Этот человек бесспорно добр. По-настоящему, может статься, так же добр, как Зенон.
Зенон...
Он бессознательно обратил взор к востоку. Там Фракия. Но горизонт заслоняла стена сада, его мечты разбились и осыпались осколками к ее подножию. Несмотря на все привилегии, дарованные ему Аполлонием, наперекор всем преимуществам, которых добился за последние годы, он как был, так и остался всего лишь рабом.
Подавив вздох, он сделал несколько шагов в направлении двери. Распахнутая настежь, она поверх стены открывала взору нагромождение крыш, позолоченных последними лучами заката на фоне темнеющей синевы неба. Воздух этого дня, первого после августовских нон, был сладостно нежен. Он на миг прикрыл глаза, упиваясь хрупким наслаждением, которое давала иллюзия свободы. Может быть, еще настанет время, когда он снова научится дышать полной грудью — вне этих стен, вдали от Рима.
Стремительный топот легких сандалий разом прогнал его меланхолию. Белая фигурка Флавии, вынырнув из-под портика, бегом устремилась к нему. Жалкая изголодавшаяся девчонка, которой он несколько лет назад пришел на помощь, превратилась в грациозную молодую девушку с тонкой талией, пышными плечами и сияющим лицом. В тот вечер она надела белое льняное платье, подчеркивающее гармонические линии ее тела.
— Прости меня, — сказала она, целуя его в щеку, — и спасибо, что дождался меня.
— Я и впрямь заслуживаю благодарности. Мне хотелось отвести тебя к Помпееву портику. Сегодня такая жара, брызги фонтана славно освежили бы нас.
Но в этот час отправляться туда уже не имело смысла.
— Знаешь, я старалась управиться побыстрее. Как могла. Честное слово.
Он кивнул и запустил руку в великолепные длинные кудри девушки, внушавшие — он знал об этом — зависть и ее товаркам-рабыням, и самой госпоже. Пышные пряди медового цвета скрывали наготу ее плеч и сбегали вдоль спины до поясницы.
— Это та самая прическа, заботы о которой заставили тебя так опоздать?
Она потупилась, смущенная.
— Нет. Это Ливия меня задержала вместе с другими служанками для... — она, казалось, не сразу подобрала нужное слово, — для дружеской беседы.
Калликст если и слушал, то вполуха.
— Думал сводить тебя на пантомиму, но, наверное, и туда идти уже поздновато. Мне рассказывали о ночных боях в императорском амфитеатре. Хочешь там побывать?
— Ты же знаешь, мне не доставляют никакого удовольствия эти бойни, хотя бы и при свете факелов. Что до пантомимы, они там прыгают раздетыми, это у меня вызывает слишком дурные воспоминания. Почему просто не порадоваться тишине этого сада, его благоуханию?
Он обнял подружку за плечи. Она, конечно, тоже прильнула к нему, а сама потихоньку его разглядывала.
Он тоже очень переменился. Ростом он был выше большинства молодых людей своих лет, да и в плечах сильно раздался. Его блестящие глаза обрели впечатляющую пристальность, а в волосах цвета воронова крыла замелькали серебряные нити преждевременной седины. Миновали годы, но Флавии казалось, что та их встреча в темном городском закоулке произошла только вчера.
— Ты счастлива, сестренка?
— Знаешь, эти долгие шесть месяцев, что я тебя не видела... Но нынче вечером — да, я счастлива. Только перестань, наконец, звать меня сестренкой. К тому же я всего на четыре года младше тебя.
— Четыре года. Целая жизнь. Я буду звать тебя так, даже когда ты будешь тащиться по Священной дороге, как маленькая старушка, согнутая в дугу.
— Ужас какой. Ты хотя бы замечаешь, что у тебя появилась седина? В твои-то годы! Еще вопрос, кого из нас первым согнет!
И, помолчав немного, заключила:
— А сам-то ты, Калликст, счастлив?
Глаза фракийца затуманились, устремившись в пустоту, и он медленно проговорил:
— Аполлоний добрый человек. Порой мне даже на миг удается вообразить, будто я для него не раб, а он мне не хозяин. Тогда, почти сразу, ко мне возвращаются мои воспоминания, желания...
— Желания?
— Не будем об этом. Я сам на себя злюсь за такие мысли. Я же тебе сказал: Аполлоний господин добрый.
— Не надо быть волшебницей, чтобы угадать, что тебя гложет. Ты всегда тосковал о своей родине, разве нет?
— Само собой. Только это еще не все. И другая тоска есть, посильнее.
— Расскажи мне. Говори, прошу тебя.
— Так слушай, сестренка. День за днем, на дорогах, в поместье — всюду я встречаю множество самых разных свободных людей. Может быть, они беднее или даже несчастнее меня, но они свободны. Если в харчевне или триклинии я сяду рядом с ними, они оттолкнут меня прочь или сами отстранятся. Я раб, Флавия, раб, понимаешь, что это значит? Это словно неизгладимое клеймо, пятнающее и сердце мое, и мое тело.
— Свобода... Вот, стало быть, в чем дело. Это о ней ты вечно грезишь.
Калликст опять примолк. Потом выдавил улыбку — с усилием, как человек, пытающийся отрешиться сам от себя.
— Давай лучше поговорим о тебе. Несколько дней тому назад я слышал, как Ливия сказала Аполлонию, что ты стала лучшей в Риме мастерицей причесок.
Флавия пожала плечами. Потом вдруг схватила его за руку, повернулась к нему и произнесла неожиданно властно:
— Калликст. Ты только что говорил о свободе. Знай, что она достижима. Она совсем рядом — только руку протяни.
В ответ на его недоуменный взгляд девушка уточнила:
— Ты сам это знаешь. Ливия и Аполлоний — христиане.
— Как и добрая половина здешних обитателей этого дома.
— Да и другие, окружающие тебя, хотя ты о них этого не знаешь.
Он внезапно напрягся, насупил брови:
— Но не ты же, Флавия? Ведь ты не станешь говорить, что...
— Почему бы и нет?
— Да разве ты не знаешь, что эта секта под запретом, ее членов скармливают зверям или распинают на кресте?
— Что из того? Тебе ли, Калликст, отступать перед такой опасностью? Я верила, что мой старший брат не боится ничего и никого, и вот он, оказывается, дрожит перед шпионами и префектом преторских когорт.
— Ты ошибаешься, я отродясь ни перед кем не дрожал.
— В таком случае.
— Мы здесь не затем, чтобы судить и рядить насчет моей отваги, просто ответь мне ты вправду христианка? Да или нет? С каких пор?
— Если это тебя успокоит, отвечаю: нет. Я еще не приняла крещения.
— Крещение? Значит, вы так называете обряд инициации?
— Если угодно, можно выразиться и так.
— Счастье еще, что ты не переступила эту грань. Полагаю, что такими безумными идеями ты обязана Ливии?
— Да, это она открыла мне глаза.
— А почему ты сказала, что моя свобода достижима, стоит только руку протянуть? Не вижу связи.
Тогда она заговорила. Это была долгая речь, и в ней звучала страсть, какой он никогда не предположил бы в юном существе, которое знал, казалось, не хуже, чем самого себя. Когда она, наконец, умолкла, он вздохнул:
— Мне очень жаль. Рискуя показаться тебе упрямцем, все-таки признаюсь:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136
Зенон...
Он бессознательно обратил взор к востоку. Там Фракия. Но горизонт заслоняла стена сада, его мечты разбились и осыпались осколками к ее подножию. Несмотря на все привилегии, дарованные ему Аполлонием, наперекор всем преимуществам, которых добился за последние годы, он как был, так и остался всего лишь рабом.
Подавив вздох, он сделал несколько шагов в направлении двери. Распахнутая настежь, она поверх стены открывала взору нагромождение крыш, позолоченных последними лучами заката на фоне темнеющей синевы неба. Воздух этого дня, первого после августовских нон, был сладостно нежен. Он на миг прикрыл глаза, упиваясь хрупким наслаждением, которое давала иллюзия свободы. Может быть, еще настанет время, когда он снова научится дышать полной грудью — вне этих стен, вдали от Рима.
Стремительный топот легких сандалий разом прогнал его меланхолию. Белая фигурка Флавии, вынырнув из-под портика, бегом устремилась к нему. Жалкая изголодавшаяся девчонка, которой он несколько лет назад пришел на помощь, превратилась в грациозную молодую девушку с тонкой талией, пышными плечами и сияющим лицом. В тот вечер она надела белое льняное платье, подчеркивающее гармонические линии ее тела.
— Прости меня, — сказала она, целуя его в щеку, — и спасибо, что дождался меня.
— Я и впрямь заслуживаю благодарности. Мне хотелось отвести тебя к Помпееву портику. Сегодня такая жара, брызги фонтана славно освежили бы нас.
Но в этот час отправляться туда уже не имело смысла.
— Знаешь, я старалась управиться побыстрее. Как могла. Честное слово.
Он кивнул и запустил руку в великолепные длинные кудри девушки, внушавшие — он знал об этом — зависть и ее товаркам-рабыням, и самой госпоже. Пышные пряди медового цвета скрывали наготу ее плеч и сбегали вдоль спины до поясницы.
— Это та самая прическа, заботы о которой заставили тебя так опоздать?
Она потупилась, смущенная.
— Нет. Это Ливия меня задержала вместе с другими служанками для... — она, казалось, не сразу подобрала нужное слово, — для дружеской беседы.
Калликст если и слушал, то вполуха.
— Думал сводить тебя на пантомиму, но, наверное, и туда идти уже поздновато. Мне рассказывали о ночных боях в императорском амфитеатре. Хочешь там побывать?
— Ты же знаешь, мне не доставляют никакого удовольствия эти бойни, хотя бы и при свете факелов. Что до пантомимы, они там прыгают раздетыми, это у меня вызывает слишком дурные воспоминания. Почему просто не порадоваться тишине этого сада, его благоуханию?
Он обнял подружку за плечи. Она, конечно, тоже прильнула к нему, а сама потихоньку его разглядывала.
Он тоже очень переменился. Ростом он был выше большинства молодых людей своих лет, да и в плечах сильно раздался. Его блестящие глаза обрели впечатляющую пристальность, а в волосах цвета воронова крыла замелькали серебряные нити преждевременной седины. Миновали годы, но Флавии казалось, что та их встреча в темном городском закоулке произошла только вчера.
— Ты счастлива, сестренка?
— Знаешь, эти долгие шесть месяцев, что я тебя не видела... Но нынче вечером — да, я счастлива. Только перестань, наконец, звать меня сестренкой. К тому же я всего на четыре года младше тебя.
— Четыре года. Целая жизнь. Я буду звать тебя так, даже когда ты будешь тащиться по Священной дороге, как маленькая старушка, согнутая в дугу.
— Ужас какой. Ты хотя бы замечаешь, что у тебя появилась седина? В твои-то годы! Еще вопрос, кого из нас первым согнет!
И, помолчав немного, заключила:
— А сам-то ты, Калликст, счастлив?
Глаза фракийца затуманились, устремившись в пустоту, и он медленно проговорил:
— Аполлоний добрый человек. Порой мне даже на миг удается вообразить, будто я для него не раб, а он мне не хозяин. Тогда, почти сразу, ко мне возвращаются мои воспоминания, желания...
— Желания?
— Не будем об этом. Я сам на себя злюсь за такие мысли. Я же тебе сказал: Аполлоний господин добрый.
— Не надо быть волшебницей, чтобы угадать, что тебя гложет. Ты всегда тосковал о своей родине, разве нет?
— Само собой. Только это еще не все. И другая тоска есть, посильнее.
— Расскажи мне. Говори, прошу тебя.
— Так слушай, сестренка. День за днем, на дорогах, в поместье — всюду я встречаю множество самых разных свободных людей. Может быть, они беднее или даже несчастнее меня, но они свободны. Если в харчевне или триклинии я сяду рядом с ними, они оттолкнут меня прочь или сами отстранятся. Я раб, Флавия, раб, понимаешь, что это значит? Это словно неизгладимое клеймо, пятнающее и сердце мое, и мое тело.
— Свобода... Вот, стало быть, в чем дело. Это о ней ты вечно грезишь.
Калликст опять примолк. Потом выдавил улыбку — с усилием, как человек, пытающийся отрешиться сам от себя.
— Давай лучше поговорим о тебе. Несколько дней тому назад я слышал, как Ливия сказала Аполлонию, что ты стала лучшей в Риме мастерицей причесок.
Флавия пожала плечами. Потом вдруг схватила его за руку, повернулась к нему и произнесла неожиданно властно:
— Калликст. Ты только что говорил о свободе. Знай, что она достижима. Она совсем рядом — только руку протяни.
В ответ на его недоуменный взгляд девушка уточнила:
— Ты сам это знаешь. Ливия и Аполлоний — христиане.
— Как и добрая половина здешних обитателей этого дома.
— Да и другие, окружающие тебя, хотя ты о них этого не знаешь.
Он внезапно напрягся, насупил брови:
— Но не ты же, Флавия? Ведь ты не станешь говорить, что...
— Почему бы и нет?
— Да разве ты не знаешь, что эта секта под запретом, ее членов скармливают зверям или распинают на кресте?
— Что из того? Тебе ли, Калликст, отступать перед такой опасностью? Я верила, что мой старший брат не боится ничего и никого, и вот он, оказывается, дрожит перед шпионами и префектом преторских когорт.
— Ты ошибаешься, я отродясь ни перед кем не дрожал.
— В таком случае.
— Мы здесь не затем, чтобы судить и рядить насчет моей отваги, просто ответь мне ты вправду христианка? Да или нет? С каких пор?
— Если это тебя успокоит, отвечаю: нет. Я еще не приняла крещения.
— Крещение? Значит, вы так называете обряд инициации?
— Если угодно, можно выразиться и так.
— Счастье еще, что ты не переступила эту грань. Полагаю, что такими безумными идеями ты обязана Ливии?
— Да, это она открыла мне глаза.
— А почему ты сказала, что моя свобода достижима, стоит только руку протянуть? Не вижу связи.
Тогда она заговорила. Это была долгая речь, и в ней звучала страсть, какой он никогда не предположил бы в юном существе, которое знал, казалось, не хуже, чем самого себя. Когда она, наконец, умолкла, он вздохнул:
— Мне очень жаль. Рискуя показаться тебе упрямцем, все-таки признаюсь:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136