Они все сели на землю, и Тарбелс повествовал.
ПРИКЛЮЧЕНИЯ ТАРБЕАСА И ЛЮБАНЫ
— Надеюсь, что сестра моя предуведомила вас, что она и я — дети Котагеда, князя обрского. Алзана и я с младенчества любили друг друга столько, что никогда не могли быть разлучно. Хотя я шестью годами был ее старее, но из дружбы к ней делил с нею все ее детские забавы; равно и она, когда я упражнялся в навычке владеть конем и оружием, не хотела от меня отстать, и могу сказать, что десяти лет могла спорить в том с искуснейшими витязьми двора нашего. Сие, однако, служа с одной стороны к ее славе, причинило с другой ее несчастие. Родительница наша княгиня Селта, вменяя в честь себе иметь в дочери своей искусную ратницу, взяла ее с собою па звериный лов, где она и похищена Бабою Ягою.
Я не могу описать вам, какую навлекло сие горесть моим родителям, а особливо мне. Разосланы целые войска и поиск, призваны все славнейшие волхвы, но первые возвратились без успеха, не могши ни малейшего принять известия о следах хищницы, а вторые тщетно припевали в помощь свое искусство, и следствие показало, что они обманщики, ибо они, согласясь, объявили о достоверной смерти сестры моей и что она, по обыкновению, съедена Бабою Ягою. Родители мои оплакали смерть, но я не мог удовольствоваться одними слезами, я хотел погибнуть или отмстить ведьме за ее злобу. Ведал я, что никогда не получу дозволения на таковое предприятие от моих родителей, и для того собрался уехать тайно, так что не вверил сего ни любимцу моему Слотану. Я написал письмо к моим родителям, уведомляя в оном о моем намерении и о причинах, побудивших меня к тайному отъезду, оставил оное на столике в моей спальне, вооружился и оставил столицу обрскую.
Долго не решался я, в которую сторону мне обратить путь мой; наведывался всюду, никто не ведал жилища Бабы Яги, а многие еще и смеялись таковым вопросам, считая Бабу Ягу выдуманною баснею; однако известно, что оные есть в природе, говорили другие, начинали между собою за то спорить, и я принужден был оставлять их оканчивать спор сей кулаками. Каждый, претерпевший несчастие от женщины, имел право доказывать, что есть Бабы Яги, равно и другой, не видавший от сего пола кроме любви, удовольствия и кротости, мог опровергать, что оных нет. Люди всегда заключают по собственным чувствованиям, всегда так судят, всегда спорят и дерутся. Что до меня, я не находил удовлетворения в моей печали и проехал за Дунай чрез поселения римлян, область аланов, до княжества русского. В лесах, простирающихся к области древлян, сбился я с пути и, ездя целую почти ночь, увидел наконец блеснувший слабый свет. Я следовал на оный и увидел глубоких лет пустынника, греющегося у огня пред своею хижиною. Старец глядел на меня с примечанием; я сошел с коня, привязал оного к дереву и, подшед с почтением, просил у него дозволения обогреться. Пустынник принял меня вежливо, из чего я заключил, что он не всегда был тем, что теперь представляет. Он предложил мне разные сушеные плоды; я с благодарностью пользовался его угощением и открыл ему причину моего странствования.
— Князь,— отвечал он мне,— я похваляю доброе твое намерение, но не могу тебя наставить, каким средством до оного достигнуть, кроме что советую тебе ехать в землю дулебов и бужан и тамо вопросить славное боговещалище; я столько ведаю о прорицаниях обожаемой там Золотой Бабы, что не сомневаюсь, чтоб ты не получил подлинного наставления себе. Волнуемый бедствиями светской жизни, был я тамо, божественный совет повелел мне удалиться мира, и я уверяю тебя, что я забыл здесь все случившиеся со мною несчастия.
Слова сии возбудили мое любопытство, и я просил пустынника рассказать мне случай своей жизни.
— Вы видели свет,— примолвил я, начав мою просьбу,— а я только во оный вступаю, то не лишите меня познания ваших случаев, кои могут быть мне в наставление.
— С радостию, любезный князь,— отвечал он,— я не имею нужды таить того, что отчасти целому известно свету, а прочее не содержит ничего, которое навлекло бы мне стыд или бы укорило мою совесть.
Он начал:
— Я надеюсь, вы слыхали о вспыльчивости Полянского князя Буйслава и о том, что он никогда не мог управлять своими страстями. Несчастия, кои претерпел от него Мирослав, его вельможа, также всенародны, чтоб не промчались они в концы вселенной; и сей Мирослав, известный только по злополучиям и коего, может быть, по наружности обвиняют, стоит пред вами.
— Возможно ли! Ах, добродетельный Мирослав! — вскричал я.— Молва никогда не смела опорочить вашего имени, оно гремит усердием вашим к государю, но подробностей его бедственной к вам ненависти я не слыхал.
— Внимайте ж оные,— сказал пустынник и продолжал: — Всяк подвержен своим слабостям, но оные нигде так не опасны, как на престоле. Буйслав был бы государь очень добрый, но страсти владели им до крайности, и льстецы, его окружающие, умели оные подкреплять и обращать к своим выгодам. Я был первый его любимец, когда он не был еще на престоле, но, вступя на оный, Буйслав меня возненавидел, ибо я беспрестанно, в монархе моем считая себе друга или чувствуя себя оным для него, не преставал обличать его наедине во всем, в чем он противодействовал своей должности.
— Государь!— говаривал я ему часто.— Никогда не забывай, что ты стоишь пред очами целого народа. Не думай, чтоб пороки, кои государи в себе имея, чают их своею багряницею быть закрытыми от глаз народа, чтоб сии пороки могли утаиться от подданных, примечающих все следы твои; стоящее на возвышенном месте скорее в глаза впадает, и они суть строгие судители дел твоих. Часто слабость, извинительная простолюдину, есть неизвинительна для носящего диадему. И что заключит народ, видящий в тебе бога, познав наконец лишь слабейшего смертного? Что помыслит он, увидя, что тот, от коего ожидают управления своего целые народы, не может управлять одним собою?
Сначала Буйслав принимал советы мои с великою благодарностью, вскоре затем слушал он их уже с немалою холодностью, а потом явно запретил мне говорить, кроме о делах по моему чину. Но я никогда не мог преодолеть моего к нему усердия и в воззрении на сие самого себя считал за ничто.
Буйслав скоро вошел во вкус, он делался всё на меннее, уверовал, что льстецы его — вещь нужная, а прочие подданные — только побочная. Заслуженные воена чальники отставлены без награждения; места градоначальников достались за умеренный откуп, заплаченный любовницам княжеских наперсников; казна государственная истощена на украшение серальских прихотей, и воины не получали уже жалованья. Роптание начиналось, надлежало войскам удовлетворить, и наложили новые по дати; оные тягостны были для земледельцев;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61