Не удовлетворенная и этим, Соня Лубкова горячей рукой обхватила шею своего друга, а затем, в неистовстве агрессии, выдернула из-под себя подушку, накинула ее на лицо Григория и придавила, пытаясь еще к тому же взобраться на эту подушку всей своей массой. Григорий решил, что это как-то уже слишком, даже невероятно, хотя и происходит с Соней, а соответственно и с ним. Главное же, ее не было возможности разбудить, она от острастки и толчка немного просыпалась, но ровно настолько, чтобы ее можно было отодвинуть и чтобы она чуточку успокоилась, заснула крепче прежнего, а мгновение спустя возобновила атаки.
Это настойчивое причинение вреда в конце концов вынудило Григория покинуть постель, он перебрался на лавку и положил голову на стол, надеясь в такой позе дотянуть до утра. Но не прошло и минуты, как Соня Лубкова задала ему новую трепку. Теперь объектом нападения стал загривок. Девушка стояла за спиной своей ночной жертвы, и выражения ее лица не предвещало ничего хорошего. Ситуация становилась нетерпимой, и пора было образумить неуправляемого лунатика. Между прочим, луна скрылась за облаками, во всяком случае, комнату больше не заливало ее сияние. Григорий включил свет, подошел к девушке, устрашающе работавшей руками, и сильно встряхнул ее. Она просыпалась долго, тяжело отдувалась и вздыхала, приходя в себя. Наконец ее взгляд стал осмысленным, и Григорий, усадив ее на кровать, изложил свои претензии. Соня Лубкова развеселилась.
- Раз уж это началось, - сказала она, - то ты никакими силами меня не утихомиришь. Ну, не будешь давать спать, так я все равно как-нибудь да задремлю, и снова тебе достанется. В таком состоянии мне надо непременно нападать на все живое, что находится со мной в одном помещении. Тебе не повезло. А диагноз ставь сам, если тебе охота этим заниматься. Только я тебе скажу, что это будет продолжаться до самого утра, что бы ты ни предпринимал. Разве что ты убьешь меня, но ты ведь не убьешь, или я не права?
- Я не знаю, что делать, - признал Григорий. - Знаю только, что хочу спать.
- Со мной трудно, моему будущему мужу не позавидуешь, - согласилась Соня, но в голосе ее, однако, не прозвучало и намека на жалость. - Для меня это дело механическое, я действую как машина, но у человека, который вынужден в такой ситуации бодрствовать рядом со мной и защищаться от меня, могут возникнуть определенного рода моральные вопросы. Если ты станешь наносить мне ответные удары, попросту бить меня, это, конечно, будет уже не моралью, а насилием и даже преступлением. Другое дело, что ты можешь, получив удар по одной щеке, тут же подставить другую, это принесет тебе моральное удовлетворение. Ты почувствуешь себя святым. Но для меня наилучшим выходом представляется, если ты уйдешь из сторожки туда, где я не сумею достать тебя, при таком исходе я обрету покой и отлично высплюсь. Если ты выберешь это, то поступишь как настоящий гуманист.
- А где же я буду спать? - спросил Григорий.
Соня Лубкова вздернула плечи и развела руки в стороны, показывая, что ответа у нее нет да и желания поискать его тоже.
- Где тебе спать, я не знаю, а вот только если ты вздумаешь благородно изгонять из меня беса, ну хотя бы в порядке опробования своей духовной силы... то сразу готовься к неудаче, - сказала она с гнусной ухмылкой.
Подгоняя свое право выбора под интерпретации девушки, Григорий предпочел святости путь гуманизма и, выключив свет, вышел из домика. Найти ночью дорогу в Кормленщиково он не рассчитывал. Оставалось направление к больнице, куда он ходил с летописцем Шуткиным, а оттуда в Беловодск, но это означало, что спешить ему, собственно, некуда, и Григорий решил сначала побродить по заповеднику, изучить который так и не нашлось времени днем.
Фантазия, в общем-то, не из самых удачных, скорее сердитая прихоть, навеянная еще не окончательно рассеявшимся недовольством Соней. Она-то спит, урвав для себя безмятежность, а он, этот покой ей обеспечивший, вынужден блуждать глубокой ночью по незнакомой местности, которая, гляди-ка, все больше и больше уподобляется лабиринту. Сначала в этом смысле все было нормально, т. е. он вышел в самый центр заповедника, на своего рода улицу, где и были сосредоточены главные достопримечательности, и не сомневался, что правильно держит курс. По одну сторону условной улицы вырастали затейливые очертания домов, а на другой поочередно высовывались из мрака причудливые громады церквей. Все было как-то преувеличено в своей тяжеловесной призрачности, впрочем, без всякого шанса на досмотр в темноте истинных размеров строений. А главное, тревогу навевало даже не то обстоятельство, что сейчас, кроме Григория, здесь не было ни одной живой души - они как раз появятся с первыми лучами солнца - а самая давность построек, с какой-то обостренной ночной точностью и пронзительностью указывавшая, что люди, обретавшиеся в этих домах и молившиеся в этих церквах, давно уже сгинули без следа. Днем подновленные реставраторами бревнышки гляделись, наверное, весело, но в действительности они должны были уже Бог знает когда почернеть от времени, и, собственно, в них сквозила эта неуступчивая чернота, которая и открывалась воочию по ночам. Так что ночное путешествие по такой улице переставало быть музейной прогулкой и превращалось в шествие по городу мертвых, а это уже очень смахивало на приключение. Григорий ободрился.
Но когда он решил, что посмотрел достаточно и пора искать выход, оказалось, что обнаружить, по крайней мере ночью, систему в устройстве заповедника не так-то просто. Московский гость переходил с аллеи на аллею, с тропинки на тропинку и набредал на какие-то уединенные церквушки, неожиданно выраставшие вовсе уже в заповедной глуши, на ветряные мельницы, казавшиеся чудовищами, раскинувшими длинные руки в погоне за своей невидимой добычей. Григорий перестал понимать, натыкается ли он на одни и те же строения или каждый раз выходит к тем, которые еще не видел. Когда же он попадал снова на главную улицу и начинал все сначала, снова закручивалось блуждание по аллеям и тропинкам, с появлением не то новых, не то уже виденных церквей и мельниц.
Его поразило, что он больше ни разу не вышел к домику, где осталась Соня Лубкова. Даже когда она спала без задних ног или дралась во сне, в ее груди, так или иначе, билось живое сердце, жизнь которого для заплутавшего в мертвом лабиринте человека могла достичь и аллегории, как бы показательно выводящей на первый план живую пульсацию и пульсацию как единственное проявление жизни в царстве тьмы, причудливых теней и давно угасших существований. Но этот первый план не получался, Соня Лубкова была недосягаема.
Музей, условно примиривший людскую недолговечность и относительную продолжительность их творений, благотворно действовал на дневное сознание, но по ночам обнажался как некий черный провал, с трухой и пылью, прикрывающими бездну.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150
Это настойчивое причинение вреда в конце концов вынудило Григория покинуть постель, он перебрался на лавку и положил голову на стол, надеясь в такой позе дотянуть до утра. Но не прошло и минуты, как Соня Лубкова задала ему новую трепку. Теперь объектом нападения стал загривок. Девушка стояла за спиной своей ночной жертвы, и выражения ее лица не предвещало ничего хорошего. Ситуация становилась нетерпимой, и пора было образумить неуправляемого лунатика. Между прочим, луна скрылась за облаками, во всяком случае, комнату больше не заливало ее сияние. Григорий включил свет, подошел к девушке, устрашающе работавшей руками, и сильно встряхнул ее. Она просыпалась долго, тяжело отдувалась и вздыхала, приходя в себя. Наконец ее взгляд стал осмысленным, и Григорий, усадив ее на кровать, изложил свои претензии. Соня Лубкова развеселилась.
- Раз уж это началось, - сказала она, - то ты никакими силами меня не утихомиришь. Ну, не будешь давать спать, так я все равно как-нибудь да задремлю, и снова тебе достанется. В таком состоянии мне надо непременно нападать на все живое, что находится со мной в одном помещении. Тебе не повезло. А диагноз ставь сам, если тебе охота этим заниматься. Только я тебе скажу, что это будет продолжаться до самого утра, что бы ты ни предпринимал. Разве что ты убьешь меня, но ты ведь не убьешь, или я не права?
- Я не знаю, что делать, - признал Григорий. - Знаю только, что хочу спать.
- Со мной трудно, моему будущему мужу не позавидуешь, - согласилась Соня, но в голосе ее, однако, не прозвучало и намека на жалость. - Для меня это дело механическое, я действую как машина, но у человека, который вынужден в такой ситуации бодрствовать рядом со мной и защищаться от меня, могут возникнуть определенного рода моральные вопросы. Если ты станешь наносить мне ответные удары, попросту бить меня, это, конечно, будет уже не моралью, а насилием и даже преступлением. Другое дело, что ты можешь, получив удар по одной щеке, тут же подставить другую, это принесет тебе моральное удовлетворение. Ты почувствуешь себя святым. Но для меня наилучшим выходом представляется, если ты уйдешь из сторожки туда, где я не сумею достать тебя, при таком исходе я обрету покой и отлично высплюсь. Если ты выберешь это, то поступишь как настоящий гуманист.
- А где же я буду спать? - спросил Григорий.
Соня Лубкова вздернула плечи и развела руки в стороны, показывая, что ответа у нее нет да и желания поискать его тоже.
- Где тебе спать, я не знаю, а вот только если ты вздумаешь благородно изгонять из меня беса, ну хотя бы в порядке опробования своей духовной силы... то сразу готовься к неудаче, - сказала она с гнусной ухмылкой.
Подгоняя свое право выбора под интерпретации девушки, Григорий предпочел святости путь гуманизма и, выключив свет, вышел из домика. Найти ночью дорогу в Кормленщиково он не рассчитывал. Оставалось направление к больнице, куда он ходил с летописцем Шуткиным, а оттуда в Беловодск, но это означало, что спешить ему, собственно, некуда, и Григорий решил сначала побродить по заповеднику, изучить который так и не нашлось времени днем.
Фантазия, в общем-то, не из самых удачных, скорее сердитая прихоть, навеянная еще не окончательно рассеявшимся недовольством Соней. Она-то спит, урвав для себя безмятежность, а он, этот покой ей обеспечивший, вынужден блуждать глубокой ночью по незнакомой местности, которая, гляди-ка, все больше и больше уподобляется лабиринту. Сначала в этом смысле все было нормально, т. е. он вышел в самый центр заповедника, на своего рода улицу, где и были сосредоточены главные достопримечательности, и не сомневался, что правильно держит курс. По одну сторону условной улицы вырастали затейливые очертания домов, а на другой поочередно высовывались из мрака причудливые громады церквей. Все было как-то преувеличено в своей тяжеловесной призрачности, впрочем, без всякого шанса на досмотр в темноте истинных размеров строений. А главное, тревогу навевало даже не то обстоятельство, что сейчас, кроме Григория, здесь не было ни одной живой души - они как раз появятся с первыми лучами солнца - а самая давность построек, с какой-то обостренной ночной точностью и пронзительностью указывавшая, что люди, обретавшиеся в этих домах и молившиеся в этих церквах, давно уже сгинули без следа. Днем подновленные реставраторами бревнышки гляделись, наверное, весело, но в действительности они должны были уже Бог знает когда почернеть от времени, и, собственно, в них сквозила эта неуступчивая чернота, которая и открывалась воочию по ночам. Так что ночное путешествие по такой улице переставало быть музейной прогулкой и превращалось в шествие по городу мертвых, а это уже очень смахивало на приключение. Григорий ободрился.
Но когда он решил, что посмотрел достаточно и пора искать выход, оказалось, что обнаружить, по крайней мере ночью, систему в устройстве заповедника не так-то просто. Московский гость переходил с аллеи на аллею, с тропинки на тропинку и набредал на какие-то уединенные церквушки, неожиданно выраставшие вовсе уже в заповедной глуши, на ветряные мельницы, казавшиеся чудовищами, раскинувшими длинные руки в погоне за своей невидимой добычей. Григорий перестал понимать, натыкается ли он на одни и те же строения или каждый раз выходит к тем, которые еще не видел. Когда же он попадал снова на главную улицу и начинал все сначала, снова закручивалось блуждание по аллеям и тропинкам, с появлением не то новых, не то уже виденных церквей и мельниц.
Его поразило, что он больше ни разу не вышел к домику, где осталась Соня Лубкова. Даже когда она спала без задних ног или дралась во сне, в ее груди, так или иначе, билось живое сердце, жизнь которого для заплутавшего в мертвом лабиринте человека могла достичь и аллегории, как бы показательно выводящей на первый план живую пульсацию и пульсацию как единственное проявление жизни в царстве тьмы, причудливых теней и давно угасших существований. Но этот первый план не получался, Соня Лубкова была недосягаема.
Музей, условно примиривший людскую недолговечность и относительную продолжительность их творений, благотворно действовал на дневное сознание, но по ночам обнажался как некий черный провал, с трухой и пылью, прикрывающими бездну.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150