А
память о нем и о его лихом побеге из лагеря осталась в двух наших
d(+l, e - "Служили два товарища" и "Затерянный в Сибири".
++++) Эсэсовцев легко было вычислить по вытатуированной на
бицепсе буковке. (Группы крови немцы обозначали не цифрами, а
буквами.) Понимая это, эсэсовцы боялись сдаваться русским: думали,
расстреляют на месте.
Кто-то из ребят рассказывал, что сам видел, как целая эсэсовская
рота в бою под Данцигом ушла, отстреливаясь, в море: предпочли
утопиться, а не сдаться в плен. Этот рассказ произвел на нас с
Юликом впечатление (см. "Служили два товарища").
+++++) Забавно, что когда много лет спустя, уже в Москве, мы
сочиняли "Жили-были старик со старухой", еще не написав первой
страницы, решили: в конце, на поминках старика будут петь его (и
нашу) любимую песню "И снег, и ветер". Вообще-то она уже звучала в
другом фильме, "По ту сторону", для которого и была написана. Но
мы объявили на студии, что без этой песни фильма не будет; А.
Пахмутова была польщена.
XVII. ДВА ПОЭТА
Крюков сам пришел к нам знакомиться. По настоящему интеллигентных
людей, сказал он, здесь мало. Польщенные, мы немедленно подарили
ему свои запасные очки: в его окулярах треснувшие стекла были
крест-накрест заклеены полосками бумаги - как московские окна при
бомбежках.
Мы о нем были уже наслышаны. Крюков работал нормировщиком на 9-
й шахте и был у начальства на плохом счету. Нет, работник он был
превосходный - ту работу, на которую другим требовался целый день,
он успевал сделать за полтора часа: считал в уме с немыслимой
быстротой. (Сейчас сказали бы: как компьютер. Возможно, это было
симптомом какого-то психического непорядка. Был ведь в Москве в
двадцатые годы "человек-счетная машина" - сумасшедший,
производивший в уме сложнейшие математические операции и
неспособный ни на что другое. Но Крюков-то был способен на
многое.)
Закончив обработку нарядов, Алексей Николаевич начинал писать что-то
на обороте ненужных бумаг. Писал левой рукой, а правой прикрывал
написанное от посторонних глаз. Впрочем, нужды в том не было:
почерк Крюкова разобрать было невозможно - не то арабская вязь, не
то стенографические закорючки. Все это вызывало у окружающих
зависть и тревогу: что за таинственный шифр? Что он там сочиняет?
Он сочинял стихи - причем патриотические. (Речь идет не о
советском, а о русском патриотизме. С советской властью Крюков не
ладил с малолетства.) Поэма о Кутузове, которую он прочитал нам с
Юликом, сомнений не оставила: - талантливый и ни на кого не
похожий поэт. Взволнованная непривычная ритмика, неожиданные
сравнения, сногсшибательные рифмы... Очень жалею, что не могу
привести ни одного отрывка - не запомнил. А его рассказ о том, как
он впервые попал на Лубянку, помню очень хорошо. Улыбчивый,
предупредительный, всегда оживленный, он не похож был на человека,
который провел в тюрьмах и лагерях почти половину жизни. А ко
времени нашего знакомства Алексею Николаевичу было уже под
пятьдесят.
В начале тридцатых годов Крюков, отпрыск старой дворянской
семьи, решил эмигрировать. Отпустить его по-хорошему большевики не
не согласились бы, это он понимал. И решил нелегально перейти границу
- финскую. Это ему удалось с первой же попытки - но, как
оказалось, в самом неподходящем месте, на излучине, где кусочек
финской территории узким отростком вклинивался в нашу. Крюков
бодрым шагом пересек этот клинышек и вышел на заставу, которая
оказалась не финской, а советской. Не повезло... На все вопросы
пограничников он отвечал по-французски, назвался принцем Мюратом и
потребовал, чтоб его отправили в Москву - там он все объяснит. На
Лубянке с ним быстро разобрались, и с тех пор Алексей Николаевич
путешествовал только по владениям Гулага.
К нам он прибыл, кажется, с первого ОЛПа. Там осталось какое-
то его имущество, о чем он написал - изящными стихами - заявление.
Начальство сочло это насмешкой. Тогда - уже прозой - Крюков
написал другое заявление, которое перед тем как отправить показал
нам. Мы прочли и ахнули. К нам бы в барак гробокопателя Гелия
Рябова!
Из прочитанного следовало, что настоящая фамилия Алексея
Николаевича не Крюков, а Романов, Он - наследник российского
престола царевич Алексей, расстрелянный вместе с августейшими
родителями и сестрами. Его - не убитого, а только раненного и
потерявшего сознание - из шахты, куда сбросили тела расстрелянных,
тайно вынес екатеринбургский дворянин Крюков. Дал ему свою фамилию
и воспитал как сына.
Излагая свою историю Алексей Николаевич не забыл упомянуть и о
гемофилии, которой, как известно, страдал малолетний наследник.
Она чудесным образом исчезла в результате пережитого потрясения.
Году в двадцать шестом к ним в Екатеринбург явился незнакомец,
отрекомендовавшийся принцем Ольденбургским. Он сказал, что до поры
до времени юноша должен хранить в строжайшей тайне правду о своем
происхождении. Но когда сбудутся некие предзнаменования, ему
- $+%&(b открыться и предъявить права на российский престол.
Сейчас эти предзнаменования сбылись, - писал Алексей Николаевич. -
И он вправе объявить народу, кто он такой. Но желая избежать смуты
в российском государстве, он настоящим письмом отказывается от
своих прав на престол, а просит перевести его из Минлага во
Владимирский политизолятор на пожизненное заключение. Единственное
условие - чтоб ему давали книги на русском и французском языке, а
также бумагу, ручку и чернила...
Честно скажу, мы не знали как реагировать. Обижать недоверием
хорошего человека не хотелось. На всякий случай мы напомнили ему
две строчки из нашего "Обозрения":
Что ж, дайте срок - услышите пророка.
Пророку бы не дали только срока!
Крюков усмехнулся и пошел отправлять свою исповедь. Он адресовал ее
И.С.Сталину, а копию послал в ООН, на имя тогдашнего председателя
- Трюгве Ли, если не ошибаюсь. Оба послания сошлись, естественно,
на столе у старшего оперуполномоченного. Крюкова для профилактики
посадили в бур, подержали там сколько-то времени и выпустили. Даже
вернули на прежнюю работу, нормировщиком.
Но уже через неделю Алексей Николаевич крупно поскандалил со
своим вольнонаемным начальником и тот по злобе списал его в шахту
- на должность уборщика фекалия. В обязанности его входило теперь
подбирать по забоям шахтерские какашки - уборных под землей нет -
и вывозить на поверхность.
В первый же день он пришел с ведром, наполненным зловонной
жижей, в шахткомбинат, дождался в коридоре, пока выйдет его
обидчик и надел ведро ему на голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120
память о нем и о его лихом побеге из лагеря осталась в двух наших
d(+l, e - "Служили два товарища" и "Затерянный в Сибири".
++++) Эсэсовцев легко было вычислить по вытатуированной на
бицепсе буковке. (Группы крови немцы обозначали не цифрами, а
буквами.) Понимая это, эсэсовцы боялись сдаваться русским: думали,
расстреляют на месте.
Кто-то из ребят рассказывал, что сам видел, как целая эсэсовская
рота в бою под Данцигом ушла, отстреливаясь, в море: предпочли
утопиться, а не сдаться в плен. Этот рассказ произвел на нас с
Юликом впечатление (см. "Служили два товарища").
+++++) Забавно, что когда много лет спустя, уже в Москве, мы
сочиняли "Жили-были старик со старухой", еще не написав первой
страницы, решили: в конце, на поминках старика будут петь его (и
нашу) любимую песню "И снег, и ветер". Вообще-то она уже звучала в
другом фильме, "По ту сторону", для которого и была написана. Но
мы объявили на студии, что без этой песни фильма не будет; А.
Пахмутова была польщена.
XVII. ДВА ПОЭТА
Крюков сам пришел к нам знакомиться. По настоящему интеллигентных
людей, сказал он, здесь мало. Польщенные, мы немедленно подарили
ему свои запасные очки: в его окулярах треснувшие стекла были
крест-накрест заклеены полосками бумаги - как московские окна при
бомбежках.
Мы о нем были уже наслышаны. Крюков работал нормировщиком на 9-
й шахте и был у начальства на плохом счету. Нет, работник он был
превосходный - ту работу, на которую другим требовался целый день,
он успевал сделать за полтора часа: считал в уме с немыслимой
быстротой. (Сейчас сказали бы: как компьютер. Возможно, это было
симптомом какого-то психического непорядка. Был ведь в Москве в
двадцатые годы "человек-счетная машина" - сумасшедший,
производивший в уме сложнейшие математические операции и
неспособный ни на что другое. Но Крюков-то был способен на
многое.)
Закончив обработку нарядов, Алексей Николаевич начинал писать что-то
на обороте ненужных бумаг. Писал левой рукой, а правой прикрывал
написанное от посторонних глаз. Впрочем, нужды в том не было:
почерк Крюкова разобрать было невозможно - не то арабская вязь, не
то стенографические закорючки. Все это вызывало у окружающих
зависть и тревогу: что за таинственный шифр? Что он там сочиняет?
Он сочинял стихи - причем патриотические. (Речь идет не о
советском, а о русском патриотизме. С советской властью Крюков не
ладил с малолетства.) Поэма о Кутузове, которую он прочитал нам с
Юликом, сомнений не оставила: - талантливый и ни на кого не
похожий поэт. Взволнованная непривычная ритмика, неожиданные
сравнения, сногсшибательные рифмы... Очень жалею, что не могу
привести ни одного отрывка - не запомнил. А его рассказ о том, как
он впервые попал на Лубянку, помню очень хорошо. Улыбчивый,
предупредительный, всегда оживленный, он не похож был на человека,
который провел в тюрьмах и лагерях почти половину жизни. А ко
времени нашего знакомства Алексею Николаевичу было уже под
пятьдесят.
В начале тридцатых годов Крюков, отпрыск старой дворянской
семьи, решил эмигрировать. Отпустить его по-хорошему большевики не
не согласились бы, это он понимал. И решил нелегально перейти границу
- финскую. Это ему удалось с первой же попытки - но, как
оказалось, в самом неподходящем месте, на излучине, где кусочек
финской территории узким отростком вклинивался в нашу. Крюков
бодрым шагом пересек этот клинышек и вышел на заставу, которая
оказалась не финской, а советской. Не повезло... На все вопросы
пограничников он отвечал по-французски, назвался принцем Мюратом и
потребовал, чтоб его отправили в Москву - там он все объяснит. На
Лубянке с ним быстро разобрались, и с тех пор Алексей Николаевич
путешествовал только по владениям Гулага.
К нам он прибыл, кажется, с первого ОЛПа. Там осталось какое-
то его имущество, о чем он написал - изящными стихами - заявление.
Начальство сочло это насмешкой. Тогда - уже прозой - Крюков
написал другое заявление, которое перед тем как отправить показал
нам. Мы прочли и ахнули. К нам бы в барак гробокопателя Гелия
Рябова!
Из прочитанного следовало, что настоящая фамилия Алексея
Николаевича не Крюков, а Романов, Он - наследник российского
престола царевич Алексей, расстрелянный вместе с августейшими
родителями и сестрами. Его - не убитого, а только раненного и
потерявшего сознание - из шахты, куда сбросили тела расстрелянных,
тайно вынес екатеринбургский дворянин Крюков. Дал ему свою фамилию
и воспитал как сына.
Излагая свою историю Алексей Николаевич не забыл упомянуть и о
гемофилии, которой, как известно, страдал малолетний наследник.
Она чудесным образом исчезла в результате пережитого потрясения.
Году в двадцать шестом к ним в Екатеринбург явился незнакомец,
отрекомендовавшийся принцем Ольденбургским. Он сказал, что до поры
до времени юноша должен хранить в строжайшей тайне правду о своем
происхождении. Но когда сбудутся некие предзнаменования, ему
- $+%&(b открыться и предъявить права на российский престол.
Сейчас эти предзнаменования сбылись, - писал Алексей Николаевич. -
И он вправе объявить народу, кто он такой. Но желая избежать смуты
в российском государстве, он настоящим письмом отказывается от
своих прав на престол, а просит перевести его из Минлага во
Владимирский политизолятор на пожизненное заключение. Единственное
условие - чтоб ему давали книги на русском и французском языке, а
также бумагу, ручку и чернила...
Честно скажу, мы не знали как реагировать. Обижать недоверием
хорошего человека не хотелось. На всякий случай мы напомнили ему
две строчки из нашего "Обозрения":
Что ж, дайте срок - услышите пророка.
Пророку бы не дали только срока!
Крюков усмехнулся и пошел отправлять свою исповедь. Он адресовал ее
И.С.Сталину, а копию послал в ООН, на имя тогдашнего председателя
- Трюгве Ли, если не ошибаюсь. Оба послания сошлись, естественно,
на столе у старшего оперуполномоченного. Крюкова для профилактики
посадили в бур, подержали там сколько-то времени и выпустили. Даже
вернули на прежнюю работу, нормировщиком.
Но уже через неделю Алексей Николаевич крупно поскандалил со
своим вольнонаемным начальником и тот по злобе списал его в шахту
- на должность уборщика фекалия. В обязанности его входило теперь
подбирать по забоям шахтерские какашки - уборных под землей нет -
и вывозить на поверхность.
В первый же день он пришел с ведром, наполненным зловонной
жижей, в шахткомбинат, дождался в коридоре, пока выйдет его
обидчик и надел ведро ему на голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120