балерина
из Большого театра Маргома Рожденственская ("Маргома" - это, ко-
нечно, "Маргоша": машинистка приняла рукописное "ш" за "м") и
Джемс Ахмеди.*****) Еще там фигурировал метрдотель ресторана "Бе-
га" дядя Паша (или Вася, не помню точно). Кто-то из этих бедолаг
упомянул на следствии, что знал о "деле Сулимова", назвал фамилии
Сухова, Гуревича - отсюда и интерес эмгебиста ко мне. Я честно от-
ветил, что ни о ком из этих людей понятия не имею.
А следующий вопрос был: "Знакомы ли вы с резидентом анг-

- 71 -

лийской разведки Дмитрием Ивановичем Пантюковым?"
Я подумал: это вопрос контрольный, проверка на правдивость;
если скажу, что не знаком, значит и раньше врал. Ответил я так:
- С Пантюковым Дмитрием - отчество не помню (помнил, но для
правдоподобия сделал вид, что забыл) - я сидел в одной камере на
Лубянке. О том, что он резидент английской разведки, мне ничего не
известно. В политические разговоры я с ним не вступал, так как
считал провокатором.
С тем меня майор и отпустил, задав на прощанье еще один воп-
рос: знаю ли я, где отбывают срок мои однодельцы?
Я решил рискнуть. Глядя на следователя ясными глазами, ска-
зал: из письма матери я узнал, что Сухов умер - кажется, в Сухо-
безводной; а об остальных сведений не имею.
Этот ответ был также занесен в протокол, а я вернулся в барак
к Юлику Дунскому и рассказал ему про допрос. Оба мы с удовольстви-
ем отметили, что не так уж всеведуще МГБ, если не знает даже, что
по крайней мере двое из однодельцев уже два года здесь, в Инте, и
спят рядышком на нарах...
Как я уже говорил, на Малой Лубянке заключенные гуляли во
дворе. А на Большой - на крыше тюрьмы. Там была небольшая площад-
ка, огороженная со всех сторон трехметровой железной стеной. Мы
ходили по кругу, вспоминая каждый раз ван-гоговскую "Прогулку зак-
люченных".
Однажды мы договорились по дороге с прогулки заглянуть в
глазок соседней камеры: интересно же было, кто там сидит. Пе-
рестукиваться мы не отваживались: за этим вертухаи следили очень
строго.
И вот, пока надзиратель, водивший нас на прогулку, возился с

- 72 -

замком на двери нашей камеры, Олави Окконен растопырил свое широ-
кое американское пальто, заслонив меня, а я поглядел в волчок - и
никого из знакомых там не увидел. Зато меня застукал за этим за-
нятием вертухай, неожиданно вынырнувший из-за угла с подносом в
руках - он разносил обед. То преимущество, что наша камера была
на отшибе, за поворотом коридора, теперь обернулось неприят-
ностью: меня опять посадили в карцер.
А перед этим зачем-то сводили к самому полковнику Миронову,
начальнику тюрьмы. Поинтересовавшись, кто мои родители (отец про-
фессор, мать лаборант), он уверенно поставил диагноз: был бы я из
рабочей семьи, не занялся бы антисоветчиной. Суровым ликом пол-
ковник похож был на пожилого пролетария из историко-революционно-
го фильма. Скорей всего это был тот самый Миронов, о котором я
прочитал уже теперь в статье о процессах над врагами народа Буха-
риным и компанией. Он исполнял тогда обязанности судебного прис-
тава или чего-то в этом роде: привозил врагов из тюрьмы и расса-
живал на скамье подсудимых.
Карцер я перенес легко, боялся только, что переведут в дру-
гую камеру: привык к своим соседям, а к некоторым даже привязался.
К моему удовольствию, отсидев трое суток, я вернулся к своим
- но застал там нового жильца, тихого грустного человечка лет со-
рока. Это был первый иностранец (Олави все-таки был советским
гражданином), встреченный мной в тюрьме - чех по фамилии Стеглик.
По-русски это будет "щегол", объяснил он мне.
Из оккупированной фашистами Чехословакии Стеглика отправили
на оккупированную Украину. Он служил в немецкой администрации не
то писарем, не то бухгалтером. За какую-то провинность - кажется,
за антинемецкие высказывания - его посадили в тюрьму. Вскоре нем-

- 73 -

цев из города выбили, а Стеглика вместо того чтобы освободить,
перевезли в другую тюрьму - в Москву, к нам. На Лубянке он сидел
уже два года и все пытался объяснить следствию, что никакого за-
дания от немцев он не получал и не знает, почему фашисты оставили
его в живых.
Передачу получать ему было не от кого, и он совершенно ого-
лодал. Я уже упоминал о тюремных голодных психозах - так вот,
классическим примером был Стеглик. Когда приносили дневную пайку,
мы всегда уступали ему горбушку. Но он не ел ее за завтраком, об-
ходясь пустым кипятком. А пайку препарировал особым способом: вы-
щипывал мякиш и раскладывал крошки на носовом платке - для про-
сушки. В обед он ел суп опять-таки без хлеба. (Кстати сказать, в
лубянском супе иногда плавали обрезки спаржи; я и понятия не
имел, что это такое, спасибо, европеец Стеглик объяснил. Наверно,
в общий котел сливали объедки с генеральской кухни).
На второе давали негустую кашу - чаще всего овсяную, иногда
горох. С кашей Стеглик смешивал слегка подсушенные крошки и этой
смесью начинял выдолбленную утром горбушку. Что не умещалось,
позволял себе съесть, а остальное - на местном жаргоне это назы-
валось "тюремный пирог" или "автобус" - откладывал до вечера. Му-
чился, терпел. И только после отбоя, уже из постели, он протяги-
вал дрожащую от предвкушения худую ручку за своим пирогом и, ук-
рывшись с головой одеялом, съедал его с наслаждением.
А однажды, придя с допроса, я увидел, что Стеглик, нахохлив-
шись как его пернатый тезка, сидит на краю кровати и губы его
дрожат от обиды. Оказалось, что он ухитрился поймать голубя - тот
по глупости залетел в узкое пространство между решеткой на окне и
"намордником"; чех собирался свернуть ему шею и съесть сырым, но

- 74 -

сокамерники возмутились и не позволили. Я их не одобрил: тоже
мне, общество покровительства животным! Правильно говорится: сы-
тый голодного не разумеет - они-то почти все получали из дому пе-
редачи.
А вообще камера относилась к чеху хорошо, его нелепой участи
сочувствовали.
С Шуриком Гуревичем сидел другой иностранец, молодой солдат
вермахта - сын немецкого коммуниста. При первой возможности он
дезертировал из части и сдался партизанам. Те сообщили в Москву.
Чекисты не поленились: прислали самолет и вывезли перебежчика на
Большую Землю - точнее, на Большую Лубянку. От него, как и от
Стеглика, требовалось одно: признаться, с каким заданием заслали
его к нам фашисты. Парень долго упирался, рассказывал свою проле-
тарскую биографию, говорил об отце-коммунисте - и все без толку.
В конце концов не выдержал, подписал все, что велели, но его по-
литические взгляды сильно изменились.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120