Я тогда вспомнил Сетона-Томпсона: как индейцы добыва-
ют огонь трением. Попробовал сам - не вышло. А у других хорошо по-
лучалось, особенно у блатных: большой опыт, "тюрьма дом родной".
Но на Лубянке мои сокамерники этого способа еще не знали и
придумали такой выход: надергали из матрасов ваты, сплели длинную
косу и подожгли от цыгарки, едва надзиратель ушел со своим огни-
вом. (Или у него зажигалка была? Не помню.) Косу запихнули глубоко
под койку, стоявшую у стены и два дня пользовались этим вечным ог-
нем. А на третий день, когда всех нас вывели на прогулку, вертухай
учуял запах гари и без труда обнаружил его источник. Камеру оштра-
фовали: на две недели оставили без книг.
На Малой Лубянке библиотека была бедная и в книгах не хватало
страниц. (А в Бутырках, где камеры были перенаселены, от некоторых
книжек оставались вообще одни переплеты.) Вот в "гостинице", на
Большой Лубянке, библиотека была хороша - видимо, за счет книг,
конфискованных при арестах. Там был и Достоевский, и давно забытый
Мордовцев, и академические издания - даже книги на иностранных
- 47 -
языках были. Помню, я с удивлением обнаружил в романе американско-
го автора-коммуниста напечатанные полностью т.н. "four-letter
words" - матерные слова: cock, fuck, cunt и т.п. Даже
"cocksucker". Это в тридцатых-то годах!..
Хорошие книги или плохие - но без них было худо. Конечно, ли-
шение книг - самое легкое из наказаний. Могли ведь лишить прогулки
или, не дай бог, передач. А то и в карцер отправить всех.
Я, например, первый раз попал в карцер из-за ерунды: рисовал
обмылком на крашеной масляной краской стене профиль своей Нинки,
чтобы сокамерники убедились, какая она красивая. Но первым увидел
это вертухай. Влетел в камеру и взял меня с поличным. Напрасно я
объяснял, что это ведь не мел, не уголь, а мыло - стена только чи-
ще будет. Дали трое суток. Думаю, что нарочно придрались к пустяш-
ному поводу - по поручению следователя.
Отбыв срок, я вернулся в камеру и обнаружил, что остаток бу-
ханки, полученной в передаче, насквозь проплесневел, стал бело-зе-
леным. Подумаешь!.. Накрошил в горячую воду и слопал безо всяких
последствий. С голодухи даже показалось, что вкусно: вроде грибно-
го супа.
Голод - лучший помощник следователя, очень мощное средство
давления на психику подследственного. На Лубянке этим средством
широко пользовались. С одной стороны, можно лишить передачи. А с
другой - можно поощрить сосиской или бутербродом в кабинете следо-
вателя. Это за особые заслуги, например, за донос на сокамерников.
Наседки, ясное дело, были в каждой камере. Малопосвященная
публика считает, будто в камеры подсаживали переодетых чекистов.
Ничего подобного!
Завербовать голодного арестанта было легче легкого. В нашей
- 48 -
камере наседкой был самый симпатичный из моих соседей - инженер
Калашников. Да он и не особенно таился. Приходил с очередного доп-
роса, грустно говорил:
- Сегодня еще одного заложил. А что? Я человек слабовольный.
Закладывал он не нас, а своих знакомых по воле; в камере у
него была другая функция. В конце концов, что он мог узнать от ме-
ня такого, о чем я уже не рассказал на следствии? Зато мог посте-
пенно, капая на мозги, внушать мне мысль о том, что упираться
бесполезно, надо подписывать все, что насочиняет следователь: раз
уж попал сюда, на волю не выйдешь. А лагерь это не тюрьма, там
свежий воздух, трава, ходишь по зоне совершенно свободно.
- Ты погляди, - говорил Иван Федорович и приспускал штаны. -
Я тут, считай, два года припухаю. Дошел! У меня уже и жопы не
осталось.
Это была правда - так же, как и рассуждения о сравнительных
достоинствах тюрьмы и лагеря, а также о том, что если посадили, то
уж не выпустят. (Впрочем, как выяснилось, тем, кто проявлял харак-
тер и не все подписывал, срока иной раз давали поменьше; в нашем
деле - Левину и Когану).
О своем собственном деле Калашников рассказывал так. На авто-
заводе Сталина вместе с ним работал его приятель, тоже инженер;
человек, как я понял, яростного темперамента, прямой и резкий.
Когда в 41-м началась эвакуация завода, приятель этот громко воз-
мущался поведением администрации:
- Смотри, Иван. На дворе ящики с оборудованием - не могут
увезти! А своих баб с ребятишками на Урал отправили. Руководители,
ети их мать. Таких руководителей стрелять надо!
- Точно, - соглашался Иван Федорович. - Стрелять!
- 49 -
На другой день выяснилось, что дверь парткома закрыта и запе-
чатана, а сам секретарь эвакуировался на Урал.
- Драпанул. А на завод - насрать! - с презрением констатиро-
вал правдолюбец. - Это коммунист, называется... Взять бы автомат и
таких, блядь, коммунистов всех до одного!..
- Точно, - подтверждал Калашников. - Из автомата!
На обоих настучали, обоих арестовали. Обвинение было такое:
собирались дождаться прихода немцев, поступить на службу в гестапо
и расстреливать коммунистов и ответственных работников. Иван Федо-
рович некоторое время поупирался, потом все подписал.
- Говорю же: я человек слабохарактерный!..
Однажды он вернулся с допроса смущенный; ходил по камере,
хмыкал, посмеивался. Рассказал: на допросе присутствовала ба-
ба-прокурор. Молодая еще, непривычная. Она прочитала его признания
и попросила:
- Калашников, объясните. Ну, хотели дождаться немцев... Это
мерзость, но допустим, у вас были какие-то причины. Но почему в
гестапо? Вы же хороший инженер, я читала характеристику. Неужели у
немцев не нашлось бы для вас другой работы? Кроме гестапо?
Иван Федорович хотел было сказать наивной прокурорше, что все
это липа, что не собирался он у немцев оставаться, это его следо-
ватель сочинил. Но потом подумал: опять все сначала? Опять карцер,
опять материть будут, опять без передачи?.. И сказал:
- Не, я в гестапо.
О Калашникове я вспоминаю безо всякой обиды, а только с жа-
лостью. А вот с Марком Коганом ("подпольная кличка Моня") сидел
провокатор совсем другого типа, обрусевший мадьяр по фамилии Фар-
каш. Этот старался навести разговор на политические темы, выспра-
- 50 -
шивал у Моньки, удалось ли ему утаить что-нибудь от следователей.
И Марк - будущий юрист! - сам устроил маленькую провокацию.
Рассказал наседке, что в ожидании ареста спрятал две антисоветские
книжки в настенных часах у себя дома; во время обыска их не нашли.
На следующем же допросе следователь завел разговор об антисо-
ветской литературе. Моня стоял на своем: никакой такой литературы
не имел (что было истинной правдой).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120
ют огонь трением. Попробовал сам - не вышло. А у других хорошо по-
лучалось, особенно у блатных: большой опыт, "тюрьма дом родной".
Но на Лубянке мои сокамерники этого способа еще не знали и
придумали такой выход: надергали из матрасов ваты, сплели длинную
косу и подожгли от цыгарки, едва надзиратель ушел со своим огни-
вом. (Или у него зажигалка была? Не помню.) Косу запихнули глубоко
под койку, стоявшую у стены и два дня пользовались этим вечным ог-
нем. А на третий день, когда всех нас вывели на прогулку, вертухай
учуял запах гари и без труда обнаружил его источник. Камеру оштра-
фовали: на две недели оставили без книг.
На Малой Лубянке библиотека была бедная и в книгах не хватало
страниц. (А в Бутырках, где камеры были перенаселены, от некоторых
книжек оставались вообще одни переплеты.) Вот в "гостинице", на
Большой Лубянке, библиотека была хороша - видимо, за счет книг,
конфискованных при арестах. Там был и Достоевский, и давно забытый
Мордовцев, и академические издания - даже книги на иностранных
- 47 -
языках были. Помню, я с удивлением обнаружил в романе американско-
го автора-коммуниста напечатанные полностью т.н. "four-letter
words" - матерные слова: cock, fuck, cunt и т.п. Даже
"cocksucker". Это в тридцатых-то годах!..
Хорошие книги или плохие - но без них было худо. Конечно, ли-
шение книг - самое легкое из наказаний. Могли ведь лишить прогулки
или, не дай бог, передач. А то и в карцер отправить всех.
Я, например, первый раз попал в карцер из-за ерунды: рисовал
обмылком на крашеной масляной краской стене профиль своей Нинки,
чтобы сокамерники убедились, какая она красивая. Но первым увидел
это вертухай. Влетел в камеру и взял меня с поличным. Напрасно я
объяснял, что это ведь не мел, не уголь, а мыло - стена только чи-
ще будет. Дали трое суток. Думаю, что нарочно придрались к пустяш-
ному поводу - по поручению следователя.
Отбыв срок, я вернулся в камеру и обнаружил, что остаток бу-
ханки, полученной в передаче, насквозь проплесневел, стал бело-зе-
леным. Подумаешь!.. Накрошил в горячую воду и слопал безо всяких
последствий. С голодухи даже показалось, что вкусно: вроде грибно-
го супа.
Голод - лучший помощник следователя, очень мощное средство
давления на психику подследственного. На Лубянке этим средством
широко пользовались. С одной стороны, можно лишить передачи. А с
другой - можно поощрить сосиской или бутербродом в кабинете следо-
вателя. Это за особые заслуги, например, за донос на сокамерников.
Наседки, ясное дело, были в каждой камере. Малопосвященная
публика считает, будто в камеры подсаживали переодетых чекистов.
Ничего подобного!
Завербовать голодного арестанта было легче легкого. В нашей
- 48 -
камере наседкой был самый симпатичный из моих соседей - инженер
Калашников. Да он и не особенно таился. Приходил с очередного доп-
роса, грустно говорил:
- Сегодня еще одного заложил. А что? Я человек слабовольный.
Закладывал он не нас, а своих знакомых по воле; в камере у
него была другая функция. В конце концов, что он мог узнать от ме-
ня такого, о чем я уже не рассказал на следствии? Зато мог посте-
пенно, капая на мозги, внушать мне мысль о том, что упираться
бесполезно, надо подписывать все, что насочиняет следователь: раз
уж попал сюда, на волю не выйдешь. А лагерь это не тюрьма, там
свежий воздух, трава, ходишь по зоне совершенно свободно.
- Ты погляди, - говорил Иван Федорович и приспускал штаны. -
Я тут, считай, два года припухаю. Дошел! У меня уже и жопы не
осталось.
Это была правда - так же, как и рассуждения о сравнительных
достоинствах тюрьмы и лагеря, а также о том, что если посадили, то
уж не выпустят. (Впрочем, как выяснилось, тем, кто проявлял харак-
тер и не все подписывал, срока иной раз давали поменьше; в нашем
деле - Левину и Когану).
О своем собственном деле Калашников рассказывал так. На авто-
заводе Сталина вместе с ним работал его приятель, тоже инженер;
человек, как я понял, яростного темперамента, прямой и резкий.
Когда в 41-м началась эвакуация завода, приятель этот громко воз-
мущался поведением администрации:
- Смотри, Иван. На дворе ящики с оборудованием - не могут
увезти! А своих баб с ребятишками на Урал отправили. Руководители,
ети их мать. Таких руководителей стрелять надо!
- Точно, - соглашался Иван Федорович. - Стрелять!
- 49 -
На другой день выяснилось, что дверь парткома закрыта и запе-
чатана, а сам секретарь эвакуировался на Урал.
- Драпанул. А на завод - насрать! - с презрением констатиро-
вал правдолюбец. - Это коммунист, называется... Взять бы автомат и
таких, блядь, коммунистов всех до одного!..
- Точно, - подтверждал Калашников. - Из автомата!
На обоих настучали, обоих арестовали. Обвинение было такое:
собирались дождаться прихода немцев, поступить на службу в гестапо
и расстреливать коммунистов и ответственных работников. Иван Федо-
рович некоторое время поупирался, потом все подписал.
- Говорю же: я человек слабохарактерный!..
Однажды он вернулся с допроса смущенный; ходил по камере,
хмыкал, посмеивался. Рассказал: на допросе присутствовала ба-
ба-прокурор. Молодая еще, непривычная. Она прочитала его признания
и попросила:
- Калашников, объясните. Ну, хотели дождаться немцев... Это
мерзость, но допустим, у вас были какие-то причины. Но почему в
гестапо? Вы же хороший инженер, я читала характеристику. Неужели у
немцев не нашлось бы для вас другой работы? Кроме гестапо?
Иван Федорович хотел было сказать наивной прокурорше, что все
это липа, что не собирался он у немцев оставаться, это его следо-
ватель сочинил. Но потом подумал: опять все сначала? Опять карцер,
опять материть будут, опять без передачи?.. И сказал:
- Не, я в гестапо.
О Калашникове я вспоминаю безо всякой обиды, а только с жа-
лостью. А вот с Марком Коганом ("подпольная кличка Моня") сидел
провокатор совсем другого типа, обрусевший мадьяр по фамилии Фар-
каш. Этот старался навести разговор на политические темы, выспра-
- 50 -
шивал у Моньки, удалось ли ему утаить что-нибудь от следователей.
И Марк - будущий юрист! - сам устроил маленькую провокацию.
Рассказал наседке, что в ожидании ареста спрятал две антисоветские
книжки в настенных часах у себя дома; во время обыска их не нашли.
На следующем же допросе следователь завел разговор об антисо-
ветской литературе. Моня стоял на своем: никакой такой литературы
не имел (что было истинной правдой).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120