Потом они сидели в табулинуме дома в Эпифании. Одни. Марсия задумчиво запустила руку в его густые волосы и обронила:
— Теперь ты понимаешь? Удалось тебе постигнуть всю абсурдность моей жизни?
— Ты ни в чем не виновата.
— Да нет, виновата! И еще во многих других вещах...
Он хранил молчание, не мог найти нужных слов. А она продолжала:
— Мои братья мне доверяют. Надеются, что я сумею привести Коммода к вере Христовой. Ради этого я пожертвовала всем. Своим телом, своей душой. Я оскверняла себя, обнажалась в гимнасиях, на аренах я стала убийцей. Зачем? Что толку в этом ужасном существовании? В конечном счете — поражение, полный провал и больше ничего...
— Марсия, Марсия, довольно. Я не понимаю, что ты говоришь.
— И если сегодня вечером я пошла к здешнему епископу, то исключительно потому, что больше не в состоянии продолжать влачить свою жизнь подле этого больного мальчишки. Я надеялась, что епископ отпустит мои прегрешения, утешит меня.
— Подумать только, а я ведь одно время думал, что ты, может быть, влюблена в Коммода. Никогда бы мне в голову не пришло, что это твои братья заставляют тебя действовать так.
Молодая женщина подняла на него ясный, твердый взгляд:
— Нет, Калликст, ты заблуждаешься. Никогда никто меня не просил душой и телом отдаться императору. Я всегда в полной мере отвечала за то положение, в котором оказалась. Все гораздо сложнее. По-моему, тебе пора узнать...
Она примолкла, глубоко вздохнула и чуть дрожащим голосом начала:
— Мой отец был вольноотпущенником Марка Аврелия — к тому же император дал ему свободу в благодарность и награду за заслуги, и он же нарек его дочь этим именем — Марсия. Тем не менее, мы остались жить при его дворе, там-то меня и приметил Квадратус, молодой друг Марка Аврелия. Ты лучше, чем кто-либо другой, должен знать, как обходятся с вольноотпущенницами или дочерьми вольноотпущенников: в жены их не берут никогда, просто используют как наложниц. К величайшей гордости моего отца я стала любовницей Квадратуса. Надо признать, что для дочери жалкого африканского раба из нумидийской колонии Малая Лепта это значительное повышение в ранге — разделять ложе богатого, отягощенного знатностью придворного. Хотя, по правде сказать, Квадратус был всего-навсего ничтожным распутником, а поскольку мне волей-неволей приходилось участвовать в его развратных оргиях, могу тебя уверить, что, в конечном счете, нет занятия более утомительного и скучного.
Она остановилась, возможно, просто затем, чтобы дух перевести. В ее чертах проступила невыразимая усталость. Калликст догадывался, что толкает ее на эту откровенность, почему она так внезапно решила сорвать укрывавшую ее доселе завесу тайны: чтобы избавиться от страшного груза, который без передышки несла на своих плечах все эти годы. А она между тем заговорила снова:
— Я была сама себе противна. У меня возникло чувство, будто я утратила какую-либо определенность, стала просто вещью, которую двигают с места на место, берут или отшвыривают прочь, сколько вздумается. Тогда-то я и познакомилась с другим приближенным Цезаря, египтянином по имени Эклектус. Ты о нем наверняка слышал, он теперь у Коммода дворцовый распорядитель. Это совершенно исключительный человек, он открыл передо мною другой мир, указал средство смыть с себя всю ту грязь, в которой я жила. Эклектус христианин. Он обратил меня в свою веру.
— Что ж он не попытался вырвать тебя из этого окружения?
— Он хотел это сделать, а потому предложил мне стать его женой. Я согласилась. Но как раз тогда — можно подумать, будто наша судьба и впрямь предначертана заранее, — в меня влюбился сам Коммод. Он в ту пору только что пришел к власти, был еще совсем юным. От него можно было ожидать всего, чего угодно. А я... мы оказались перед жестоким выбором: была надежда, что из любви ко мне он проявит милосердие к нашим братьям, попавшим в беду, но не поведет ли он себя совершенно иначе, если я отдамся другому? В конце концов, думаю, Бог решил все за нас. Узел был разрублен: Квадратус ввязался в заговор, целью которого было убийство императора, и если бы я в то время не уступила Коммоду, меня бы, без сомнения, смели с лица земли, да и всех, кто был мне близок, тоже.
Калликст в молчании обдумывал слова молодой женщины, потом спросил:
— Так какие же чувства ты испытываешь к императору?
Поколебавшись мгновение, она сказала:
— Признаться, поначалу он был мне не безразличен. Так что я нашла задачу, стоявшую передо мной и внушавшую ужас, куда менее мучительной, чем можно было ожидать. Причина, конечно, в том, что выносить телесную близость двадцатилетнего юноши было легче, чем объятия жирного Квадратуса. И потом, что скрывать, вместе с Коммодом мне достались и богатство, и кое-какая власть, могущество. Но по существу я никогда его не любила. Если бы не это, легко представить, какая ревность, несомненно, терзала бы меня, ведь у него целые когорты эфебов и любовниц множество: он, сойдясь со мной, никогда не переставал тешиться и теми, и другими. А потом, со временем, Коммод изменился. Мне кажется, он стал тем, чем является теперь, оттого, что никто никогда не воспротивился ни одному его желанию. Без конца, снова и снова предаваясь пороку, гонясь за наслаждениями, никогда не утоляющими ненасытной жажды, смертный с роковой неизбежностью доходит до преступления и чего-то похожего на безумие. К тому же я уверена, что если Коммод пожелал по-настоящему, насмерть сразиться на арене, то не столько затем, чтобы заткнуть рты шутникам, которые прохаживались на его счет, сколько потому, что захотел потешиться тайным сладострастием убийства. Если здесь еще нужны доказательства, вспомни, как он обошелся с несчастной Венерией Нигрой...
Калликст кивнул утвердительно, затем произнес:
— Однако, Марсия, есть одна вещь, которая мне непонятна. Я слышал, будто во время последнего пира, который давал император, ты заявила Коммоду: «Прикажи, Цезарь, чтобы и моих противниц тоже вооружили по-настоящему, ведь если тебя убьют, мне больше незачем жить».
— Так и было. Но эти слова не имели того значения, которое ты вправе придать им. Я же на самом деле очень долго верила, что смогу обратить Коммода в христианство, что, может быть, еще настанет день, когда он исправится...
— И?..
Она уперлась подбородком в сложенные руки:
— До сей поры он ни единого шага ко Христу не сделал, этот человек признает только пути Изиды или Митры. Мои братья-епископы непрестанно твердили, да и теперь все еще твердят, что нельзя отчаиваться, надо «уповать на милость Господню». А я уже не знаю... Ничего не знаю... Если бы Коммод умер на арене, цель всей моей жизни мгновенно была бы уничтожена. Вот почему я тоже хотела умереть.
Сейчас эта женщина, которую он привык видеть такой сильной, впервые предстала перед ним в растерянности, в ней было что-то от сломленного горем ребенка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136