И разве не поиздевались вволю над животными, прежде чем дойти до отрицания их сознательности? А, вы сознательны? Значит, вы подлежите нашей юрисдикции! И их таскали в суд и приговаривали к смертной казни, пока не решили взяться за их истребление в массовом порядке, без судебных проволочек и гуманной уравниловки в праве на торжественно обставленную казнь, уже не приписывая им ни глубоких чувствований, ни тем более волшебных способностей. С первой же, еще бегло промелькнувшей у человека мысли, что он хоть чуточку, а выше окружающего, началось падение. Человек с удивительной быстротой сделался гол и убог, и оказалось, едва он остался наедине с самим собой, а вернее сказать, наедине со своей неминуемой смертью, что его душа серее и беднее мыши в ее щели. О чем же теперь мне думать, как не о своей грядущей кончине? И что я, ни во что не верящий, такого значительного в состоянии подумать и сказать о смерти? Магия и поэзия ушли, и строят нынче, главным образом, прямоугольные стены, среди которых мы умираем. Теперь вы видите, до чего узок мой мир, как он вял и скуден. Чтобы хоть чуточку разнообразить, приукрасить его и чтобы не иссушать свой мозг бесплодными размышлениями о костлявой, я выдумываю себе отвлекающие занятия и развлечения... Но это уже другая тема, на которую нам с вами едва ли интересно говорить.
Григорий вопросительно посмотрел на Волхва, и тот едва заметно кивнул. И это было его единственным ответом, который ни к чему не обязывал, а может быть, возносил хвалу прозвучавшей исповедальной критике или напоминал, что жизнь продолжается, и закат великолепен, и близится ночь, и молчаливый лес не налагает узду на слова. После небольшой паузы Григорий сказал:
- А с другой стороны, почему бы не поговорить и на эту тему? Ведь все дело в том, как ее осветить. Занятия и развлечения... Вот говорят, что человек - венец творения, что человек... простите, может быть, это некстати будет сказано, но так уж говорится... единственное разумное из всех земных созданий. И на что же тратит свой разум этот единственный и неповторимый? Да, он умнее коровы... по крайней мере это можно заключить на основании имеющихся у нас данных... но разве это дает нам право без конца поедать коров? Признаю, в первобытных условиях, когда речь шла только о выживании да и охота ради куска мяса сопрягалась с немалым риском ввиду несовершенства технических средств, тогда оно конечно... Но разводить и откармливать их с целью пожирания? И это разумное занятие? Почему же человек, вместо того чтобы заботиться о сохранении жизни, в том числе и коровы, занимается создание все новых, более усовершенствованных средств уничтожения? Какой же это разум? А если разум все-таки имеет место, почему же человек не нацеливает его на изобретение пищи, которая не затрагивала бы жизненные интересы других существ? Почему не задумывается, как бы устроить свое счастье не за счет жизни других? И где же, в чем якобы больная совесть человека? В том, что он за обедом, пожирая плоть еще недавно живого существа, утонченно рассуждает о добре и зле, о смысле и цели жизни? И какая, к примеру сказать, совесть наличествует в душонке дамочки, украшающей себя шкурой убитого ради этого зверька? Она, с ее глупо ухмыляющейся физиономией, и есть светоч разума? А наши развлечения? Тут я умолкаю, немею... Пусть меня проглотит земля, если я сгущаю краски, хватаю через край, но я уверен, ей-богу, нет более ужасающих свидетельств обмельчания и вырождения, чем наши забавы, даже изысканные на первый взгляд, даже самые что ни на есть интеллектуальные. Ну на что годится без конца разгадывающий кроссворды или тот, чья голова занята решением шахматных задач? Что он такое в смысле полноценности, по отношению к жизни как таковой, требующей от нас полнокровия? Не стоит и прикидывать, как выглядит подобный мудрец в свете истинной мудрости. Если таковая существует... Но должен, во всяком случае, существовать идеал, и мы не без оснований выдвигаем претенденткой на эту роль мудрость. Прекрасно! Но где же мудрецы? Уж не те ли это господа, что сочиняют головоломные романы для беспомощного недоумения дам и умственного удовольствия мужчин, хотя так часто смущает подозрение, что написаны они некими женоподобными, капризными, даже вполне жеманными существами? Я, как и всякий со склонностью подвизаться в конце концов в роли кладбищенского призрака-шатуна, упиваюсь этими творениями извращенных умов, но я в смирении склоню голову перед всяким, кто покажет мне пример истинной мужественности! Не в прозрении ли нашей гнилой сущности и нарекли древние мудрость женским именем? Мудрецам, а уж они-то предполагаются мужеского рода, остается только упадать вокруг нее и оплодотворять в ритуальном соитии, ну и чуточку пребывать под едва ли не сверхъестественными чарами, в божественном плену. Вот только мудрецов опять же не находится, и дама не беременна, пусто чрево ее! И приходится довольствоваться всякими заменителями, иногда на редкость дешевыми, чтобы не сказать хуже. Черт возьми! Чуть только независимей почувствует себя человек от трудных и опасных условий выживания, он тотчас же становится глупее, развратнее, ничтожнее. Чем большую свободу - свободу, разумеется, в своем небескорыстном понимании - он обретает, тем меньше думает и тем больше нуждается в дурацких зрелищах, в средствах, искусственно стимулирующих его так называемое духовное возбуждение. А поскольку вся работа науки и техники побочными путями, удаленными от магистральной линии создания средств полного взаимного уничтожения, направлена еще и на то, чтобы сделать условия нашей жизни как бы ничего не значащими по их легкости и безопасности, следовательно, дело и идет к устранению разума, к уничтожению культуры, созданной исключительно на трудностях и опасностях. И это путь того, кто мнит себя венцом творения? А может быть, и нет иного пути? Может быть, разум для того и придуман, чтобы завлечь человека в ловушку, в тупик? Боюсь, нам, людям, из этого не выпутаться, знаете, просто некуда деться... Мы клонимся вниз, заглядываем в черный омут, странным образом не догадываясь, что скоро свалимся в него. И больше мне нечего сказать. Григорий развел руками.
Волхв не ответил, не кивнул, не моргнул и глазом. Он сидел спиной к закату, и там, в медленном кружении огненных колец, вдруг исчез какой-то луч. Лишь одно мгновение он, стекая в землю, скользил по губам, которые вочеловечившийся Никто плотно, скорбно и безнадежно сжимал, тонкой улыбкой или просто покривил их в последней судороге. И лицо Волхва как будто погасло после некой сильно разрядившейся молнии, а при новой вспышке, наверное уже случайной, показало исказившиеся черты, дрогнувшие и перепутавшиеся, наскочившие одна на другую, быстро сплетающиеся в хрупкую паутину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150
Григорий вопросительно посмотрел на Волхва, и тот едва заметно кивнул. И это было его единственным ответом, который ни к чему не обязывал, а может быть, возносил хвалу прозвучавшей исповедальной критике или напоминал, что жизнь продолжается, и закат великолепен, и близится ночь, и молчаливый лес не налагает узду на слова. После небольшой паузы Григорий сказал:
- А с другой стороны, почему бы не поговорить и на эту тему? Ведь все дело в том, как ее осветить. Занятия и развлечения... Вот говорят, что человек - венец творения, что человек... простите, может быть, это некстати будет сказано, но так уж говорится... единственное разумное из всех земных созданий. И на что же тратит свой разум этот единственный и неповторимый? Да, он умнее коровы... по крайней мере это можно заключить на основании имеющихся у нас данных... но разве это дает нам право без конца поедать коров? Признаю, в первобытных условиях, когда речь шла только о выживании да и охота ради куска мяса сопрягалась с немалым риском ввиду несовершенства технических средств, тогда оно конечно... Но разводить и откармливать их с целью пожирания? И это разумное занятие? Почему же человек, вместо того чтобы заботиться о сохранении жизни, в том числе и коровы, занимается создание все новых, более усовершенствованных средств уничтожения? Какой же это разум? А если разум все-таки имеет место, почему же человек не нацеливает его на изобретение пищи, которая не затрагивала бы жизненные интересы других существ? Почему не задумывается, как бы устроить свое счастье не за счет жизни других? И где же, в чем якобы больная совесть человека? В том, что он за обедом, пожирая плоть еще недавно живого существа, утонченно рассуждает о добре и зле, о смысле и цели жизни? И какая, к примеру сказать, совесть наличествует в душонке дамочки, украшающей себя шкурой убитого ради этого зверька? Она, с ее глупо ухмыляющейся физиономией, и есть светоч разума? А наши развлечения? Тут я умолкаю, немею... Пусть меня проглотит земля, если я сгущаю краски, хватаю через край, но я уверен, ей-богу, нет более ужасающих свидетельств обмельчания и вырождения, чем наши забавы, даже изысканные на первый взгляд, даже самые что ни на есть интеллектуальные. Ну на что годится без конца разгадывающий кроссворды или тот, чья голова занята решением шахматных задач? Что он такое в смысле полноценности, по отношению к жизни как таковой, требующей от нас полнокровия? Не стоит и прикидывать, как выглядит подобный мудрец в свете истинной мудрости. Если таковая существует... Но должен, во всяком случае, существовать идеал, и мы не без оснований выдвигаем претенденткой на эту роль мудрость. Прекрасно! Но где же мудрецы? Уж не те ли это господа, что сочиняют головоломные романы для беспомощного недоумения дам и умственного удовольствия мужчин, хотя так часто смущает подозрение, что написаны они некими женоподобными, капризными, даже вполне жеманными существами? Я, как и всякий со склонностью подвизаться в конце концов в роли кладбищенского призрака-шатуна, упиваюсь этими творениями извращенных умов, но я в смирении склоню голову перед всяким, кто покажет мне пример истинной мужественности! Не в прозрении ли нашей гнилой сущности и нарекли древние мудрость женским именем? Мудрецам, а уж они-то предполагаются мужеского рода, остается только упадать вокруг нее и оплодотворять в ритуальном соитии, ну и чуточку пребывать под едва ли не сверхъестественными чарами, в божественном плену. Вот только мудрецов опять же не находится, и дама не беременна, пусто чрево ее! И приходится довольствоваться всякими заменителями, иногда на редкость дешевыми, чтобы не сказать хуже. Черт возьми! Чуть только независимей почувствует себя человек от трудных и опасных условий выживания, он тотчас же становится глупее, развратнее, ничтожнее. Чем большую свободу - свободу, разумеется, в своем небескорыстном понимании - он обретает, тем меньше думает и тем больше нуждается в дурацких зрелищах, в средствах, искусственно стимулирующих его так называемое духовное возбуждение. А поскольку вся работа науки и техники побочными путями, удаленными от магистральной линии создания средств полного взаимного уничтожения, направлена еще и на то, чтобы сделать условия нашей жизни как бы ничего не значащими по их легкости и безопасности, следовательно, дело и идет к устранению разума, к уничтожению культуры, созданной исключительно на трудностях и опасностях. И это путь того, кто мнит себя венцом творения? А может быть, и нет иного пути? Может быть, разум для того и придуман, чтобы завлечь человека в ловушку, в тупик? Боюсь, нам, людям, из этого не выпутаться, знаете, просто некуда деться... Мы клонимся вниз, заглядываем в черный омут, странным образом не догадываясь, что скоро свалимся в него. И больше мне нечего сказать. Григорий развел руками.
Волхв не ответил, не кивнул, не моргнул и глазом. Он сидел спиной к закату, и там, в медленном кружении огненных колец, вдруг исчез какой-то луч. Лишь одно мгновение он, стекая в землю, скользил по губам, которые вочеловечившийся Никто плотно, скорбно и безнадежно сжимал, тонкой улыбкой или просто покривил их в последней судороге. И лицо Волхва как будто погасло после некой сильно разрядившейся молнии, а при новой вспышке, наверное уже случайной, показало исказившиеся черты, дрогнувшие и перепутавшиеся, наскочившие одна на другую, быстро сплетающиеся в хрупкую паутину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150