В мое отсутствие дорогих гостей сфотографировали, и на другой день в одной иллюстрированной газете появилось их групповое изображение.
Нас возили в Градчаны, где находится дворец чешских королей. Показывали нам разные исторические уголки: комнату, где заседал совет, вынесший решение начать Тридцатилетнюю войну; окно, через которое были сброшены в пропасть чешские патриоты. Водили нас в старую ратушу, в старый и новый музеи. Дали в честь нас оперный спектакль и вечер в Городском клубе. Мы посетили господина Напрстека, почтенного гражданина, одно время сильно скомпрометированного в глазах австрийского правительства, бежавшего в Америку, там разбогатевшего, сернувшегося в Прагу и проживающего здесь в почете и уважении, занимаясь благотворительностью. У него — свой музей и библиотека. Он принял нас с радушием и гостеприимством настоящего славянина. Здесь были произнесены самые задушевные речи. В одной из комнат находилась большая книга, где расписывались посетители. В тот момент, когда все столпились около этой книги и каждый старался заполучить перо, чтобы увековечить свое имя, бай Ганю дернул меня за рукав и спросил с нетерпением:
— Слушай, на что там записываются?
Зная заранее, что никакая цель этих записей не покажется бай Ганю убедительной, кроме сугубо практической, я в шутку ответил что, дескать, кто не желает больше осматривать пражскую старину, тот может записаться в этой книге и обедать отныне у господина Напр-стека.
— Правда? — воскликнул бай Ганю.— Да ну ее к черту, старину эту. Дай-ка перо! Давайте, давайте скорей перо! А карандашом нельзя? Пусти, пусти, я спешу! И он стал локтями пробивать себе дорогу к столу, на котором лежала книга. Поднялась толкотня, давка, все начали отнимать друг у друга перо, закапали книгу чернилами, и вот наконец дрожащая волосатая и потная ру ка бай Ганю украсила одну из страниц ее двумя звучными словами:
Ганю Балканский.
Тут Цвятко объявил, что больше не хочет рассказывать.
— Расскажи насчет вечеринки. Ты ведь сказал, что в честь болгар вечеринку устроили,— сказал один из присутствующих.
— Я на нее не пошел. А бай Ганю был. А в этот самый день мы с бай Ганю ходили в парикмахерскую» Он собирало, на этом вечере пленять чешских дам и принимал всяческие меры к тому, чтобы явиться во всем блеске: купил галстук, почистил медали (вот он каков, бай Ганю! А вы думали?), и мы пошли в парикмахерскую, так как он порядком оброс Он сел в кресло Парикмахер старательно закутал его простыней и приступил к делу. Мы провели там чуть не целый час. Не так легко было угодить бай Ганю.
— Тут вот, тут. Скажи ему — тут,— бай Ганю показал на свою шею,— тут пускай подровняет, бритвой поскребет маленько. Да скажи, чтоб глядел в оба, прыщика какого не срезал, черт бы его побрал.
Заметив в зеркале сердитое выражение бай Ганевой потной физиономии, парикмахер поглядел на меня с недоумением тревожно осведомился он, думая, что чем-то не угодил клиенту.
— Скажи ему, чтоб не болтал,—обратился ко мне бай Ганю, да таким тоном, словно я нанялся ему в переводчики.— Скажи, чтоб оставил мне бородку, да сделал бы ее поострей, как у Наполеона, понял? А усы пускай расчешет так, чтобы распушились, как — хе-хе! — как у итальянского короля, хи-хи-хи! Видал его нарисованного? Ну, чтоб так вот и сделал! Скажи ему!
У меня не хватило духу передать скромное желание бай Ганю буквально; Оно поставило бы парикмахера в большое затруднение: легко ли с помощью бритвы и гребенки сделать кого-то похожим на Наполеона III и на Умберто. И притом кого!!
Причесывание окончилось. Бай Ганю вынул кошелек, повертел его на веревочке, открыл, сунул руку внутрь, достал пригоршню монет, повернулся к нам спиной, порылся, порылся в монетах, выбрал одну и подал ее парикмахеру, но с таким видом, будто хотел сказать: «На, так уж и быть. Будешь меня помнить». Монета была двадцатикрейцеровая. Но, видимо, испугавшись, не дал ли он маху и не сочтут ли его простаком, он протянул руку к парикмахеру и пошевелил пальцами: дескать, давай сдачу. Парикмахер мгновенно открыл ящик стола, кинул туда монету, вынул две монеты по десять крейцеров, брякнул ими о мраморный стол и скрылся во внутреннем помещении. Монеты покатились по полу. Бай Ганю в первый момент как будто опешил и чуть отшатнулся; но не успел я уловить это движение, как он уже наклонился, подобрал монеты и промолвил:
— Будешь так бросаться, сам в дураках и останешься. Пойдем отсюда, ну их! Только умеют обдирать! Знаю я их! Славяне!.. Держи карман шире!
ПАН ДУДКОВСКИЙ И ЕГО УСАДЬБА
Поезд должен был вот-вот тронуться Вдвое быстрее засновали по перрону низкие тачки носильщиков, запоздавшие пассажиры беспокойно разыскивали свои места в вагонах, заглядывая в купе, бегали по проходу назойливые, как комары, газетчики Дежурный по станции поминутно подносил к губам свисток, чтобы дать последний сигнал к отправлению, а паровоз нетерпеливо фыркал, пуская клубы пара.
Пан Дудковский занял уже место во втором классе. Чемодан и дорожный мешок он положил в сетку, трость и зонтик поставил в угол, а плед разостлал на диване. Потом снял шляпу, поместил ее возле чемодана и надел на голову черную шелковую шапочку с матерчатым козырьком Вынув украдкой из кармана зеркальце, он взглянул на себя и, убедившись, что седеющая бородка и полотняный китель придают ему вид коренного помещика, улыбнулся и подошел к окну.
На платформе жена его Германция оживленно разговаривала с бледным голубоглазым молодым человеком, а дочка-подросток, зевая, спрашивала гувернантку, скоро ли, наконец, отойдет поезд, потому что у нее уже ноги болят тут стоять.
Пан Дудковский высунулся из вагона
— Ну, до свидания, Минця — крикнул он жене.
— До свидания, до свидания! — ответила супруга, не глядя на него. Казалось, все внимание ее было поглоще но бледным молодым человеком.
— Послушай, Минця! —продолжал пан Дудковский.— Пришли мне в деревню большую корзину с крышкой, будешь еженедельно получать свежие овощи. Нужно еще снять с чердака клетку для кур, я хочу посылать вам цыплят.
— Зачем все это нужно? — с оттенком недоверия возразила пани.
— Как зачем? — возмутился пан Дудковский.—Для того я и купил усадьбу, чтобы иметь от нее доход.
— Простоквашу и свежий воздух,— добавила супруга.
— Простокваша, свежий воздух и фрукты для меня, а овощи, масло и цыплята для вас.
Раздался последний звонок. В вагонах третьего класса поднялись шум и возня, словно в улье. Поезд тронулся, за ним побежало несколько человек, видимо, не успевших наговориться со своими приятелями.
Пан Дудковский еще раз высунулся из окна.
— Не скучайте без меня! —кричал он, размахивая шелковой шапочкой.
Бледный молодой человек снял шляпу, дочка послала отцу несколько воздушных поцелуев, гувернантка крикнула:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
Нас возили в Градчаны, где находится дворец чешских королей. Показывали нам разные исторические уголки: комнату, где заседал совет, вынесший решение начать Тридцатилетнюю войну; окно, через которое были сброшены в пропасть чешские патриоты. Водили нас в старую ратушу, в старый и новый музеи. Дали в честь нас оперный спектакль и вечер в Городском клубе. Мы посетили господина Напрстека, почтенного гражданина, одно время сильно скомпрометированного в глазах австрийского правительства, бежавшего в Америку, там разбогатевшего, сернувшегося в Прагу и проживающего здесь в почете и уважении, занимаясь благотворительностью. У него — свой музей и библиотека. Он принял нас с радушием и гостеприимством настоящего славянина. Здесь были произнесены самые задушевные речи. В одной из комнат находилась большая книга, где расписывались посетители. В тот момент, когда все столпились около этой книги и каждый старался заполучить перо, чтобы увековечить свое имя, бай Ганю дернул меня за рукав и спросил с нетерпением:
— Слушай, на что там записываются?
Зная заранее, что никакая цель этих записей не покажется бай Ганю убедительной, кроме сугубо практической, я в шутку ответил что, дескать, кто не желает больше осматривать пражскую старину, тот может записаться в этой книге и обедать отныне у господина Напр-стека.
— Правда? — воскликнул бай Ганю.— Да ну ее к черту, старину эту. Дай-ка перо! Давайте, давайте скорей перо! А карандашом нельзя? Пусти, пусти, я спешу! И он стал локтями пробивать себе дорогу к столу, на котором лежала книга. Поднялась толкотня, давка, все начали отнимать друг у друга перо, закапали книгу чернилами, и вот наконец дрожащая волосатая и потная ру ка бай Ганю украсила одну из страниц ее двумя звучными словами:
Ганю Балканский.
Тут Цвятко объявил, что больше не хочет рассказывать.
— Расскажи насчет вечеринки. Ты ведь сказал, что в честь болгар вечеринку устроили,— сказал один из присутствующих.
— Я на нее не пошел. А бай Ганю был. А в этот самый день мы с бай Ганю ходили в парикмахерскую» Он собирало, на этом вечере пленять чешских дам и принимал всяческие меры к тому, чтобы явиться во всем блеске: купил галстук, почистил медали (вот он каков, бай Ганю! А вы думали?), и мы пошли в парикмахерскую, так как он порядком оброс Он сел в кресло Парикмахер старательно закутал его простыней и приступил к делу. Мы провели там чуть не целый час. Не так легко было угодить бай Ганю.
— Тут вот, тут. Скажи ему — тут,— бай Ганю показал на свою шею,— тут пускай подровняет, бритвой поскребет маленько. Да скажи, чтоб глядел в оба, прыщика какого не срезал, черт бы его побрал.
Заметив в зеркале сердитое выражение бай Ганевой потной физиономии, парикмахер поглядел на меня с недоумением тревожно осведомился он, думая, что чем-то не угодил клиенту.
— Скажи ему, чтоб не болтал,—обратился ко мне бай Ганю, да таким тоном, словно я нанялся ему в переводчики.— Скажи, чтоб оставил мне бородку, да сделал бы ее поострей, как у Наполеона, понял? А усы пускай расчешет так, чтобы распушились, как — хе-хе! — как у итальянского короля, хи-хи-хи! Видал его нарисованного? Ну, чтоб так вот и сделал! Скажи ему!
У меня не хватило духу передать скромное желание бай Ганю буквально; Оно поставило бы парикмахера в большое затруднение: легко ли с помощью бритвы и гребенки сделать кого-то похожим на Наполеона III и на Умберто. И притом кого!!
Причесывание окончилось. Бай Ганю вынул кошелек, повертел его на веревочке, открыл, сунул руку внутрь, достал пригоршню монет, повернулся к нам спиной, порылся, порылся в монетах, выбрал одну и подал ее парикмахеру, но с таким видом, будто хотел сказать: «На, так уж и быть. Будешь меня помнить». Монета была двадцатикрейцеровая. Но, видимо, испугавшись, не дал ли он маху и не сочтут ли его простаком, он протянул руку к парикмахеру и пошевелил пальцами: дескать, давай сдачу. Парикмахер мгновенно открыл ящик стола, кинул туда монету, вынул две монеты по десять крейцеров, брякнул ими о мраморный стол и скрылся во внутреннем помещении. Монеты покатились по полу. Бай Ганю в первый момент как будто опешил и чуть отшатнулся; но не успел я уловить это движение, как он уже наклонился, подобрал монеты и промолвил:
— Будешь так бросаться, сам в дураках и останешься. Пойдем отсюда, ну их! Только умеют обдирать! Знаю я их! Славяне!.. Держи карман шире!
ПАН ДУДКОВСКИЙ И ЕГО УСАДЬБА
Поезд должен был вот-вот тронуться Вдвое быстрее засновали по перрону низкие тачки носильщиков, запоздавшие пассажиры беспокойно разыскивали свои места в вагонах, заглядывая в купе, бегали по проходу назойливые, как комары, газетчики Дежурный по станции поминутно подносил к губам свисток, чтобы дать последний сигнал к отправлению, а паровоз нетерпеливо фыркал, пуская клубы пара.
Пан Дудковский занял уже место во втором классе. Чемодан и дорожный мешок он положил в сетку, трость и зонтик поставил в угол, а плед разостлал на диване. Потом снял шляпу, поместил ее возле чемодана и надел на голову черную шелковую шапочку с матерчатым козырьком Вынув украдкой из кармана зеркальце, он взглянул на себя и, убедившись, что седеющая бородка и полотняный китель придают ему вид коренного помещика, улыбнулся и подошел к окну.
На платформе жена его Германция оживленно разговаривала с бледным голубоглазым молодым человеком, а дочка-подросток, зевая, спрашивала гувернантку, скоро ли, наконец, отойдет поезд, потому что у нее уже ноги болят тут стоять.
Пан Дудковский высунулся из вагона
— Ну, до свидания, Минця — крикнул он жене.
— До свидания, до свидания! — ответила супруга, не глядя на него. Казалось, все внимание ее было поглоще но бледным молодым человеком.
— Послушай, Минця! —продолжал пан Дудковский.— Пришли мне в деревню большую корзину с крышкой, будешь еженедельно получать свежие овощи. Нужно еще снять с чердака клетку для кур, я хочу посылать вам цыплят.
— Зачем все это нужно? — с оттенком недоверия возразила пани.
— Как зачем? — возмутился пан Дудковский.—Для того я и купил усадьбу, чтобы иметь от нее доход.
— Простоквашу и свежий воздух,— добавила супруга.
— Простокваша, свежий воздух и фрукты для меня, а овощи, масло и цыплята для вас.
Раздался последний звонок. В вагонах третьего класса поднялись шум и возня, словно в улье. Поезд тронулся, за ним побежало несколько человек, видимо, не успевших наговориться со своими приятелями.
Пан Дудковский еще раз высунулся из окна.
— Не скучайте без меня! —кричал он, размахивая шелковой шапочкой.
Бледный молодой человек снял шляпу, дочка послала отцу несколько воздушных поцелуев, гувернантка крикнула:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35