— Как ты смеешь?
Фракиец отступил на шаг, сохраняя полнейшую невозмутимость.
— Подними!
Он не шелохнулся.
— Ты соблаговолишь их поднять?
— Сделай, как он говорит, умоляю тебя! — простонал у него за спиной голос, который он ни с каким бы не спутал, — это была Флавия.
— Подать сюда бич!
— Заклинаю тебя, не делай глупостей. Это же не одного тебя касается. Подумай о других! Мы все заплатим за твое упрямство.
Калликст вздохнул, сделал несколько шагов навстречу управителю, приостановился так, что оба застыли лицом к лицу, потом присел и стал подбирать таблички, рассыпавшиеся по полу.
— Ну вот. Вот и славно. Знаешь, друг, я за тебя очень испугалась.
— Сожалею. Извини.
Вилликус, приведенный в замешательство неожиданной покорностью строптивого раба, мысленно выругался. Щелканье бича будило в нем ни с чем не сравнимое упоение.
— Какую работу ты выполнял у своего бывшего господина?
— Я занимался счетами имения.
Управитель уселся на прежнее место, что-то нацарапал своим стилем и затем, не поднимая головы, рявкнул:
— Следующий!
Калликст вышел из ряда и направился в комнаты, предназначенные им для сна. Пережевывая горечь испытанного унижения, он не столько вошел, сколько ворвался в это помещение, род подземной тюрьмы — эргастула, — где стояло три десятка кроватей. Тускло освещенное насилу проникающими сюда лучами света, помещение пропахло потом и плесенью. Он плюхнулся без разбора на одно из этих убогих лож. Так и лежал, уставившись в потолок, когда рука Флавии вдруг легла ему на плечо.
— Решительно, ты неисправим!
— Да что ты так всполошилась? В конце концов, я ведь не совершил ничего предосудительного. Ты же сама видела: этот субъект старался меня унизить. В доме Аполлония никогда ничего подобного...
— Аполлония больше нет! С Эсквилином покончено! Здесь нас бесповоротно возвратили к нашему истинному положению. Ты можешь это понять? Мы снова стали тем, чем никогда не переставали быть: слугами. Рабами.
Он приподнялся, опершись на локоть, и с вызывающей насмешкой проворчал:
— Это твой бог внушает тебе столь трогательную покорность?
— Ты глупый, Калликст, ты навсегда останешься глупым мальчишкой.
— Она права, — раздался голос Карвилия. — То, что ты выкинул, — чистое ребячество и могло навлечь на тебя самые тяжкие последствия. И это при том, что среди всех нас ты, вероятно, больше прочих имеешь шанс добиться, чтобы новый хозяин тебя оценил.
— А ты, Карвилий, в самом деле, считаешь, что заслужить высокую оценку этого толстяка — цель, заслуживающая труда? Да оглянись же вокруг. Вся эта назойливая роскошь — не более чем попытка скрыть пустоту и мерзость.
— Я же не цензор, а раб, и, стало быть...
Тут он осекся. В комнату неожиданно ввалился управитель с двумя помощниками, притащившими вороха одежды.
— Вот новые туники и хламиды. Переоденьтесь, поскольку вам предстоит жить под здешним кровом, вы не будете носить ничего другого.
Раздача хламид и туник происходила при общем молчании. Краткий миг колебания — и первые из вновь прибывших, скрепя сердце, стали сбрасывать свою одежду. Нагота не смущала их, они ведь были завсегдатаями терм; что им претило, так это надобность облачиться в это одинаковое для всех платье, внушавшее такое чувство, будто они и впрямь стали безымянными, взаимозаменяемыми предметами.
Флавия и Карвилий последовали примеру своих товарищей. Калликст, схватив свою новую одежду, рассмотрел ее, потом резко смял в кулаках. Почуяв беду, Флавия вскрикнула:
— Нет, не надо!..
Но было уже поздно. Управитель, который все время исподтишка приглядывался к фракийцу, вмешался:
— Вот как, приятель? Наряд тебе не по вкусу?
— Я этого не надену, — напрямик заявил Калликст, отстраняя Флавию.
— Как ты сказал?
— Эта одежда из шерсти, не так ли?
— Да, и что?
— Я приверженец культа Орфея. Поэтому я отказываюсь есть и носить, что бы то ни было, имеющее животное происхождение.
В зале наступила такая тишина, что не осталось иных звуков, кроме отрывистых стонов ветра, беснующегося по ту сторону слуховых окошек. Управитель, побледнев как смерть, направился к фракийцу, разглядывая его так, будто не мог поверить глазам. Он открыл было рот, но сказать ничего не успел — раздался голос, резкий, как щелканье бича:
— Елеазар! Почему ты не даешь этому человеку льняной одежды?
Молодая женщина, задрапированная во что-то шелковое с меховым подбоем, стояла на пороге, небрежно опершись на дверной косяк.
— Хозяйка, — залепетал управитель, — мы же... у нас нет льняной одежды для рабов.
— Тогда оставь ему ту, что на нем.
— Но... это против правил.
— Не бойся. Я сама поговорю с дядей.
— Очень хорошо. Если ты берешь ответственность на себя...
— Ну да. А теперь ступай.
Вилликус ретировался, однако прежде бросил на Калликста взгляд, не предвещавший добра.
— Ты храбр, — заговорила Маллия, не смущаясь присутствием других рабов. — Чтобы перечить Елеазару, нужна отвага. Должна признаться, мне это понравилось.
— Я благодарен тебе за вмешательство, — отвечал Калликст, сохраняя нейтральный тон.
— У тебя есть на то основания. Елеазар, не имея ни золотого кольца всадника, ни сенаторского латиклавия, утешается тем, что тиранит маленький мирок, находящийся у него под началом. Бросив ему вызов, ты нажил смертельного врага. Но не бойся, я буду тебе покровительствовать.
Не дав Калликсту времени для ответа, она повернулась и пошла прочь. Но прежде чем переступить порог, произнесла тоном, не оставляющим никаких сомнений в том, что у нее на уме:
— Мы скоро увидимся...
Она исчезла, и наступило смущенное молчание. Оно длилось и длилось. Флавия нарушила его первой:
— И в самом деле, Калликст, Карвилий был прав. Нет никакого сомнения, что в этом доме ты будешь оценен больше нас всех.
Прошла неделя, а его никто все еще не уведомил о том, что от него требуется. В то утро он проснулся угрюмый, подавленный. Сердце щемило, как в тисках, безотчетная тревога грызла его. Так бывало всякий раз, когда он видел во сне отца. Сон этот, всегда один и тот же, был чередой видений прошлого: родные озера, прогулки, леса, ощущение счастья, а потом эта мозаика в единый миг разлетается на осколки, чтобы кануть в темноту.
Карвилия направили работать на кухню, Флавию — в услужение к племяннице Карпофора. Что до него, он доселе понятия не имел, какое ему уготовано занятие. Как ни парадоксально, безделье его угнетало. С тех пор как Аполлоний открыл перед ним мир чисел, он пристрастился к нему. Манипулируя более или менее значительными денежными суммами, он кончил тем, что стал испытывать от этого ощущение некоего — разумеется, весьма относительного — могущества.
Наконец, спустя еще три дня, его повели к всаднику.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136