Диакон указал куда-то вправо.
Там на фоне потемок проступал силуэт, облаченный в длинный узорчатый балахон. Что-то наподобие тучного, немилосердно размалеванного подростка.
— Император... Гелиогабал, верховный властитель.
Калликст не мог удержаться от мысли: как смешно...
Рядом с Цезарем появились две женщины. Старшая из них — не кто иная, как Меза, его бабушка.
Танец становился все более возбуждающим. Лоснящиеся от пота тела кипели под угрюмым взором косоглазого недомерка. Когда же пение, наконец, смолкло, танцовщицы расступились и замерли, давая дорогу трем мужчинам, несущим высоко над головами бесчувственное детское тело.
— Это он, — прошептал Астерий. — Мой брат Галлий.
Ребенка положили на алтарь из слоновой кости. Возможно ли? Неужели столь живописно-комическая церемония завершится убийством?
Один из троих вновь прибывших персонажей, самый рослый, взял Юлию Мезу за руку и подвел к алтарю.
— Это Комазон, — шепнул Астерий.
Калликст вгляделся внимательней. Имя этого субъекта было ему известно. Комазон Эвтихиан. Тот, кого весь Рим единодушно считал фигурой исключительной. Чрезвычайно оригинальный восточный тип. Прежде чем стать фаворитом Мезы, он сделал в высшей степени впечатляющую карьеру. Вольноотпущенник, моряк, префект преторских когорт, городской префект и дважды консул. Не только ранг, но само головокружительное преуспеяние этого человека воспринималось как примета конца старого мира. Он символизировал собой завоевание Рима Востоком.
— Гелиогабал! Бог-Солнце! Ты разгоняешь мрак, тьма отступает пред лучами твоего взора! О жар, питающий жизнь! Сияние, восходящее из-за края земли! Бессмертный, вспарывающий чрево ночи!
Голос Комазона сильно, ясно гремел под сводами залы.
Женщина с накрашенным ртом, с веками, зачерненными сажей, прошествовала к алтарю. Она неторопливо взяла кинжал с широким клинком и рукояткой, усыпанной драгоценными камнями.
— Святой Отец, пора действовать...
Вновь зазвучали песнопения. Женщина подняла кинжал, готовая разить.
— Остановитесь! Во имя Господа приказываю вам остановиться!
Женщина замерла, все взоры разом обратились на Калликста. Ошеломленный, Гелиогабал искал глазами свою бабушку, но та, казалось, опешила не меньше его. Только Комазон сохранил спокойствие.
— Кто ты, что осмеливаешься прервать священный обряд?
— Я тот, кто чтит жизнь другого человека. Я пришел, чтобы забрать этого ребенка и возвратить его матери.
И он твердым шагом направился к алтарю.
— Взять его! — распорядился Комазон.
Жрецы с быстротой молнии ринулись на Калликста и его диакона, схватили их.
Успокоившись, Гелиогабал подошел и принялся разглядывать обоих, словно диковинных зверей.
— Пусть их умертвят! — завопил жрец.
— Они совершили кощунство!
Комазон, по-прежнему владеющий собой, потребовал тишины.
— Твое имя? — вопросил он, пронзая Калликста холодным взглядом.
— Калликст.
— Я его знаю! — выкрикнул Бара, самый злобный из всех. — Это христианин. Он у них даже главный!
— Глава христиан? — переспросил Комазон, чей интерес вдруг заметно повысился.
— Именно так. А теперь пусть мне возвратят этого ребенка. Вы не имеете нрава совершать...
— Мы не имеем права? — это впервые подал голос сам Гелиогабал. — Разве тебе не ведомо, что солнечное божество владеет всеми правами?
— Никакого солнечного божества не существует. Есть лишь единый Бог, и это Христос, Господь наш.
— Святотатство! — взвыли жрецы.
— Значит, — уточнил Гелиогабал, — ты утверждаешь, что солнечного бога нет, то есть Ваал не существует?
— Ваал не более чем химера, такая же, как все эти римские изображения — Кибела, Apec, Плутон... У вашего Ваала власти не больше, чем у этого бетила, представляющего его здесь.
Такая речь еще более разожгла ярость жрецов. Бара схватил кинжал, предназначенный для убийства мальчика, и собрался перерезать Калликсту горло.
— Не сразу! — остановил его Гелиогабал. — Этот человек меня забавляет.
С неожиданной страстью Калликст обратился к нему:
— Цезарь, ты сам еще дитя. Не слушай этих людей, которые хотят, чтобы ты возмужал в заблуждении. Может быть, я тебя и позабавил, но разве ты не видишь, что стал игрушкой в их руках? Среди них нет ни одного, кто бы не потешался над тобой исподтишка. Он, этот субъект, — тут он указал пальцем на Комазона, — и эти шуты, изображающие жрецов, они все презирают тебя, им только и надо, прикрываясь тобой, прибрать к рукам власть!
В это мгновение Юлия Меза, склонясь к внуку, шепнула ему на ухо что-то, чего никто ни расслышал. Гелиогабал, похоже, сперва удивился, призадумался на мгновение, и, наконец, взглядом выразил согласие.
— Отпустите христианина, — обронил он без выражения. — И отдайте ему ребенка.
Повернувшись к Калликсту, он добавил:
— Итак, ты видишь теперь, что солнечный бог способен проявить великодушие. Он могуч, но так же нежен, как солнце.
Хор жрецов во главе с Барой разразился протестующими восклицаниями. В их глазах этот христианин заслуживал того, чтобы быть умерщвленным стократно. Но Юлия Меза голосом, не терпящим возражений, приказала им повиноваться.
Тогда Калликст взял на руки маленького Галлия, все еще бесчувственного, и в сопровождении диакона направился прочь из святилища.
Меза снова наклонилась к Гелиогабалу:
— Как видишь, Цезарь, я была нрава. Меня предупреждали, что надобно остерегаться этих христиан. Они способны наводить порчу. Ужасную порчу.
Гелиогабал, казалось, не слышал. Может быть, думал о том, что сказал ему этот человек. Детский испуг странно промелькнул во взгляде императора и тотчас исчез.
Глава LXIII
Рим, 18 февраля 222 года .
— Святой Отец, я не хочу тебе докучать, — снова начал Иакинф, — но должен напомнить, что...
— Да, знаю. Самые высокие чины духовенства Запада и кое-кто из церковных иерархов Востока ожидают моего соизволения. Не беспокойся, им ждать не долго.
Из комнаты они вышли вдвоем, миновали портик. Внутренний сад виллы Вектилиана, недавно пережившей реставрацию, в эту февральскую пору отчасти утратил свою пышность: над землей, уснувшей под ковром мертвой листвы, торчали облетевшие ветви, их нагота еще более подчеркивала уныние мраморных пьедесталов, откуда убрали фигуры мифологических идолов.
По пути им встретилась троица — женщины в белых шерстяных одеждах, воспитанницы, принятые на пансион, подметали садовые аллеи. Подойдя ко входу в табулинум, они отстранили занавес у дверей и оказались в просторной комнате, холодной несмотря на то что в одной из жаровен пылал жадный огонь. Здесь присутствовали лишь двое — Ипполит да клирик Астерий. Этот последний протянул Калликсту папирус:
— Вот последняя редакция.
Ипполит резким жестом разгладил незаметную складочку на своем плаще и, сдерживая гнев, заявил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136