Может, именно их животное начало разбивало в пыль золото легенд и хрупкие кристаллы счастья? Ведь во Фракии все вокруг сочилось страданием.
Измученная накатывающимися друг за другом волнами захватчиков тамошняя земля никогда не знала мира. Страна изнывала сперва под персами, потом под натиском Филиппа Македонского и его сына Александра. Затем, во времена Тиберия, там правил римский наместник. При Калигуле фракийцы пользовались некоторой независимостью, но правили ими царьки, воспитанные в Риме. Наконец, после Клавдия Фракия стала официально именоваться провинцией под властью римского прокуратора. Единственное, чем еще могли гордиться тамошние жители, — привилегией снабжать вспомогательные римские войска лучшими конниками, какие только могли сыскаться в Империи.
Калликст не мог точно вспомнить, когда впервые увидел отряды воинов, объявленных вне закона. Те всегда составляли неотъемлемую часть его мироздания. Дезертиры, беглые рабы, обычно они скрывались в горах Гема и выходили из лесов только для того, чтобы обменять завоеванную добычу на зерно, вино или бараньи окорока. Никого это не раздражало: так было заведено меж ними и местными обитателями.
Но в одно прекрасное утро все переменилось. Калликст вспоминал, как поразили его ухватки и речь тех, кто поил лошадей у местного источника, пока их предводители обсуждали что-то с селянами. Он почти тотчас уразумел, что к объявленным вне закона соотечественникам примкнули варвары из сарматов и маркоманов. Римские легионы перемололи их племена, и они принуждены были заново приживаться в некогда разоренных ими же провинциях. Но оседлая жизнь очень быстро им опротивела, они бросали ту землю, что получали для возделывания, и примыкали к прочим бунтарям. Жертвой их возмущения чуть не сделался сам Адрианаполь.
А несколькими днями позже разыгралась трагедия. Ему как раз исполнилось шестнадцать.
Ночью все в селении как-то странно перешептывались. А под утро уже каждый знал, что кучка израненных людей попросили приютить их и получили позволение, отказать им — значило нарушить закон, установленный самим Зевсом. Но старики качали головами и вспоминали, какой кровью раньше приходилось платить за подобное самовольство.
Со времени общего пробуждения не прошло и часа, как в селение ворвалась кавалерийская турма, три десятка всадников рассыпалось по его улочкам, и все потонуло в беспорядочном гомоне. Дверь родительского дома разлетелась на куски, и взору явился сверкающий доспех из металлических пластин, защищавший грудь центуриона. Римлянин хрипло пробасил вопрос, он хотел узнать, не укрылись ли в доме возмутители спокойствия. Зенон отрицательно замотал головой.
— А это кто? — офицер ткнул пальцем в Калликста.
— Мой сын. Не трогайте его, он еще ребенок.
— Ребенок? Да он почти с меня ростом и крепок телом; такой вполне может слоняться по округе с разбойниками. Пусть снимет одежду!
— Вы заблуждаетесь. Даю слово, что на нем нет никакой вины.
Не слушая его, центурион схватил мальчика в охапку.
— Хочу знать, есть ли у тебя раны на теле. А ну-ка, раздевайся!
Калликст вздумал, было воспротивиться. Одежда на нем затрещала, стала рваться, туника упала на землю. Все произошло очень быстро: кулак с глухим чавком вонзился в челюсть, центурион рухнул наземь, из-за его спины выскочили какие-то люди с мечами наголо, и Зенон, внезапно обмякнув, зашатался, сложив руки на груди, где внезапно раскрылись алые лепестки невиданного кровавого цветка.
Мир зашатался и перевернулся с ног на голову. Подростка выволокли из дому, но ему удалось высвободиться, подбежать к отцу и крепко-крепко прижаться к нему, словно пытаясь удержать вытекающую из тела жизнь.
— Уведите его!
Наружи в утреннем полумраке кричала мать:
— Сжальтесь! Сжальтесь над ним! Ведь это еще дитя! Возьмите взамен мою жизнь!
Он снова попытался убежать, но упал и отчаянно цеплялся за землю, впиваясь в родимые камни, когда его оттаскивали прочь...
Затем был длительный пеший поход на запад, первые заледеневшие поля Верхней Мезии, терзаемая шквальным ветром пасмурная Иллирия, стоянки под безысходно тоскливыми ливнями в Салонах, что в Далматии, и многодневное следование вдоль морского побережья. Море он тогда увидел впервые в жизни. Но оно стало лишь еще одной вехой на пути в изгнание. Потом они проследовали по землям Норика мимо Эмоны, перешли Альпы, миновали Медиоланум... и наконец нырнули в путанные лабиринты того, что именуют городом Римом.
— Что мне с тобою делать?
Он ничего не отвечал. Аполлоний хотел, было взять его за руку, но тот сжал пальцы, чтобы римлянину достался только кулак.
— Не надо со мной воевать, Люпус. Потом как-нибудь ты еще будешь меня благодарить, что я подловил на этой опрометчивой выходке своего друга Карпофора. Следуй за мной. Мы сейчас вместе обойдем этот дом, где волей-неволей тебе придется научиться жить. Даже если это и кажется тебе теперь лишенным всякого смысла, я бы тебя попросил не озираться с ненавистью, подобно зверю, запертому в клетке.
Жилище Аполлония было инсулой — отдельно стоящим домом, в котором квартиры сдавались. Себе Аполлоний оставил цокольный этаж, а остальные пустил в наем. Калликст инстинктивно подался назад, пытаясь обозреть это каменное строение, каждый следующий этаж которого сильно выдавался вперед, нависая над улицей, и все оно устремлялось вширь и вверх подобно гигантскому спаржевому кусту. На фоне блистающих белизной мраморных плит, опоясывавших дом у самой мостовой, выделялись серые прямоугольники тесаного камня, составлявшие облицовку второго этажа. Охряной яркостью тона выделялась кирпичная кладка третьего, а над ней глаз уже отдыхал на, тускло-коричневого цвета, плитке, замостившей все пять верхних этажей. Весь фасад исчертили лестницы (каждый временный владелец отдельных апартаментов пользовался своим личным выходом), а также множество деревянных и каменных балкончиков, поддерживаемых колоннами, те в свою очередь красовались пышной зеленью увивших их лиан.
На подоконниках, по крайней мере, тех, что не заслоняли затворенные от солнца ставни или кусок крашеной ткани, виднелись горшки с цветами, а подчас и настоящие садики в миниатюре.
Вместо того чтобы поделить эту часть здания на множество лавчонок, складов и таверн, как-то делали обладатели большинства подобных «островков», Аполлоний решился расположиться там самолично. Тем более что так он был полностью отделен от обитателей верхних этажей и вполне воспользовался дарованной самому себе обособленностью.
Атриум, обширная центральная зала, обрамленная колоннадой, была выложена мозаикой, цветные камни которой, как звездочки лучей, переливались на фоне пастельных стенных фресок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136