Напрасно бай Мичо горячился и запальчиво кричал: чорбаджи Николаки невозмутимо дымил чубуком, уверяя лукаво, что турецкая армия во всем превосходит русскую и что она обучена
по прусской системе.
Алкоран — Коран, священная книга мусульман.
На это бай Мичо раздраженно ответил, что на Турцию одних удальцов Хаджи Димитра хватит, чтобы ее со всеми прусскими системами в Мекку загнать. Но беспощадный Николаки презрительно заметил что удальцы эти — бродяги, которые при виде двух ахревских читаков, разбегутся. Тут бай Мичо завопил, что этими «бродягами» командуют русские генералы.
Вдруг дверь открылась. Вошел Миал-пандурин и пригласил бая Мичо в конак, сообщив, что бей вызвал туда и других чорбаджий для суда над Варлаамом за его комитетские дела. Когда пандурин ушел, чорбаджи Николаки злорадно заметил:
— И такие вот пентюхи, как Варлаам, собираются уничтожить пятивековое турецкое владычество! Совсем голову потеряли...
— Николаки!—заревел бай Мичо, позеленев от злости.— Иди к черту! Было время, господь, чтоб весь мир изменись, рыбаков да пастухов своим орудием избрал, а не таких, как ты, ослов-философов!
И быстро вышел, повергнув гостя в страшное смущение и растерянность.
XXII, Владелец «мексиканки»
В конаке, под навесом у фонтана, сидели рядом на покрытой циновками лавке знатные горожане и чорбаджий, созванные агой (так звался главный представитель султана в этом городе) по весьма важному и тревожному поводу, а именно, по делу Варлаама Копринарки Тарильома, уличенного в распространении бунтовщиче-ских прокламаций.
Ага (это и был бей), с длинным янтарным мундштуКОМ в зубах сидел в почетном углу, на мягком тюфяке; возле него, как всегда, стоял ореховый ларец, в котором находились пузатая фарфоровая чернильница, тростниковые перья и бумага.
Он был уже старик, одряхлевший от долголетнего употребления водки и опиума, большеголовый, маленького роста, тощий и с совершенно белой бородой. Продолговатое сухое лицо его, цветом и видом своим сразу выдававшее азиата, было изборождено крупными морщинами и изъедено оспой. Глаза, мутные, серые, скрывались за опухшими веками. Широкие ноздри крупного, горбатого, нависшего-надо ртом носа почернели от нюхательного табака; усы по той же причине были темно-желтого цвета. В трезвом состоянии 'или когда тоска брала за сердце, он выходил из конака без сетре, в одной жилетке, и бродил по площади, обращаясь с вопросами к каждому лавочнику (этот благородный обычай он заимствовал от одного визиря), либо усаживался на плетеном стуле против цирюльни Хаджи Ахилла, который громко ругал по-болгарски и его самого и его пророка, а бей, ничего не понимая, громко смеялся остроумным шуткам брадобрея.
Как уже сказано, бей, несмотря на свое высокое звание, отличался простотой обращения; всякий раз, встретив на улице юродивого Досю, он его останавливал, добродушно расспрашивал о том о сем и подавал ему пятак. Называл он его обычно «сынок». Не менее человеколюбиво относился он к собакам, которые бегали за ним по два десятка зараз: он вел их к мясной лавке, отрезал, не спрашивая хозяина, лучший кусок от бараньей шеи и кидал им (предварительно разрубив его на части, чтобы они не ссорились) со словами:
— Кушайте, детки!
На этом основании покойный о. Никифор говорил с умилением:
— Бей, хоть и неверный, а гораздо милосердней к своим ближним, чем болгарин.
По этой же причине он приобрел большую популяр ность у населения, и дети смело подходили к нему поглядеть на янтарный мундштук у него во рту. А он отечески ободрял их:
— Молодцы, ребятки!
Он даже позволил однажды чорбаджиям в Иванов день окунуть его всего, как есть, одетого, в бассейн источника на городской площади и смеялся от холода и удовольствия, а они потом устроили в честь него богатый пир. Когда же онбаши осмелился почтительно заметить, что его поведение недостаточно солидно, он сердито оборвал его:
— Молчи, собака: это полезно для здоровья!
А однажды он забил насмерть богатого турка Емексиз-агу за то, что тот прошел вооруженный по болгарскому селу.
Он любил чистоту, но на особый лад: то, что площади были полны навозных куч, а канавы — помоев, не вызывало с его стороны никаких возражений. Зато летим он приходил в бешенство при виде арбузной корки, и кто ему тогда ни попадался — чорбаджия, священник, учитель или турок, кто бы ни был,— он приказывал ему поднять ее и отнести на край города, к тутовым деревьям Базайта. Как-то раз он заставил это сделать учено-мудрого деда Иоси, и тот стал с тех пор заклятым врагом султана! Такого рода приказания всеми исполнялись, так как в противном случае палка из дерева финиковой пальмы, привезенная беем из Мекки (почему Хаджи Смион называл ее «мексиканкой»), лихо отплясывала на спине непокорного.
Бей ненавидел шатающихся по ночам пьяниц и беспощадно избивал их «мексиканкой»; поэтому и подчиненные его были на этот счет очень строги. Как-то раз жандармы, делая ночной обход, нашли в одном темном тупике валяющегося пьяного. Они растолкали его и заставили встать. И вдруг с ужасом узнали своего собственного начальника, бея! С тех пор Бойчо Знайников стал называть его «новым Гарун-аль-Рашидом».
Но этот Гарун-аль-Рашид был свиреп, когда приходил в себя после трехдневного пьянства. Он сгонял во двор конака мелких недоимщиков и приказывал дать каждому двадцать пять ударов кизиловой палкой по пяткам, так как от криков несчастных у него быстрей проходило похмелье. А захваченные во время какого-нибудь непристойного ночного похождения должны были в двадцать четыре часа жениться; в противном случае их ждал пучок розог, всегда погруженный в бассейн фонтана! Но вот что однажды произошло: какой-то проезжий иностранец оказался вынужденным, по рекомендации самого бея, жениться на одной старой деве; однако вскоре выяснилось, что у него благополучно здравствует жена и четверо детей. Это недоразумение очень насмешило бея, и он поспешно развел молодых, подарив «новобрачной» двадцать локтей ситцу.
Бей был весьма справедливым судьей, и если дело попадалось запутанное, беспощадно выгонял при помощи «мексиканки» обоих тяжущихся. Особенно выводило его из себя, когда тот или другой из них напоминал ему какую-нибудь статью кодекса, который постоянно находился при нем в ореховом ларце; в таких случаях он вставал со своего места и приглашал тяжущегося сесть на это место самому;
— Прошу, челеби! Коли ты знаешь лучше меня,— прошу!
И когда тот отказывался от этой высокой чести, бей кричал ему:
— Пошел вон, скотина!
Но ни разу до сих пор,— ни когда он был офицером полиции в Мосуле, ни когда служил в Кирк-Клисие или в Требинье,— не случалось ему разбирать дела политические. Он совсем растерялся, когда в тот день, после обеда, к нему прибежал запыхавшийся Селямсыз и показал прокламацию Варлаама Копринарки, объяснив, что сорвал ее с ворот последнего, куда ее приклеил сам Варлаам, чтобы взбунтовать народ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
по прусской системе.
Алкоран — Коран, священная книга мусульман.
На это бай Мичо раздраженно ответил, что на Турцию одних удальцов Хаджи Димитра хватит, чтобы ее со всеми прусскими системами в Мекку загнать. Но беспощадный Николаки презрительно заметил что удальцы эти — бродяги, которые при виде двух ахревских читаков, разбегутся. Тут бай Мичо завопил, что этими «бродягами» командуют русские генералы.
Вдруг дверь открылась. Вошел Миал-пандурин и пригласил бая Мичо в конак, сообщив, что бей вызвал туда и других чорбаджий для суда над Варлаамом за его комитетские дела. Когда пандурин ушел, чорбаджи Николаки злорадно заметил:
— И такие вот пентюхи, как Варлаам, собираются уничтожить пятивековое турецкое владычество! Совсем голову потеряли...
— Николаки!—заревел бай Мичо, позеленев от злости.— Иди к черту! Было время, господь, чтоб весь мир изменись, рыбаков да пастухов своим орудием избрал, а не таких, как ты, ослов-философов!
И быстро вышел, повергнув гостя в страшное смущение и растерянность.
XXII, Владелец «мексиканки»
В конаке, под навесом у фонтана, сидели рядом на покрытой циновками лавке знатные горожане и чорбаджий, созванные агой (так звался главный представитель султана в этом городе) по весьма важному и тревожному поводу, а именно, по делу Варлаама Копринарки Тарильома, уличенного в распространении бунтовщиче-ских прокламаций.
Ага (это и был бей), с длинным янтарным мундштуКОМ в зубах сидел в почетном углу, на мягком тюфяке; возле него, как всегда, стоял ореховый ларец, в котором находились пузатая фарфоровая чернильница, тростниковые перья и бумага.
Он был уже старик, одряхлевший от долголетнего употребления водки и опиума, большеголовый, маленького роста, тощий и с совершенно белой бородой. Продолговатое сухое лицо его, цветом и видом своим сразу выдававшее азиата, было изборождено крупными морщинами и изъедено оспой. Глаза, мутные, серые, скрывались за опухшими веками. Широкие ноздри крупного, горбатого, нависшего-надо ртом носа почернели от нюхательного табака; усы по той же причине были темно-желтого цвета. В трезвом состоянии 'или когда тоска брала за сердце, он выходил из конака без сетре, в одной жилетке, и бродил по площади, обращаясь с вопросами к каждому лавочнику (этот благородный обычай он заимствовал от одного визиря), либо усаживался на плетеном стуле против цирюльни Хаджи Ахилла, который громко ругал по-болгарски и его самого и его пророка, а бей, ничего не понимая, громко смеялся остроумным шуткам брадобрея.
Как уже сказано, бей, несмотря на свое высокое звание, отличался простотой обращения; всякий раз, встретив на улице юродивого Досю, он его останавливал, добродушно расспрашивал о том о сем и подавал ему пятак. Называл он его обычно «сынок». Не менее человеколюбиво относился он к собакам, которые бегали за ним по два десятка зараз: он вел их к мясной лавке, отрезал, не спрашивая хозяина, лучший кусок от бараньей шеи и кидал им (предварительно разрубив его на части, чтобы они не ссорились) со словами:
— Кушайте, детки!
На этом основании покойный о. Никифор говорил с умилением:
— Бей, хоть и неверный, а гораздо милосердней к своим ближним, чем болгарин.
По этой же причине он приобрел большую популяр ность у населения, и дети смело подходили к нему поглядеть на янтарный мундштук у него во рту. А он отечески ободрял их:
— Молодцы, ребятки!
Он даже позволил однажды чорбаджиям в Иванов день окунуть его всего, как есть, одетого, в бассейн источника на городской площади и смеялся от холода и удовольствия, а они потом устроили в честь него богатый пир. Когда же онбаши осмелился почтительно заметить, что его поведение недостаточно солидно, он сердито оборвал его:
— Молчи, собака: это полезно для здоровья!
А однажды он забил насмерть богатого турка Емексиз-агу за то, что тот прошел вооруженный по болгарскому селу.
Он любил чистоту, но на особый лад: то, что площади были полны навозных куч, а канавы — помоев, не вызывало с его стороны никаких возражений. Зато летим он приходил в бешенство при виде арбузной корки, и кто ему тогда ни попадался — чорбаджия, священник, учитель или турок, кто бы ни был,— он приказывал ему поднять ее и отнести на край города, к тутовым деревьям Базайта. Как-то раз он заставил это сделать учено-мудрого деда Иоси, и тот стал с тех пор заклятым врагом султана! Такого рода приказания всеми исполнялись, так как в противном случае палка из дерева финиковой пальмы, привезенная беем из Мекки (почему Хаджи Смион называл ее «мексиканкой»), лихо отплясывала на спине непокорного.
Бей ненавидел шатающихся по ночам пьяниц и беспощадно избивал их «мексиканкой»; поэтому и подчиненные его были на этот счет очень строги. Как-то раз жандармы, делая ночной обход, нашли в одном темном тупике валяющегося пьяного. Они растолкали его и заставили встать. И вдруг с ужасом узнали своего собственного начальника, бея! С тех пор Бойчо Знайников стал называть его «новым Гарун-аль-Рашидом».
Но этот Гарун-аль-Рашид был свиреп, когда приходил в себя после трехдневного пьянства. Он сгонял во двор конака мелких недоимщиков и приказывал дать каждому двадцать пять ударов кизиловой палкой по пяткам, так как от криков несчастных у него быстрей проходило похмелье. А захваченные во время какого-нибудь непристойного ночного похождения должны были в двадцать четыре часа жениться; в противном случае их ждал пучок розог, всегда погруженный в бассейн фонтана! Но вот что однажды произошло: какой-то проезжий иностранец оказался вынужденным, по рекомендации самого бея, жениться на одной старой деве; однако вскоре выяснилось, что у него благополучно здравствует жена и четверо детей. Это недоразумение очень насмешило бея, и он поспешно развел молодых, подарив «новобрачной» двадцать локтей ситцу.
Бей был весьма справедливым судьей, и если дело попадалось запутанное, беспощадно выгонял при помощи «мексиканки» обоих тяжущихся. Особенно выводило его из себя, когда тот или другой из них напоминал ему какую-нибудь статью кодекса, который постоянно находился при нем в ореховом ларце; в таких случаях он вставал со своего места и приглашал тяжущегося сесть на это место самому;
— Прошу, челеби! Коли ты знаешь лучше меня,— прошу!
И когда тот отказывался от этой высокой чести, бей кричал ему:
— Пошел вон, скотина!
Но ни разу до сих пор,— ни когда он был офицером полиции в Мосуле, ни когда служил в Кирк-Клисие или в Требинье,— не случалось ему разбирать дела политические. Он совсем растерялся, когда в тот день, после обеда, к нему прибежал запыхавшийся Селямсыз и показал прокламацию Варлаама Копринарки, объяснив, что сорвал ее с ворот последнего, куда ее приклеил сам Варлаам, чтобы взбунтовать народ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35