Сдается мне, что ты не из тех, кто без ума от развлечений этого сорта.
— Так и есть. А с некоторых пор — есть причина — даже стал испытывать величайшее отвращение ко всему, что касается арены и происходящих там игрищ.
Этот туманный ответ только еще сильнее озадачил Климента, и когда они, удаляясь от рынка, свернули на Кожевенную улицу, он вдруг спросил:
— Прости за любопытство, но мне кажется, ты не из Ахеи. Твой выговор...
— Значит, это так заметно? Я с севера, откуда дует Борей. Точнее, из Фракии, — он осекся, будто смущенный этим своим признанием, и поспешно перевел разговор на другое: — А ты что же, живешь в музее?
— Нет, но поблизости от него. У меня домик на Посудной улице.
— Если верить Лисию, ты то ли знаменитый ученый, то ли врач.
Климент хмыкнул:
— Ни в коей мере. Всего лишь управляю школой, существующей на средства великодушных благотворителей. А зовут меня Тит Флавий Климент.
— Грамматикус, как говорят римляне?
— Я предпочитаю слово «педагог».
Теперь они шагали в тени колоннады, оставили позади усыпальницу Александра, потом свернули к Брухеону, еврейскому кварталу, и вот перед ними, наконец, возник дом Климента.
— Великолепно, — пробормотал гость, озирая множество произведений, заботливо упрятанных в кожаные чехлы и разложенных рядами на этажерках из древесины кедра. На свитках папируса, обвитых алыми лентами с тщательно выписанными названиями, торчали застежки из слоновой кости.
— Не стоит слишком увлекаться. Этой библиотеке многого не хватает. Собрание греческой и римской литературы далеко не полно. О творениях варварских пародов и говорить нечего. И если сам я много читаю для удовольствия, то большинство этих сочинений все же — не более чем орудия, помогающие в работе. Не считая нескольких лирических поэм Пиндара, к которым я испытываю истинное пристрастие, да эпопей Гомера, которые я с неизменным восторгом перечитываю вновь и вновь с тех еще пор, как учился в Афинах, все остальное, подобно этой громадной энциклопедии Фаворинуса, надобно признать, довольно заумно. Нет, если хочешь увидеть что-то воистину необыкновенное, тебе стоит посетить большую Александрийскую библиотеку. Там хранится более семисот тысяч книг.
— Боги! Семьсот тысяч!
— По правде сказать, и это не много, если вспомнить, что большая часть здания со всем содержимым была разрушена во времена Цезаря и Клеопатры.
Собеседник, пораженный, замотал головой, а Климент между тем достал с полки кожаный футляр, на котором значилось имя Платона:
— Возьми. Вот он, «Пир».
— Благодарю.
— Можешь держать его у себя, сколько захочешь. Платон — это музыка, нужно время, чтобы вслушаться в него. — Климент выдержал паузу, потом спросил: — Ну, а теперь не думаешь ли ты, что пора назвать мне свое имя?
После краткого, едва заметного колебания гость выговорил:
— Калликст.
— Калликст, — задумчиво повторил Климент.
Глава XXXIV
Открыв глаза, Климент сквозь щели в ставнях увидел, что мигающий свет Фаросского маяка сменился ровным белым сиянием.
Уже рассвело.
Рядом жена, свернувшись клубочком, легонько вздохнула и прижалась к нему. Климент улыбнулся. У Марии множество достоинств, но жаворонком ее не назовешь. По правде сказать, это естественно, если женщине, едва достигшей двадцати двух лет, спится куда слаще, чем ему, недавно разменявшему пятый десяток.
Он приподнялся, опершись на локоть, и с бесконечной нежностью посмотрел на нее. Ее нагое тело, чуть прикрытое тонкой простыней, мирно дышало в полумраке опочивальни.
Летом Климент предоставил бы ей выспаться досыта, но зимой дни короче, а у них обоих столько дел! Он разбудил ее нежным поцелуем в глаза, встал и принялся одеваться. Закрепив ремешки сандалий и надев набедренную повязку, он просунул голову в вырез длинного белого далматика, завязал пояс, привычным движением пригладил свои короткие волосы.
Потом распахнул окно. Воздух этого зимнего утра показался ему упоительно свежим. Его взгляд поверх скопления белых стен и террас устремился вдаль, где на горизонте сквозь завесу тумана и пыли только что проглянуло солнце. Тут и жена присоединилась к нему. Она тоже надела белую льняную тунику и скрутила волосы узлом на затылке, заколов их длинной шпилькой.
Созерцая свою супругу, Климент подумал, какое ему выпало счастье — делить свою жизнь с такой женщиной. Он высоко ценил то, что Мария родилась и росла при свете веры Христовой. И в самом деле, с младенческих лет воспитанная в убеждении, что украшать себя надлежит не снаружи, а изнутри, она не стала прокалывать себе уши и с брезгливостью отвергла все эти ожерелья, кольца и побрякушки, которые кажутся столь необходимыми любой мало-мальски состоятельной язычнице. Да и ее одежды своей незапятнанной белизной совершенно не походили на пурпурные наряды, изысканную пышность китайских шелков, что были в таком почете у жительниц Александрии.
Но, разумеется, больше всего Климента радовало, что она не убивает свое время, проводя целые часы напролет за накручиванием локонов и укладкой, а то еще, чего доброго, и разведением красок или прилаживанием париков, которые — он часто посмеивался над этим — мешают женщинам спать по ночам, ведь страшно же во время сна помять эти замысловатые сооружения, на возведение которых потрачен весь день.
Стоя рядом, муж и жена воздели руки к небесам, прося благословения Господня.
Закончив молитву, Мария спросила:
— По-моему, тебя со вчерашнего дня что-то заботит?
Климент обернулся к ней, удивленный и вместе с тем тронутый, что супруга так прекрасно научилась читать в его душе.
— Действительно, у меня из головы не выходит один человек.
— Кто-нибудь из твоих учеников?
— Нет, речь не о них. Я встретил его позавчера у Лисия. Некто Калликст.
— Тот мужчина, которого ты привел к нам?
— Он самый. Скажи, какое впечатление он на тебя произвел.
Молодая женщина заколебалась:
— Ну, я же едва успела его рассмотреть. Говоря попросту, я нашла, что он красив. Красивый, но странный. Когда встречаешься с ним глазами, возникает неприятное ощущение, будто его взгляд пронизывает тебя насквозь. К тому же, если память мне не изменяет, он и ушел как-то беспокойно, будто спасался бегством из нашего дома. А ты сам, что о нем знаешь?
— Да почти что ничего. Лисий мне шепнул, что этот Калликст в нашем городе появился недавно. Он здесь, надо полагать, месяца два или три. Что живет один в маленьком доме неподалеку от озера, в работе, видимо, не нуждается.
— И это все? Но откуда же тогда твое беспокойство? Почему этот субъект вдруг так тебя заинтересовал?
— Когда мы с ним разговаривали, он, похоже, догадался, что я христианин. И впечатление такое, будто это его раздражает.
Мария испуганно уставилась па мужа:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136
— Так и есть. А с некоторых пор — есть причина — даже стал испытывать величайшее отвращение ко всему, что касается арены и происходящих там игрищ.
Этот туманный ответ только еще сильнее озадачил Климента, и когда они, удаляясь от рынка, свернули на Кожевенную улицу, он вдруг спросил:
— Прости за любопытство, но мне кажется, ты не из Ахеи. Твой выговор...
— Значит, это так заметно? Я с севера, откуда дует Борей. Точнее, из Фракии, — он осекся, будто смущенный этим своим признанием, и поспешно перевел разговор на другое: — А ты что же, живешь в музее?
— Нет, но поблизости от него. У меня домик на Посудной улице.
— Если верить Лисию, ты то ли знаменитый ученый, то ли врач.
Климент хмыкнул:
— Ни в коей мере. Всего лишь управляю школой, существующей на средства великодушных благотворителей. А зовут меня Тит Флавий Климент.
— Грамматикус, как говорят римляне?
— Я предпочитаю слово «педагог».
Теперь они шагали в тени колоннады, оставили позади усыпальницу Александра, потом свернули к Брухеону, еврейскому кварталу, и вот перед ними, наконец, возник дом Климента.
— Великолепно, — пробормотал гость, озирая множество произведений, заботливо упрятанных в кожаные чехлы и разложенных рядами на этажерках из древесины кедра. На свитках папируса, обвитых алыми лентами с тщательно выписанными названиями, торчали застежки из слоновой кости.
— Не стоит слишком увлекаться. Этой библиотеке многого не хватает. Собрание греческой и римской литературы далеко не полно. О творениях варварских пародов и говорить нечего. И если сам я много читаю для удовольствия, то большинство этих сочинений все же — не более чем орудия, помогающие в работе. Не считая нескольких лирических поэм Пиндара, к которым я испытываю истинное пристрастие, да эпопей Гомера, которые я с неизменным восторгом перечитываю вновь и вновь с тех еще пор, как учился в Афинах, все остальное, подобно этой громадной энциклопедии Фаворинуса, надобно признать, довольно заумно. Нет, если хочешь увидеть что-то воистину необыкновенное, тебе стоит посетить большую Александрийскую библиотеку. Там хранится более семисот тысяч книг.
— Боги! Семьсот тысяч!
— По правде сказать, и это не много, если вспомнить, что большая часть здания со всем содержимым была разрушена во времена Цезаря и Клеопатры.
Собеседник, пораженный, замотал головой, а Климент между тем достал с полки кожаный футляр, на котором значилось имя Платона:
— Возьми. Вот он, «Пир».
— Благодарю.
— Можешь держать его у себя, сколько захочешь. Платон — это музыка, нужно время, чтобы вслушаться в него. — Климент выдержал паузу, потом спросил: — Ну, а теперь не думаешь ли ты, что пора назвать мне свое имя?
После краткого, едва заметного колебания гость выговорил:
— Калликст.
— Калликст, — задумчиво повторил Климент.
Глава XXXIV
Открыв глаза, Климент сквозь щели в ставнях увидел, что мигающий свет Фаросского маяка сменился ровным белым сиянием.
Уже рассвело.
Рядом жена, свернувшись клубочком, легонько вздохнула и прижалась к нему. Климент улыбнулся. У Марии множество достоинств, но жаворонком ее не назовешь. По правде сказать, это естественно, если женщине, едва достигшей двадцати двух лет, спится куда слаще, чем ему, недавно разменявшему пятый десяток.
Он приподнялся, опершись на локоть, и с бесконечной нежностью посмотрел на нее. Ее нагое тело, чуть прикрытое тонкой простыней, мирно дышало в полумраке опочивальни.
Летом Климент предоставил бы ей выспаться досыта, но зимой дни короче, а у них обоих столько дел! Он разбудил ее нежным поцелуем в глаза, встал и принялся одеваться. Закрепив ремешки сандалий и надев набедренную повязку, он просунул голову в вырез длинного белого далматика, завязал пояс, привычным движением пригладил свои короткие волосы.
Потом распахнул окно. Воздух этого зимнего утра показался ему упоительно свежим. Его взгляд поверх скопления белых стен и террас устремился вдаль, где на горизонте сквозь завесу тумана и пыли только что проглянуло солнце. Тут и жена присоединилась к нему. Она тоже надела белую льняную тунику и скрутила волосы узлом на затылке, заколов их длинной шпилькой.
Созерцая свою супругу, Климент подумал, какое ему выпало счастье — делить свою жизнь с такой женщиной. Он высоко ценил то, что Мария родилась и росла при свете веры Христовой. И в самом деле, с младенческих лет воспитанная в убеждении, что украшать себя надлежит не снаружи, а изнутри, она не стала прокалывать себе уши и с брезгливостью отвергла все эти ожерелья, кольца и побрякушки, которые кажутся столь необходимыми любой мало-мальски состоятельной язычнице. Да и ее одежды своей незапятнанной белизной совершенно не походили на пурпурные наряды, изысканную пышность китайских шелков, что были в таком почете у жительниц Александрии.
Но, разумеется, больше всего Климента радовало, что она не убивает свое время, проводя целые часы напролет за накручиванием локонов и укладкой, а то еще, чего доброго, и разведением красок или прилаживанием париков, которые — он часто посмеивался над этим — мешают женщинам спать по ночам, ведь страшно же во время сна помять эти замысловатые сооружения, на возведение которых потрачен весь день.
Стоя рядом, муж и жена воздели руки к небесам, прося благословения Господня.
Закончив молитву, Мария спросила:
— По-моему, тебя со вчерашнего дня что-то заботит?
Климент обернулся к ней, удивленный и вместе с тем тронутый, что супруга так прекрасно научилась читать в его душе.
— Действительно, у меня из головы не выходит один человек.
— Кто-нибудь из твоих учеников?
— Нет, речь не о них. Я встретил его позавчера у Лисия. Некто Калликст.
— Тот мужчина, которого ты привел к нам?
— Он самый. Скажи, какое впечатление он на тебя произвел.
Молодая женщина заколебалась:
— Ну, я же едва успела его рассмотреть. Говоря попросту, я нашла, что он красив. Красивый, но странный. Когда встречаешься с ним глазами, возникает неприятное ощущение, будто его взгляд пронизывает тебя насквозь. К тому же, если память мне не изменяет, он и ушел как-то беспокойно, будто спасался бегством из нашего дома. А ты сам, что о нем знаешь?
— Да почти что ничего. Лисий мне шепнул, что этот Калликст в нашем городе появился недавно. Он здесь, надо полагать, месяца два или три. Что живет один в маленьком доме неподалеку от озера, в работе, видимо, не нуждается.
— И это все? Но откуда же тогда твое беспокойство? Почему этот субъект вдруг так тебя заинтересовал?
— Когда мы с ним разговаривали, он, похоже, догадался, что я христианин. И впечатление такое, будто это его раздражает.
Мария испуганно уставилась па мужа:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136