Понятно и то, почему пророчество Радегаста Славеновича напугало ее до крайности: она не без оснований ожидала при возвращении в родное подземелье изрядной взбучки от сестер и подруг, которые по темному своему невежеству и жестокой зависти считали ее выскочкой.
Некто Любим, первый заводчик всяких непристойных забав и произвола в амурных делах, скорчил на своей кошачьей физиономии игривую гримаску и, с комическим драматизмом простирая к трепетно повисшей в воздухе малютке руки, заблажил:
- Лихоманка сердца моего, славная трясучка и знобуха, Глядея ненаглядная, глаз не смыкаю, аппетит и сон потерял, покоя не ведаю - вот что симпатия к тебе со мной сделала! Добруха безымянная, что ж ты, лихачка, с моими нежными потрохами вытворяешь? Куда и пошто забралась, летучка? Спустись, Гнетея, не мучь утробу мою, подари ей долгожданное наслаждение! Лихорадничаю наяву, зову тебя неуступчивым своим заклинанием, права имею на твою кусучую ласку!
Та, к которой он обращал эту пылкую и вызывавшую общий смех речь, как будто заслушалась своим наивным сердцем и была не прочь спуститься к котообразному вралю. Но она стала уже каким-то отвратительным тощим созданьицем величиной с телефонную трубку, с черными и прозрачными, как у стрекозы, крылышками и могла больше не цепляться за потолок, а просто висеть под ним, чуточку расправив орудия своей пернатости. Осознав это, Любим с переходящим в завывание мяуканьем бросился наутек, однако не проделал и двух шагов, как вдруг, распластавшись на полу, обернулся полным котом, шевелившим от недоумения и, может быть, обиды фантастически большими ушами. Лихорадка молниеносно спикировала ему на загривок, ее призрачное, словно нарисованное личико зажглось сладострастным нетерпением, и, поднося к мягкой, густой шерсти кота узкую щель рта, она обнажила в ядовитой ухмылке острые зубки. Пушистый затейник встал на задние лапы, а передними попытался сбить ее, яростно вертя головой, но лишь бесполезно цеплялся за уши и в судороге неприятия той концовки, которую неожиданно получил устроенный им роман, без всякого смысла теребил их. Затем он, повизгивая от боли и возмущения, устремился к двери.
- Такую делаю тебе острастку, - возвестил напрочь угоревший в винных парах господин, приближаясь к неподвижно сидевшему в кресле Волховитову и выгибая колесом средний палец на большом в намерении выдать лбу начальника оглушительную щелкушку. Но тут же в панике отступил, так и оставшись, впрочем, с выставленной для физического воздействия рукой, тогда как вместо носа у него внезапно вырос поросячий пятачок, а ноги преобразовались в копыта наподобие козлиных. Его помятая и заблеванная одежда испарилась, как не бывало, и, почесывая когтями не занятой в прежнем, еще человечьем упражнении лапы мохнатую грудь да потрясая рожками, он с тоскливым воем поскакал в том же направлении, где скрылся неудачливый ухажер обитательницы подземелья.
И тогда все, кроме Волхва, подались к выходу, не имея уже ничего общего с людьми, и многие в страхе выблевывали на ходу только что принятую пищу и выпускали газы, опорожняли желудки, слегка отводя в сторону или приподымая хвосты. Белобрысый гигант и бабенка, катавшаяся на его плечах, поменялись, между прочим, местами, разумеется с сопутствующей переменой и внешности, и теперь какой-то гнусный коротышка с редко торчащими волосками и бесчисленными бородавками на зеленоватого оттенка теле злобно щерился и пронзительно свистел, сидя верхом на смехотворно суетной образине, которая была не иначе как курицей запредельного мира и неслась точно оглашенная, исторгая из глотки режущее слух кудахтанье. Но по контрасту с другими картина этих метаморфоз была далеко не самой неприглядной, с некоторыми из прочих недавних штатных единиц мэрии обстояло еще похлеще и доходило даже до абсолютных несуразиц с точки зрения здравого смысла. Эти существа словно позабыли, как принято себя вести в их мире, можно было подумать, что за короткий срок пребывания в чужой шкуре они утратили все естественные для них привычки и повадки, а потому бесновались в какой-то абсурдной растерянности, и выходило так, что многие на перегоне к двери кружились сумасшедшей метелью, с клацаньем зубов ловя собственный хвост. Радегаст Славенович равнодушно, без всякого сожаления проводил взглядом шумную компанию своих выбывающих из игры сподвижников.
Он посидел, подождал, убедился, что с ним явных изменений не происходит, а тогда встал и вышел из парадной залы, где ему больше делать было нечего. Но теперь, когда он лишился команды (или должен был объявить таковой свору бесов, что было заведомо невозможно), точно также не оставалось у него никаких дел ни в мэрии, ни в самом городе Беловодске. Пробил час уходить, а куда и зачем, Радегаст Славенович не знал; понимал только, что уйти лучше незаметно. Он все еще ожидал, что перемена участи настигнет его здесь, на месте, может быть, в роде некоего наказания или даже поучительного примера для всех потенциальных захватчиков власти. И если бы он знал наверняка, что это действительно так, а его попытки скрыться незамеченным позорны, он тотчас же отказался бы от мысли о бегстве, но поскольку такого знания у него не было, Радегаст Славенович хладнокровно готовился к уходу, не забивая себе голову догадками о каких-либо более героических и назидательных вариантах конца. В своем кабинете он достал из шкафа соломенную шляпу и надел ее, надвинув низко на глаза, чтобы его лицо, и без того не самое запоминающееся в городе, вовсе потеряло всякую приметность. Радегаст Славенович замаскировался.
В это время на машине к мэрии подъехал с приспешниками Герман Федорович Затейщиков, знаменитый предприниматель, близких друзей просивший называть его Кащеем, а в наилучшие моменты общения с человечеством отзывавшийся и просто на Яшу. И сейчас передовой буржуа Яша был настроен весьма благодушно, мурлыкал себе под нос и жаждал теплого общения. По чистому недоразумению, иначе не скажешь, его никто никуда не пригласил в этот торжественный день, но Яша как будто и не заметил этого упущения, а с другой стороны, он совершенно не нуждался в приглашениях и просто шел, когда на него находил стих, куда ему вздумывалось, в уверенности, что ему нигде не откажут в сердечном приеме. Нынче он решил почтить своим присутствием мэрию, где, как донесла ему разведка, развернулся пир горой. Поездка через погрузившийся в хаос город заставила еще ярче сиять и шире разливаться его доброе расположение духа.
- Люди отдыхают... - обронил Яша снисходительно, и приспешники, раскинувшие свои могучие телеса на мягких сиденьях огромной оборудованной внутри словно бы на манер первоклассной каюты океанского лайнера машины, радостно закивали небольшими, не могущими содержать много серого вещества головами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150
Некто Любим, первый заводчик всяких непристойных забав и произвола в амурных делах, скорчил на своей кошачьей физиономии игривую гримаску и, с комическим драматизмом простирая к трепетно повисшей в воздухе малютке руки, заблажил:
- Лихоманка сердца моего, славная трясучка и знобуха, Глядея ненаглядная, глаз не смыкаю, аппетит и сон потерял, покоя не ведаю - вот что симпатия к тебе со мной сделала! Добруха безымянная, что ж ты, лихачка, с моими нежными потрохами вытворяешь? Куда и пошто забралась, летучка? Спустись, Гнетея, не мучь утробу мою, подари ей долгожданное наслаждение! Лихорадничаю наяву, зову тебя неуступчивым своим заклинанием, права имею на твою кусучую ласку!
Та, к которой он обращал эту пылкую и вызывавшую общий смех речь, как будто заслушалась своим наивным сердцем и была не прочь спуститься к котообразному вралю. Но она стала уже каким-то отвратительным тощим созданьицем величиной с телефонную трубку, с черными и прозрачными, как у стрекозы, крылышками и могла больше не цепляться за потолок, а просто висеть под ним, чуточку расправив орудия своей пернатости. Осознав это, Любим с переходящим в завывание мяуканьем бросился наутек, однако не проделал и двух шагов, как вдруг, распластавшись на полу, обернулся полным котом, шевелившим от недоумения и, может быть, обиды фантастически большими ушами. Лихорадка молниеносно спикировала ему на загривок, ее призрачное, словно нарисованное личико зажглось сладострастным нетерпением, и, поднося к мягкой, густой шерсти кота узкую щель рта, она обнажила в ядовитой ухмылке острые зубки. Пушистый затейник встал на задние лапы, а передними попытался сбить ее, яростно вертя головой, но лишь бесполезно цеплялся за уши и в судороге неприятия той концовки, которую неожиданно получил устроенный им роман, без всякого смысла теребил их. Затем он, повизгивая от боли и возмущения, устремился к двери.
- Такую делаю тебе острастку, - возвестил напрочь угоревший в винных парах господин, приближаясь к неподвижно сидевшему в кресле Волховитову и выгибая колесом средний палец на большом в намерении выдать лбу начальника оглушительную щелкушку. Но тут же в панике отступил, так и оставшись, впрочем, с выставленной для физического воздействия рукой, тогда как вместо носа у него внезапно вырос поросячий пятачок, а ноги преобразовались в копыта наподобие козлиных. Его помятая и заблеванная одежда испарилась, как не бывало, и, почесывая когтями не занятой в прежнем, еще человечьем упражнении лапы мохнатую грудь да потрясая рожками, он с тоскливым воем поскакал в том же направлении, где скрылся неудачливый ухажер обитательницы подземелья.
И тогда все, кроме Волхва, подались к выходу, не имея уже ничего общего с людьми, и многие в страхе выблевывали на ходу только что принятую пищу и выпускали газы, опорожняли желудки, слегка отводя в сторону или приподымая хвосты. Белобрысый гигант и бабенка, катавшаяся на его плечах, поменялись, между прочим, местами, разумеется с сопутствующей переменой и внешности, и теперь какой-то гнусный коротышка с редко торчащими волосками и бесчисленными бородавками на зеленоватого оттенка теле злобно щерился и пронзительно свистел, сидя верхом на смехотворно суетной образине, которая была не иначе как курицей запредельного мира и неслась точно оглашенная, исторгая из глотки режущее слух кудахтанье. Но по контрасту с другими картина этих метаморфоз была далеко не самой неприглядной, с некоторыми из прочих недавних штатных единиц мэрии обстояло еще похлеще и доходило даже до абсолютных несуразиц с точки зрения здравого смысла. Эти существа словно позабыли, как принято себя вести в их мире, можно было подумать, что за короткий срок пребывания в чужой шкуре они утратили все естественные для них привычки и повадки, а потому бесновались в какой-то абсурдной растерянности, и выходило так, что многие на перегоне к двери кружились сумасшедшей метелью, с клацаньем зубов ловя собственный хвост. Радегаст Славенович равнодушно, без всякого сожаления проводил взглядом шумную компанию своих выбывающих из игры сподвижников.
Он посидел, подождал, убедился, что с ним явных изменений не происходит, а тогда встал и вышел из парадной залы, где ему больше делать было нечего. Но теперь, когда он лишился команды (или должен был объявить таковой свору бесов, что было заведомо невозможно), точно также не оставалось у него никаких дел ни в мэрии, ни в самом городе Беловодске. Пробил час уходить, а куда и зачем, Радегаст Славенович не знал; понимал только, что уйти лучше незаметно. Он все еще ожидал, что перемена участи настигнет его здесь, на месте, может быть, в роде некоего наказания или даже поучительного примера для всех потенциальных захватчиков власти. И если бы он знал наверняка, что это действительно так, а его попытки скрыться незамеченным позорны, он тотчас же отказался бы от мысли о бегстве, но поскольку такого знания у него не было, Радегаст Славенович хладнокровно готовился к уходу, не забивая себе голову догадками о каких-либо более героических и назидательных вариантах конца. В своем кабинете он достал из шкафа соломенную шляпу и надел ее, надвинув низко на глаза, чтобы его лицо, и без того не самое запоминающееся в городе, вовсе потеряло всякую приметность. Радегаст Славенович замаскировался.
В это время на машине к мэрии подъехал с приспешниками Герман Федорович Затейщиков, знаменитый предприниматель, близких друзей просивший называть его Кащеем, а в наилучшие моменты общения с человечеством отзывавшийся и просто на Яшу. И сейчас передовой буржуа Яша был настроен весьма благодушно, мурлыкал себе под нос и жаждал теплого общения. По чистому недоразумению, иначе не скажешь, его никто никуда не пригласил в этот торжественный день, но Яша как будто и не заметил этого упущения, а с другой стороны, он совершенно не нуждался в приглашениях и просто шел, когда на него находил стих, куда ему вздумывалось, в уверенности, что ему нигде не откажут в сердечном приеме. Нынче он решил почтить своим присутствием мэрию, где, как донесла ему разведка, развернулся пир горой. Поездка через погрузившийся в хаос город заставила еще ярче сиять и шире разливаться его доброе расположение духа.
- Люди отдыхают... - обронил Яша снисходительно, и приспешники, раскинувшие свои могучие телеса на мягких сиденьях огромной оборудованной внутри словно бы на манер первоклассной каюты океанского лайнера машины, радостно закивали небольшими, не могущими содержать много серого вещества головами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150