Видишь? Сто . человек стоят у ваших ворот,— глядят и хохочут. Так не
годится. Обнимитесь — и прочее.
— Это с Тарильомом-то? Да он не стоит того, чтоб «доброго утра» ему пожелать!
— Оба хороши. Ну да, ты, конечно, прав: Варлаам —-богохульник и разбойник анатолийский! Не может имени своего написать, а попечитель! Позор для болгарского народа!
Тут Иванчо топнул ногой.
— Значит, я прав?
— Прав. Но простите друг друга.
— А если б тебе повесили на ворота рыбий хребет в целый локоть длиной, ты что бы сделал?
— Кто мне повесит?
— Кто бы ни был?
— Рыбий?
— Да хоть бы буйволовый.
Иванчо разозлился.
— Ну, скажи: что? — азартно настаивал Селямсыз,
— Кто посмеет?
— Неважно — кто. Ну скажем,— Тарильом. Иванчо поглядел на собеседника страшным взглядом,
поднял руку и глухим голосом торжественно произнес;
— Не быть тому живым! Смерть! Гордый человек был этот Иванчо, Хаджи Смион, со своей стороны, успокаивал Варлаама Копринарку.
Батарея, находясь еще в беспорядочном состоянии от бешеного движения, вызванного силой огня, снялась со своей возвышенной позиции и, погрузившись в задумчивость, но еще дымясь, сидела на корточках возле ручья, устремив безумный взгляд в ту сторону, где, подвешенная за фижмы, меланхолически покачиваясь, сохла на солнце только что выстиранная юбка.
Генерал Варлаам, бледный, позеленевший, весь $ поту, с ощетинившимися подстриженными усами, с выставленной на солнце и ослепительно блестевшей под полуденными лучами Сахарой, быстро шагал взад и вперед по двору. За ним по пятам следовал Хаджи Смион, ожидая, когда гнев его немного утихнет чтобы не быть втянутым в какое-нибудь бесполезное пререкание.
— Ну, скажи: чего он заслуживает, этот бес окаянный? -^ вдруг спросил Варлаам неожиданно обернувшись.
— Кто? Селямсыз-то?
Но Варлаам, никогда не называвший своего соседа по имени, раздраженно промолвил:
— Понятно, он... Ну, скажи!
— Послушай, Варлаам, помирись с ним,— говорю тебе как другу.
— Фарламу мириться с ним?
— Хорошее дело — помириться, ей-богу хорошее. Помиритесь по-братски, по-христиански,— повторил смиренно Хаджи Смион, искренне желавший, чтобы это примирение состоялось.
Варлаам поглядел на него насупившись.
— Не ожидал я таких советов от вашей милости
— Я — как друг,— робко протянул Хаджи Смион, опасавшийся какой-нибудь неприятности.
— Как? С ним? По-братски? По-христиански?
— Честное слово, Варлаам, прости его... Он просит прощения,— солгал Хаджи.
— Кто? Он?
— Ну да. Я сейчас от них... убедил его, и он готов с тобой расцеловаться. Сам сказал, что согласен.
— Целоваться с Иудой? Сохрани боже... Никогда. Пока жив!
— Но послушай, Варлаам! — Фарлам не слушает,
— Погоди. Что я тебе скажу..,
— Не желаю! И он снова принялся ходить взад и вперед, склонив
голову и заложив руки за спину,
— Варлаам! — снова воскликнул Хаджи Смион
— Иу, слушаю,
— Я ведь и раньше тебе так говорил. Ну, скажи, разве я не прав? — обратился он к Варлаамице.
Та ничего не ответила. Она не сводила глаз с ю0ки, еще носившей на себе следы двух больших облаков, которые кошка нарисовала на ней прекраснейшим индиго.
Варлаам тоже взглянул на юбку, потом выпрямился как свеча перед Хаджи Смионом и гневно произнес:
— Ищешь поддержки у моей жены? А ты спроси, что у нее на сердце?
— Знаю, знаю,— она добрая.
— И спроси Фарлама, как у него на душе кошки скребут?
— Знаю, знаю. Будь я на твоем месте,— ей-богу п«
— Мог ли бы ты стерпеть, видя такое кораблекруше ние всего дома?
— Не мог бы.
— Помирился ли бы с таким мерзавцем, предателем и смертоубийцей?
— Я?
— Да, ты.
— Лучше умереть.
— И Фарлам скорей умрет. Но только ему одному известно, как болит душа его. Посторонние смотрят в кошару, а только коза знает, как нож остер. Чего он смеется? Чего плачет? — спрашивают.— Эх, лучше смеяться, чем плакать. Таков свет: никому нет дела до Фарлама,
— Да, никому нет дела до Фарлама,— машинально повторил Хаджи Смион, глядя на злополучную юбку и кошку, сушившихся на солнце.
— Ежели кто окатит твоего Англичанина — да не синей краской, а просто помоями и скажет ему: «Пойди поваляйся на желтой тафтяной юбке Хаджийки»,— ты потерпишь?
— Не потерплю.
— А как же Фарламу с этим мириться?
— Ты прав: не прощай, будь мужчиной, держись!
— Это ли не поруха чести моей фалимилии? Ведь смертоубийца обесчестил ложе мое»
— Верно. Человек одной честью жив! — согласился Хаджи Смион.
Варлаам немного подумал, потом прошептал?
— Знаешь что?
— Ну да. А что?
— Не говори никому,
— Никому не скажу.
— Дай мне свое...
Хаджи Смион вперился в глаза собеседникам
— Мое?
— Дай мне его! Смертоносное.
— Ружье?
— Ну да.
— Зачем оно тебе?
— Дай.
— Оно заряжено.
— Заряжено...
Хаджи Смион испуганно оглянулся по сторонам,
— Молчи. Как бы кто не услыхал.
— Слушай.
— Ну ее к дьяволу, эту затею.
— Дай его Фарламу, не бойся,
— Нет!
— Слушай, я в него не стану стрелять. Убийства не будет.
— А на что ж оно тебе?
— Сейчас Фарлам тебе скажет,
Хаджи Смион еще раз отрицательно покачал головой.
— Ты понимаешь, Хаджи: этот Селямсыз — страшный негодяй.
— Знаю. Ну?
— Он ночью залез ко мне во двор, ты подумай...
— Так, так,
— Он может как-нибудь ночью опять стену перелезть и напасть на мою фалимилию.
— Понимаю. Разве прошлый год Геревица, что гряды с розами ему перекапывала, не жаловалась на него в общину?.. Береги свою честь, Варлаам.
— Так дай же мне свое смертоносное!
— Сохрани боже!
— Я не стану до смерти убивать, а только постращаю. Ведь ты же мне друг?
— Нет, нет, ружье — это не игрушка. Береги свою честь, Варлаам!
И Хаджи Смион поспешно скрылся в воротах, Удаляясь, он опять услыхал возносящиеся до самггх
облаков громкие крики.
Перемирие кончилось. Между двумя генералами и их
батареями начался решительный бой.
XI, Хаджи Смион и Иванчо Йота
Хаджи Смион, погруженный в размышления, медленно переступил порог кофейни. Там было довольно много посетителей, среди них несколько уже знакомых нам. Йота с большим пылом рассказывал им об утреннем приключении, взволновавшем весь город. Хаджи Смион тихо сел и стал слушать.
— Ну, нипочем не соглашается! — продолжал Иванчо.— Тут не стерпел я и говорю: «В конце концов ты жа отец четырнадцати детей и прочее... Какой пример им подаешь? Подумай: отец ведь!»
— Это Селямсызу? — вмешался Хаджи Смион; он не мог удержаться, чтобы не похвастать добрым делом, которому посвятил сегодняшнее утро.— А я то же самое Варлааму толковал, и мы как будто договорились.
Иванчо поглядел на него недовольно и продолжал!
— Только вижу,— он опять в сторону... «Я, говорит, то и то!» Нет, сударь,— говорю ему благородно,— ты — попечитель школы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
годится. Обнимитесь — и прочее.
— Это с Тарильомом-то? Да он не стоит того, чтоб «доброго утра» ему пожелать!
— Оба хороши. Ну да, ты, конечно, прав: Варлаам —-богохульник и разбойник анатолийский! Не может имени своего написать, а попечитель! Позор для болгарского народа!
Тут Иванчо топнул ногой.
— Значит, я прав?
— Прав. Но простите друг друга.
— А если б тебе повесили на ворота рыбий хребет в целый локоть длиной, ты что бы сделал?
— Кто мне повесит?
— Кто бы ни был?
— Рыбий?
— Да хоть бы буйволовый.
Иванчо разозлился.
— Ну, скажи: что? — азартно настаивал Селямсыз,
— Кто посмеет?
— Неважно — кто. Ну скажем,— Тарильом. Иванчо поглядел на собеседника страшным взглядом,
поднял руку и глухим голосом торжественно произнес;
— Не быть тому живым! Смерть! Гордый человек был этот Иванчо, Хаджи Смион, со своей стороны, успокаивал Варлаама Копринарку.
Батарея, находясь еще в беспорядочном состоянии от бешеного движения, вызванного силой огня, снялась со своей возвышенной позиции и, погрузившись в задумчивость, но еще дымясь, сидела на корточках возле ручья, устремив безумный взгляд в ту сторону, где, подвешенная за фижмы, меланхолически покачиваясь, сохла на солнце только что выстиранная юбка.
Генерал Варлаам, бледный, позеленевший, весь $ поту, с ощетинившимися подстриженными усами, с выставленной на солнце и ослепительно блестевшей под полуденными лучами Сахарой, быстро шагал взад и вперед по двору. За ним по пятам следовал Хаджи Смион, ожидая, когда гнев его немного утихнет чтобы не быть втянутым в какое-нибудь бесполезное пререкание.
— Ну, скажи: чего он заслуживает, этот бес окаянный? -^ вдруг спросил Варлаам неожиданно обернувшись.
— Кто? Селямсыз-то?
Но Варлаам, никогда не называвший своего соседа по имени, раздраженно промолвил:
— Понятно, он... Ну, скажи!
— Послушай, Варлаам, помирись с ним,— говорю тебе как другу.
— Фарламу мириться с ним?
— Хорошее дело — помириться, ей-богу хорошее. Помиритесь по-братски, по-христиански,— повторил смиренно Хаджи Смион, искренне желавший, чтобы это примирение состоялось.
Варлаам поглядел на него насупившись.
— Не ожидал я таких советов от вашей милости
— Я — как друг,— робко протянул Хаджи Смион, опасавшийся какой-нибудь неприятности.
— Как? С ним? По-братски? По-христиански?
— Честное слово, Варлаам, прости его... Он просит прощения,— солгал Хаджи.
— Кто? Он?
— Ну да. Я сейчас от них... убедил его, и он готов с тобой расцеловаться. Сам сказал, что согласен.
— Целоваться с Иудой? Сохрани боже... Никогда. Пока жив!
— Но послушай, Варлаам! — Фарлам не слушает,
— Погоди. Что я тебе скажу..,
— Не желаю! И он снова принялся ходить взад и вперед, склонив
голову и заложив руки за спину,
— Варлаам! — снова воскликнул Хаджи Смион
— Иу, слушаю,
— Я ведь и раньше тебе так говорил. Ну, скажи, разве я не прав? — обратился он к Варлаамице.
Та ничего не ответила. Она не сводила глаз с ю0ки, еще носившей на себе следы двух больших облаков, которые кошка нарисовала на ней прекраснейшим индиго.
Варлаам тоже взглянул на юбку, потом выпрямился как свеча перед Хаджи Смионом и гневно произнес:
— Ищешь поддержки у моей жены? А ты спроси, что у нее на сердце?
— Знаю, знаю,— она добрая.
— И спроси Фарлама, как у него на душе кошки скребут?
— Знаю, знаю. Будь я на твоем месте,— ей-богу п«
— Мог ли бы ты стерпеть, видя такое кораблекруше ние всего дома?
— Не мог бы.
— Помирился ли бы с таким мерзавцем, предателем и смертоубийцей?
— Я?
— Да, ты.
— Лучше умереть.
— И Фарлам скорей умрет. Но только ему одному известно, как болит душа его. Посторонние смотрят в кошару, а только коза знает, как нож остер. Чего он смеется? Чего плачет? — спрашивают.— Эх, лучше смеяться, чем плакать. Таков свет: никому нет дела до Фарлама,
— Да, никому нет дела до Фарлама,— машинально повторил Хаджи Смион, глядя на злополучную юбку и кошку, сушившихся на солнце.
— Ежели кто окатит твоего Англичанина — да не синей краской, а просто помоями и скажет ему: «Пойди поваляйся на желтой тафтяной юбке Хаджийки»,— ты потерпишь?
— Не потерплю.
— А как же Фарламу с этим мириться?
— Ты прав: не прощай, будь мужчиной, держись!
— Это ли не поруха чести моей фалимилии? Ведь смертоубийца обесчестил ложе мое»
— Верно. Человек одной честью жив! — согласился Хаджи Смион.
Варлаам немного подумал, потом прошептал?
— Знаешь что?
— Ну да. А что?
— Не говори никому,
— Никому не скажу.
— Дай мне свое...
Хаджи Смион вперился в глаза собеседникам
— Мое?
— Дай мне его! Смертоносное.
— Ружье?
— Ну да.
— Зачем оно тебе?
— Дай.
— Оно заряжено.
— Заряжено...
Хаджи Смион испуганно оглянулся по сторонам,
— Молчи. Как бы кто не услыхал.
— Слушай.
— Ну ее к дьяволу, эту затею.
— Дай его Фарламу, не бойся,
— Нет!
— Слушай, я в него не стану стрелять. Убийства не будет.
— А на что ж оно тебе?
— Сейчас Фарлам тебе скажет,
Хаджи Смион еще раз отрицательно покачал головой.
— Ты понимаешь, Хаджи: этот Селямсыз — страшный негодяй.
— Знаю. Ну?
— Он ночью залез ко мне во двор, ты подумай...
— Так, так,
— Он может как-нибудь ночью опять стену перелезть и напасть на мою фалимилию.
— Понимаю. Разве прошлый год Геревица, что гряды с розами ему перекапывала, не жаловалась на него в общину?.. Береги свою честь, Варлаам.
— Так дай же мне свое смертоносное!
— Сохрани боже!
— Я не стану до смерти убивать, а только постращаю. Ведь ты же мне друг?
— Нет, нет, ружье — это не игрушка. Береги свою честь, Варлаам!
И Хаджи Смион поспешно скрылся в воротах, Удаляясь, он опять услыхал возносящиеся до самггх
облаков громкие крики.
Перемирие кончилось. Между двумя генералами и их
батареями начался решительный бой.
XI, Хаджи Смион и Иванчо Йота
Хаджи Смион, погруженный в размышления, медленно переступил порог кофейни. Там было довольно много посетителей, среди них несколько уже знакомых нам. Йота с большим пылом рассказывал им об утреннем приключении, взволновавшем весь город. Хаджи Смион тихо сел и стал слушать.
— Ну, нипочем не соглашается! — продолжал Иванчо.— Тут не стерпел я и говорю: «В конце концов ты жа отец четырнадцати детей и прочее... Какой пример им подаешь? Подумай: отец ведь!»
— Это Селямсызу? — вмешался Хаджи Смион; он не мог удержаться, чтобы не похвастать добрым делом, которому посвятил сегодняшнее утро.— А я то же самое Варлааму толковал, и мы как будто договорились.
Иванчо поглядел на него недовольно и продолжал!
— Только вижу,— он опять в сторону... «Я, говорит, то и то!» Нет, сударь,— говорю ему благородно,— ты — попечитель школы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35