Она рвала на себе волосы и, расплаканная, вбежав к Буйславу, требовала в обиде своей защищения. Князь тронут был таковым видом особы, ему любезной, и хотя сердце его питало в себе предубеждения к моей дочери, для коих бы не надлежало ему вступиться за свою наложницу, но самые сии предубеждения вложили в мысль его род мщения, приличного только разбойнику. Он обещал ей сделать удовлетворение, после коего соперница ее не может уже упрекать ее. Дочь моя взята была во дворец и отведена во внутренние покои.
Огорченная таковым поступком жена моя бежала за нею вслед и, повергшись к ногам неистового князя, умоляла его пощадить честь моего дому. Буйслав смеялся и доказывал ей, что она должна радоваться о счастие быть матерью девицы, коя понравилась ее государю. Слова сии раздражили жену мою, она начала ему угрожать, и сие было причиною, что он велел ее отвесть домой и содержать там под караулом. Считая себя безопасным, хотел он приступить к исполнению своего зверства, но в дочери моей нашел сопротивление, коего не ожидал. Привыкший К покорностям, узнал он цену таковой победы и расположил оную, как тиранам обычайно; для него приятнее казалось приобресть то насилием, что составляет цену одних Только исканий.
Но дочь моя, сия добродетельная девица, уничтожила
все его ожидания.
— Не думай, варвар, чтоб дочь Мирославова не умела найти противу тебя защиты знай, что оскорбляемый тобою благодетель твой, отец ее, умел влиять в нее несведомые тебе чувствования чести; зри, что ты не можешь торжествовать...— сказала она и, выхватя скрытый под одеждою кинжал, закололась. Не можно изобразить, что стал Буйслав при сем неожидаемом происшествии: он окаменел, не мог выговорить ни слова и чрез несколько часов пришел в память, чтобы терзаться угрызениями совести, кои дотоле умел отвращать от души своей.
Между тем тело отнесли в дом мой; несчастная мать, увидевши окровавленные одежды и наконец бездушную дочь свою, пришла почти в подобное состояние; она только спросила:
— Чья рука произвела сие? — и, получа в ответ, что дочь ее сама лишила себя жизни, чтоб сохранить честь свою, вскричала:
— Любезная дочь! Я не буду тебя оплакивать. Она бросилась потом к телу, чтоб обнять оное, но, взглянув на оное, вострепетала, упала и скончалась. Сколь ни болезненно мне было лишение всего, что было мне на свете мило, но добродетель моей дочери много ослабила печаль мою. Мне казалось, что сетование мое очень умеренно, однако я столько ослаб, что не мог встать с постели. Между тем не забыл я о моей должности и послал за тайным дьяком, чтоб вручить его грамоту и полный отчет моего посольства для донесения государю, чего за слабостию сам не мог исполнить. Дьяк тотчас приехал и с ним несколько скрытых моих неприятелей. Они поздравляли меня с благополучным успехом и, по выходе дьяка, начали рассказывать о происшествии с моею дочерью в таких выражениях, что не сомневались, чтоб я не получил охоты отмстить Буйславу; они давали мне разуметь, что я найду помощников, кой час возьму сие намерение. Слова их возбудили во мне досаду; я знал все их происки и для того не утерпел обличить в то же мгновение.
— Чего вы от меня хочете, предатели? Излить яд свой в мою душу?— вскричал я.— Вы поразили меня, а не государь, не возмогший противустать вашим хитростям. Он человек, и Мирослав видит в нем только своего князя, коему всегда будет верен. Подите с глаз моих, изменники, и опасайтесь всего, что вы заслуживаете! Видите ли, что все нанесенные вами мне раны не удобны доставить вам торжество над верным сыном отечества? Я не восстану на оное и никогда не буду возмутительным противу моего монарха.
Слова мои имели толь сильное на них действие, что они с великим стыдом от меня вышли.
Хотя сначала я и думал, что, посвятя себя упражнениям моей должности, могу забыть мое несчастье, но, по прошествии первых стремлений тоски моей и когда мог рассуждать свободно, сообразил я все течение моей жизни и нашел в ней таковое побуждение свет возненавидеть, что в ту ж минуту заключил оставить мое отечество и удалиться в пустыню, как скоро здоровье мое то дозволит.
Упражняясь в сих рассуждениях, увидел я вошедшего ко мне Буйслава.
— Ах, государь!—вскричал я, принуждая себя встать с постели.— Еще ты ко мне милостив: ты навещаешь несчастного Мирослава!
Слова мои были гром для раскаявшегося Буйслава; он вострепетал, отступил назад и, повергшись в креслы, в безмолвии устремил на меня смущенные взоры. Между тем я сполз с моей постели и обнял его колена. Он схватил мою руку; она чувствовала, что держащие ее длани колебались; самое лицо князя изменением своим являло терзание; он хотел говорить, но слова умирали на устах его.
— Государь! Я знаю, что ты мне сказать хочешь...— Больше я не мог произнесть, слезы мои пресекли.
— Я лишил тебя всего!— возопил Буйслав и, возрыдав, упал мне на шею; мы плакали вместе.
— Ах, государь,— начал я, отерши мои слезы,— забудь случай сей: ты человек, а они все подвержены слабостям.
— Ты утешаешь меня,—говорил Буйслав,—ты, которого я поразил лютейшим образом... Но чем ты извинишь меня? — вопросил он меня с отчаянием.
— Ничем, кроме твоего несчастия,— отвечал я.— Ты окружен был злыми людьми, кои умели напасть на тебя с слабой стороны и потому учинили тебя орудием своей злобы. Но я не хочу входить в подробности; довольно, государь, если ты раскаялся, если ты узнал о худых следствиях горячего нрава твоего; великая от того польза отечеству, а для оного я всем жертвовать вменяю себе в должность.
— О великодушный Мирослав!—вскричал Буйслав.— Поздно таковое раскаяние, когда уже преступления нельзя поправить. Я пришел отдать тебе отчет: нет для тебя монарха, во мне ты видишь только злодея, неблагодарного, убийцу любезных тебе особ, и для того возьми у меня сию ненавистную жизнь, кою ты всегда старался увенчать честию и славою!
— Нет, государь,— сказал я ему, быв пронзен его признанием,— я не мог помыслить о сем и тогда, когда полянская держава видела в тебе тирана, а здесь я вижу истинного монарха. Мирослав счастлив и в своем бедствии; он лишился всего своего семейства, но что приобретает чрез то его отечество, сего часто ни за какую цену купить бывает невозможно. Итак, государь, оставь меня собственным моим чувствованиям и возвратись на престол: там, а не здесь исправлять тебе должно. Что до меня, лета мои не дозволяют уже мне прилепляться к свету, самый случай мой, кажется, припоминает мне посвятить остаток дней в служение богам и на одни спокойные рассуждения в пустыне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
Огорченная таковым поступком жена моя бежала за нею вслед и, повергшись к ногам неистового князя, умоляла его пощадить честь моего дому. Буйслав смеялся и доказывал ей, что она должна радоваться о счастие быть матерью девицы, коя понравилась ее государю. Слова сии раздражили жену мою, она начала ему угрожать, и сие было причиною, что он велел ее отвесть домой и содержать там под караулом. Считая себя безопасным, хотел он приступить к исполнению своего зверства, но в дочери моей нашел сопротивление, коего не ожидал. Привыкший К покорностям, узнал он цену таковой победы и расположил оную, как тиранам обычайно; для него приятнее казалось приобресть то насилием, что составляет цену одних Только исканий.
Но дочь моя, сия добродетельная девица, уничтожила
все его ожидания.
— Не думай, варвар, чтоб дочь Мирославова не умела найти противу тебя защиты знай, что оскорбляемый тобою благодетель твой, отец ее, умел влиять в нее несведомые тебе чувствования чести; зри, что ты не можешь торжествовать...— сказала она и, выхватя скрытый под одеждою кинжал, закололась. Не можно изобразить, что стал Буйслав при сем неожидаемом происшествии: он окаменел, не мог выговорить ни слова и чрез несколько часов пришел в память, чтобы терзаться угрызениями совести, кои дотоле умел отвращать от души своей.
Между тем тело отнесли в дом мой; несчастная мать, увидевши окровавленные одежды и наконец бездушную дочь свою, пришла почти в подобное состояние; она только спросила:
— Чья рука произвела сие? — и, получа в ответ, что дочь ее сама лишила себя жизни, чтоб сохранить честь свою, вскричала:
— Любезная дочь! Я не буду тебя оплакивать. Она бросилась потом к телу, чтоб обнять оное, но, взглянув на оное, вострепетала, упала и скончалась. Сколь ни болезненно мне было лишение всего, что было мне на свете мило, но добродетель моей дочери много ослабила печаль мою. Мне казалось, что сетование мое очень умеренно, однако я столько ослаб, что не мог встать с постели. Между тем не забыл я о моей должности и послал за тайным дьяком, чтоб вручить его грамоту и полный отчет моего посольства для донесения государю, чего за слабостию сам не мог исполнить. Дьяк тотчас приехал и с ним несколько скрытых моих неприятелей. Они поздравляли меня с благополучным успехом и, по выходе дьяка, начали рассказывать о происшествии с моею дочерью в таких выражениях, что не сомневались, чтоб я не получил охоты отмстить Буйславу; они давали мне разуметь, что я найду помощников, кой час возьму сие намерение. Слова их возбудили во мне досаду; я знал все их происки и для того не утерпел обличить в то же мгновение.
— Чего вы от меня хочете, предатели? Излить яд свой в мою душу?— вскричал я.— Вы поразили меня, а не государь, не возмогший противустать вашим хитростям. Он человек, и Мирослав видит в нем только своего князя, коему всегда будет верен. Подите с глаз моих, изменники, и опасайтесь всего, что вы заслуживаете! Видите ли, что все нанесенные вами мне раны не удобны доставить вам торжество над верным сыном отечества? Я не восстану на оное и никогда не буду возмутительным противу моего монарха.
Слова мои имели толь сильное на них действие, что они с великим стыдом от меня вышли.
Хотя сначала я и думал, что, посвятя себя упражнениям моей должности, могу забыть мое несчастье, но, по прошествии первых стремлений тоски моей и когда мог рассуждать свободно, сообразил я все течение моей жизни и нашел в ней таковое побуждение свет возненавидеть, что в ту ж минуту заключил оставить мое отечество и удалиться в пустыню, как скоро здоровье мое то дозволит.
Упражняясь в сих рассуждениях, увидел я вошедшего ко мне Буйслава.
— Ах, государь!—вскричал я, принуждая себя встать с постели.— Еще ты ко мне милостив: ты навещаешь несчастного Мирослава!
Слова мои были гром для раскаявшегося Буйслава; он вострепетал, отступил назад и, повергшись в креслы, в безмолвии устремил на меня смущенные взоры. Между тем я сполз с моей постели и обнял его колена. Он схватил мою руку; она чувствовала, что держащие ее длани колебались; самое лицо князя изменением своим являло терзание; он хотел говорить, но слова умирали на устах его.
— Государь! Я знаю, что ты мне сказать хочешь...— Больше я не мог произнесть, слезы мои пресекли.
— Я лишил тебя всего!— возопил Буйслав и, возрыдав, упал мне на шею; мы плакали вместе.
— Ах, государь,— начал я, отерши мои слезы,— забудь случай сей: ты человек, а они все подвержены слабостям.
— Ты утешаешь меня,—говорил Буйслав,—ты, которого я поразил лютейшим образом... Но чем ты извинишь меня? — вопросил он меня с отчаянием.
— Ничем, кроме твоего несчастия,— отвечал я.— Ты окружен был злыми людьми, кои умели напасть на тебя с слабой стороны и потому учинили тебя орудием своей злобы. Но я не хочу входить в подробности; довольно, государь, если ты раскаялся, если ты узнал о худых следствиях горячего нрава твоего; великая от того польза отечеству, а для оного я всем жертвовать вменяю себе в должность.
— О великодушный Мирослав!—вскричал Буйслав.— Поздно таковое раскаяние, когда уже преступления нельзя поправить. Я пришел отдать тебе отчет: нет для тебя монарха, во мне ты видишь только злодея, неблагодарного, убийцу любезных тебе особ, и для того возьми у меня сию ненавистную жизнь, кою ты всегда старался увенчать честию и славою!
— Нет, государь,— сказал я ему, быв пронзен его признанием,— я не мог помыслить о сем и тогда, когда полянская держава видела в тебе тирана, а здесь я вижу истинного монарха. Мирослав счастлив и в своем бедствии; он лишился всего своего семейства, но что приобретает чрез то его отечество, сего часто ни за какую цену купить бывает невозможно. Итак, государь, оставь меня собственным моим чувствованиям и возвратись на престол: там, а не здесь исправлять тебе должно. Что до меня, лета мои не дозволяют уже мне прилепляться к свету, самый случай мой, кажется, припоминает мне посвятить остаток дней в служение богам и на одни спокойные рассуждения в пустыне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61