за полночь засиживались писатели, их гости и люди неопределенно свободных профессий, свобода которых обуславливалась туго набитым кошельком. Туда и привел Греховников своего работодателя. Они поднялись по мраморной лестнице в просторный зал с высокими лепными потолками и сели в дальнем углу за свободный столик. Пирующих было много. Питирим Николаевич оглядел их, можно сказать, свысока, ему представлялось, что положение, при котором он беспечно кутит, а смирившийся Плинтус без малейшего вздоха сожаления или протеста оплачивает его гуляние, отныне сохранится навсегда. Почему так должно выйти, он не ведал, да и не торопился постичь. Он знал лишь, что в душе Плинтуса по-прежнему царит мрак, что в Плинтусе сидит дьявол и этот внешне покорный накопитель жира на самом деле затаившаяся тать, но устроено это не потому, что Плинтус и впрямь неисправим, а для того, чтобы ему, Питириму Николаевичу, всегда было на ком испытывать силу своей праведности и умения изгонять бесов.
Поэтому когда обежавший зал взгляд писателя остановился наконец на оплывшей на стуле туше издателя, на его лице не осталось ничего напоминающего жалость и сочувствие. Тут подошла официантка. Питирим Николаевич не воспользовался меню, однако и его богатого воображения хватило, чтобы у Плинтуса потемнело в глазах от длинного перечня блюд, названных им. Ведь за все это платить ему, Плинтусу. Но Лев Исаевич теперь, в яркой иллюминации ресторана, хорошо рассмотрел условия, в которых ему приходилось жить: уж на что была впалой и чахлой грудь писателя, но и она вздымалась едва ли не в полном смысле этого слова, но и она ходила ходуном от распиравших Питирима Николаевича больных, сумасшедших чувств, - и этого было достаточно, чтобы Лев Исаевич как можно глубже припрятал собственное умоисступление.
Греховников влил в себя две рюмки водки подряд, а к украсившим стол яствам так и не притронулся. Тревога охватила издателя, уж не собирается ли определенно зажравшийся писателишка пустить псу под хвост все эти Бог весть зачем заказанные блюда? Похоже, к этому шло. Питирим Николаевич помалкивал и вертел головой, бросая рассеянные взгляды на собратьев по перу. Чтобы добро не пропадало, Лев Исаевич стал лихорадочно насыщаться. Он низко склонился над столом, нанизывал на вилку самые жирные куски и отправлял их в рот. Соус тягуче вытекал из уголков этого рта, пришедшего в судорожное движение, и двойной подбородок толстяка заблестел и задрожал, как холодец. Случайно подняв голову, он обнаружил, что Греховников в упор, но как-то странно смотрит на него - может быть, как в пустоту, а может быть, имея в виду, что Лев Исаевич пока еще занимает некоторое место в мире, но непременно должен исчезнуть, развеяться в пространстве, стать пустотой. Досадно сделалось Льву Исаевичу, что он набил утробу до невозможности, тогда как ему, не исключено, угрожает верная смерть. Но пока пристальное смотрение врага только гипнотизировало, и Плинтус, как невменяемый, для которого не существует обстоятельств, властных отменить его привычки, постучал вилкой по дну тарелки, отыскивая очередную порцию мясца, нашел добрый кусок и сунул в рот, отвечая гипнотизеру простодушным взглядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150
- Кто-нибудь еще хочет покинуть наше приятное общество? - осведомилась она вкрадчиво.
Коршунов хотел. Он помыслил всех этих снабженных хвостиками молодчиков как низший слой, чернь, люмпен-пролетариат, с которым вождю лучше не соприкасаться, а Кики Морова была в его глазах представителем нынешней ненавистной власти, разрушающей древний Беловодск. Вместе с тем он понимал, что если последует примеру струсившего толстяка, Мягкотелов не преминет запустить байку о постыдной трусости левопартийца.
То же самое в отношении своего авторитета думал и рассудительный Мягкотелов. И оба остались в особняке на Кузнечной.
Плинтус как тюлень переваливался в темноте из ямы в яму, тяжело отдуваясь взбирался на холмы, составлявшие здешний тротуар. Вдруг у него за спиной послышался злобный клекот:
- Что, наложил в штаны от страха, прохвост?
Издатель испуганно обернулся. Какая-то тень настигала его, грозя накрыть, и лишь чутьем угадал Лев Исаевич писателя Греховникова.
- А ты что же не остался? - огрызнулся он и ускорил шаг.
Греховников не ответил, просто пошел рядом, и Плинтус кожей чувствовал жар исходящей от него ненависти. Конечно, поведение писателя резко изменилось, он и раньше не баловал Плинтуса любезностями, но все же не позволял себе столь грубых выражений и наскоков, не говорил Плинтусу "ты". Оробевший издатель не знал, как ответить на эту чудовищную новизну в своем невольнике, и только надеялся на чудо, которое вернет их в рамки былых отношений прежде, чем худое настроение Греховникова посеет беду.
Они свернули в одну из главных улиц города, вернее, свернул бунтующий писатель, а Плинтус осознал, что лишен права выбора и должен последовать за ним. На этой улице было больше света, и Лев Исаевич покосился на своего спутника. По всей вероятности, то, что он мысленно называл сейчас в Греховникове кризисом чувств, внесло изменения в черты лица сочинителя, заострило их, возможно, его лицо искаженно злобой, перекосилось от ярости. Разглядеть это боковым зрением было непросто. Плинтус видел лишь резко очерченный профиль Питирима Николаевича и живший внутри него прищуренный глаз, неотрывно устремленный на что-то впереди, на некую цель, достижение которой отнюдь не сулит ему, Льву Исаевичу, - и это окончательно упавший духом издатель осознал нутряно, утробно, - ничего хорошего.
- Я сегодня у вдовы недостаточно поел и выпил, - сурово возвестил Греховников. - Нам помешали. Ты меня угостишь! И не мешкай, пошевеливайся. А возражений я не принимаю.
Лев Исаевич забормотал:
- Я согласен... но твой тон... эти приказы и крики... ты заболел, Питирим...
- Да, заболел. А ты меня подлечишь!
- Но как?
- Разберемся, - устрашающе пообещал Питирим Николаевич.
На Кремлевской набережной, самой ухоженной и нарядной улице Беловодска, чинно стоял, любуясь своим отражением в Большой, местный Дом Литератора, где в ресторане частенько далеко за полночь засиживались писатели, их гости и люди неопределенно свободных профессий, свобода которых обуславливалась туго набитым кошельком. Туда и привел Греховников своего работодателя. Они поднялись по мраморной лестнице в просторный зал с высокими лепными потолками и сели в дальнем углу за свободный столик. Пирующих было много. Питирим Николаевич оглядел их, можно сказать, свысока, ему представлялось, что положение, при котором он беспечно кутит, а смирившийся Плинтус без малейшего вздоха сожаления или протеста оплачивает его гуляние, отныне сохранится навсегда. Почему так должно выйти, он не ведал, да и не торопился постичь. Он знал лишь, что в душе Плинтуса по-прежнему царит мрак, что в Плинтусе сидит дьявол и этот внешне покорный накопитель жира на самом деле затаившаяся тать, но устроено это не потому, что Плинтус и впрямь неисправим, а для того, чтобы ему, Питириму Николаевичу, всегда было на ком испытывать силу своей праведности и умения изгонять бесов.
Поэтому когда обежавший зал взгляд писателя остановился наконец на оплывшей на стуле туше издателя, на его лице не осталось ничего напоминающего жалость и сочувствие. Тут подошла официантка. Питирим Николаевич не воспользовался меню, однако и его богатого воображения хватило, чтобы у Плинтуса потемнело в глазах от длинного перечня блюд, названных им. Ведь за все это платить ему, Плинтусу. Но Лев Исаевич теперь, в яркой иллюминации ресторана, хорошо рассмотрел условия, в которых ему приходилось жить: уж на что была впалой и чахлой грудь писателя, но и она вздымалась едва ли не в полном смысле этого слова, но и она ходила ходуном от распиравших Питирима Николаевича больных, сумасшедших чувств, - и этого было достаточно, чтобы Лев Исаевич как можно глубже припрятал собственное умоисступление.
Греховников влил в себя две рюмки водки подряд, а к украсившим стол яствам так и не притронулся. Тревога охватила издателя, уж не собирается ли определенно зажравшийся писателишка пустить псу под хвост все эти Бог весть зачем заказанные блюда? Похоже, к этому шло. Питирим Николаевич помалкивал и вертел головой, бросая рассеянные взгляды на собратьев по перу. Чтобы добро не пропадало, Лев Исаевич стал лихорадочно насыщаться. Он низко склонился над столом, нанизывал на вилку самые жирные куски и отправлял их в рот. Соус тягуче вытекал из уголков этого рта, пришедшего в судорожное движение, и двойной подбородок толстяка заблестел и задрожал, как холодец. Случайно подняв голову, он обнаружил, что Греховников в упор, но как-то странно смотрит на него - может быть, как в пустоту, а может быть, имея в виду, что Лев Исаевич пока еще занимает некоторое место в мире, но непременно должен исчезнуть, развеяться в пространстве, стать пустотой. Досадно сделалось Льву Исаевичу, что он набил утробу до невозможности, тогда как ему, не исключено, угрожает верная смерть. Но пока пристальное смотрение врага только гипнотизировало, и Плинтус, как невменяемый, для которого не существует обстоятельств, властных отменить его привычки, постучал вилкой по дну тарелки, отыскивая очередную порцию мясца, нашел добрый кусок и сунул в рот, отвечая гипнотизеру простодушным взглядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150