Они сходятся во мнении насчет желательности магниторезонансной интроскопии, обсуждают вопрос о том, к какой статье расходов это отнести. Потом она конспективно излагает содержание первой тетради, к чему присовокупляет результаты утренней беседы. Сон, самую интересную ее часть, приберегает напоследок. Микки сосредоточенно слушает и кивает, издавая поощряющие звуки. Естественно, это ведь его хлеб.
– Ну и какие у тебя соображения? – спрашивает он под конец.
– Защитная реакция. Пациентка не может признать свое состояние результатом травматического стресса и поэтому видит во всем проявление Божьей воли. Ей присуще чувство вины в связи со смертью ее матери и маленького мальчика, так что для нее психологически комфортно воспринимать испытание как благословение. Если дело обстоит так, то личные и причиняемые страдания не ее персональная беда и вина, а воплощения божественного промысла.
Микки с улыбкой кивает.
– М-да, толковый анализ. А еще мне кажется, что некоторые из проблем, с которыми мы сталкиваемся в связи с сексуальными злоупотреблениями, тоже относятся к сфере вины. Ведь маленькая девочка, помимо всего прочего, испытывала порой неподдельное удовольствие. Например, от осознания того, что папочка оказывает ей столько внимания, особенно на фоне холодности и равнодушия матери. Ты согласна?
Лорна выражает согласие, хотя в глубине души не верит ни единому сказанному слову. Очевидно, что Эммилу Дидерофф не вписывается в стандартную психологическую парадигму, и уж тем более в ее фрейдистскую зону, но что еще у нее есть?
Между тем, по мере того как Микки Лопес присматривается к ней самой, выражение его лица меняется: товарищ по работе превращается в психотерапевта.
– Кстати о травмах, выглядишь ты не лучшим образом.
– Я в норме, Микки.
– Ты какая-то бледная, дерганая. Не хочешь валиума принять? А ксанакса? Полмиллиграмма, ты расслабишься…
«Все хотят накачать меня успокаивающими, – думает Лорна, – я видела то, что мне не следовало видеть, и они хотят, чтобы я заснула, а потом… ох ты! Параноидальные идеи, это как раз то, чего мне, на хрен, не хватало помимо навязчивых состояний и ипохондрии».
– Нет, мне просто нужно отойти от пережитого, – говорит она с вымученной улыбкой, чувствуя, что краснеет. – Поеду домой и приму душ. Со мной все в порядке.
Выйдя из здания, она звонит по мобильнику, оставляет сообщение, и к тому времени, когда садится в машину, Паз перезванивает. Она рассказывает ему, что получила следующую тетрадь, и он обещает ждать ее возле дома.
Лорна сосредоточивается на ведении машины, словно только что получила права и должна осознанно относиться к каждому действию: красный свет означает остановку, так что надо отпустить педаль газа и нажать на тормоз, но плавно, не резко…
Когда она подъезжает, Паз уже на месте.
Он берет тетрадь, запирает ее в бардачок машины и спрашивает:
– Ты сейчас чем-нибудь занята?
– Вообще-то нет, Джимми, но знаешь, у меня совсем нет сил. Хочу лишь добраться до кровати.
Она смотрит на дверь, постепенно расплывающуюся перед ее глазами, но тут он берет ее за руку.
– Что-то случилось? – уточняет Паз.
Лорна поворачивается к нему, и ее лицо оказывается прижатым ко впадинке на его шее. Внезапно плотину прорывает, и она выплескивает из себя все наболевшее: рассказывает о психе, об Эммилу, о ее сне, об изгнании злого духа. Особенно об изгнании, потому что чувствует: Паз поймет ее, и уж во всяком случае не сочтет ее чокнутой.
И она права: он первый за сегодняшний день, кто не норовит напичкать ее транквилизаторами. Вместо этого он ласково обнимает ее, долго держит в объятиях (Лорна гордится тем, что не намочила слезами его щегольской костюм), а потом говорит:
– Давай прокатимся. Я хочу познакомить тебя с моим прежним напарником, Клетисом. Он дока как раз по этой части.
Глава четырнадцатая
Признания Эммилу Дидерофф
Тетрадь третья
То, что у нас, падших душ человеческих, сходит за добродетель, обычно есть не более чем взаимное выбирание блох из шерсти и, может быть, умение притормозить желание сожрать друг друга. Это, конечно, лучше, чем ничего, ведь в глазах няни послушный ребенок и есть хороший. Конечно же, мы должны быть добродетельными в социальном смысле, то есть не убивать, не красть, не лгать ради накопления сокровищ мира сего, но воистину совершенен лишь один Господь, на земле же таковыми можно назвать тех, на ком отражается сияние Его славы. Тогда я этого не знала, вот почему встреча с сестрой Тринидад Сальседо ввергла меня в смущение и растерянность. В ту пору я, если можно так выразиться, была невинна в отношении добра, точно так же, как целомудренная девушка в пуританском прошлом, скажем, в Викторианскую эпоху, могла быть невинна в отношении секса. При этом она пребывала не в безвоздушном пространстве и понимала, что существует нечто, ей неведомое, улавливала вокруг признаки этой тайны (видела развязных фабричных девиц, ловила многозначительные взгляды мужчин на улицах, отмечала особенности поведения некоторых сверстниц) и, естественно, не могла не задаваться вопросом: чего ей следует избегать как самого ужасного, если весь мир не видит в этом никакой скверны и принимает как должное? В то время добро являлось для меня такого рода запретным плодом. Оно одновременно и привлекало меня, и отталкивало. Ведь если добродетель это всего лишь лицемерие, вроде хождения Рэя Боба в церковь, то я ничем не хуже всех прочих, такая же тварь земная, как все те, с кем я тусовалась в коммуне на Маркете. Но если это не так, если жизнь состоит не только в том, чтобы грести под себя да трахаться, то… тогда мир невыносим. Конечно, я говорю так, обладая сегодняшним знанием, но в ту пору это была даже не мысль, а что-то вроде мозгового зуда, ощущение смутной неудовлетворенности, выражавшееся в раздражительности и вспыльчивости. Я ведь читала разные книжки, и про добродетель тоже, но многого там просто не понимала, и меня бесило: как это я, такая умница, и не врубаюсь, что тут написано. Припоминаю, что, взявшись за русских писателей, я вынуждена была отложить «Преступление и наказание», потому что до меня так и не доперло, с чего этот придурок раскололся, что за чертовщина творилась у него в голове и зачем нужны исповедь и раскаяние. То есть, конечно, формальное значение этих слов было мне распрекрасно известно, но стоящей за ними реальности мой дикарский мозг уразуметь не мог.
Тем не менее читала я запоем. Завела себе читательский билет и так примелькалась в библиотеке Павлиньего парка, что все знакомые прозвали меня Книжонкой. Эй, Книжонка, что новенького пишут? Иногда я читала им вслух, главным образом те произведения, по которым ставились фильмы и сериалы:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133
– Ну и какие у тебя соображения? – спрашивает он под конец.
– Защитная реакция. Пациентка не может признать свое состояние результатом травматического стресса и поэтому видит во всем проявление Божьей воли. Ей присуще чувство вины в связи со смертью ее матери и маленького мальчика, так что для нее психологически комфортно воспринимать испытание как благословение. Если дело обстоит так, то личные и причиняемые страдания не ее персональная беда и вина, а воплощения божественного промысла.
Микки с улыбкой кивает.
– М-да, толковый анализ. А еще мне кажется, что некоторые из проблем, с которыми мы сталкиваемся в связи с сексуальными злоупотреблениями, тоже относятся к сфере вины. Ведь маленькая девочка, помимо всего прочего, испытывала порой неподдельное удовольствие. Например, от осознания того, что папочка оказывает ей столько внимания, особенно на фоне холодности и равнодушия матери. Ты согласна?
Лорна выражает согласие, хотя в глубине души не верит ни единому сказанному слову. Очевидно, что Эммилу Дидерофф не вписывается в стандартную психологическую парадигму, и уж тем более в ее фрейдистскую зону, но что еще у нее есть?
Между тем, по мере того как Микки Лопес присматривается к ней самой, выражение его лица меняется: товарищ по работе превращается в психотерапевта.
– Кстати о травмах, выглядишь ты не лучшим образом.
– Я в норме, Микки.
– Ты какая-то бледная, дерганая. Не хочешь валиума принять? А ксанакса? Полмиллиграмма, ты расслабишься…
«Все хотят накачать меня успокаивающими, – думает Лорна, – я видела то, что мне не следовало видеть, и они хотят, чтобы я заснула, а потом… ох ты! Параноидальные идеи, это как раз то, чего мне, на хрен, не хватало помимо навязчивых состояний и ипохондрии».
– Нет, мне просто нужно отойти от пережитого, – говорит она с вымученной улыбкой, чувствуя, что краснеет. – Поеду домой и приму душ. Со мной все в порядке.
Выйдя из здания, она звонит по мобильнику, оставляет сообщение, и к тому времени, когда садится в машину, Паз перезванивает. Она рассказывает ему, что получила следующую тетрадь, и он обещает ждать ее возле дома.
Лорна сосредоточивается на ведении машины, словно только что получила права и должна осознанно относиться к каждому действию: красный свет означает остановку, так что надо отпустить педаль газа и нажать на тормоз, но плавно, не резко…
Когда она подъезжает, Паз уже на месте.
Он берет тетрадь, запирает ее в бардачок машины и спрашивает:
– Ты сейчас чем-нибудь занята?
– Вообще-то нет, Джимми, но знаешь, у меня совсем нет сил. Хочу лишь добраться до кровати.
Она смотрит на дверь, постепенно расплывающуюся перед ее глазами, но тут он берет ее за руку.
– Что-то случилось? – уточняет Паз.
Лорна поворачивается к нему, и ее лицо оказывается прижатым ко впадинке на его шее. Внезапно плотину прорывает, и она выплескивает из себя все наболевшее: рассказывает о психе, об Эммилу, о ее сне, об изгнании злого духа. Особенно об изгнании, потому что чувствует: Паз поймет ее, и уж во всяком случае не сочтет ее чокнутой.
И она права: он первый за сегодняшний день, кто не норовит напичкать ее транквилизаторами. Вместо этого он ласково обнимает ее, долго держит в объятиях (Лорна гордится тем, что не намочила слезами его щегольской костюм), а потом говорит:
– Давай прокатимся. Я хочу познакомить тебя с моим прежним напарником, Клетисом. Он дока как раз по этой части.
Глава четырнадцатая
Признания Эммилу Дидерофф
Тетрадь третья
То, что у нас, падших душ человеческих, сходит за добродетель, обычно есть не более чем взаимное выбирание блох из шерсти и, может быть, умение притормозить желание сожрать друг друга. Это, конечно, лучше, чем ничего, ведь в глазах няни послушный ребенок и есть хороший. Конечно же, мы должны быть добродетельными в социальном смысле, то есть не убивать, не красть, не лгать ради накопления сокровищ мира сего, но воистину совершенен лишь один Господь, на земле же таковыми можно назвать тех, на ком отражается сияние Его славы. Тогда я этого не знала, вот почему встреча с сестрой Тринидад Сальседо ввергла меня в смущение и растерянность. В ту пору я, если можно так выразиться, была невинна в отношении добра, точно так же, как целомудренная девушка в пуританском прошлом, скажем, в Викторианскую эпоху, могла быть невинна в отношении секса. При этом она пребывала не в безвоздушном пространстве и понимала, что существует нечто, ей неведомое, улавливала вокруг признаки этой тайны (видела развязных фабричных девиц, ловила многозначительные взгляды мужчин на улицах, отмечала особенности поведения некоторых сверстниц) и, естественно, не могла не задаваться вопросом: чего ей следует избегать как самого ужасного, если весь мир не видит в этом никакой скверны и принимает как должное? В то время добро являлось для меня такого рода запретным плодом. Оно одновременно и привлекало меня, и отталкивало. Ведь если добродетель это всего лишь лицемерие, вроде хождения Рэя Боба в церковь, то я ничем не хуже всех прочих, такая же тварь земная, как все те, с кем я тусовалась в коммуне на Маркете. Но если это не так, если жизнь состоит не только в том, чтобы грести под себя да трахаться, то… тогда мир невыносим. Конечно, я говорю так, обладая сегодняшним знанием, но в ту пору это была даже не мысль, а что-то вроде мозгового зуда, ощущение смутной неудовлетворенности, выражавшееся в раздражительности и вспыльчивости. Я ведь читала разные книжки, и про добродетель тоже, но многого там просто не понимала, и меня бесило: как это я, такая умница, и не врубаюсь, что тут написано. Припоминаю, что, взявшись за русских писателей, я вынуждена была отложить «Преступление и наказание», потому что до меня так и не доперло, с чего этот придурок раскололся, что за чертовщина творилась у него в голове и зачем нужны исповедь и раскаяние. То есть, конечно, формальное значение этих слов было мне распрекрасно известно, но стоящей за ними реальности мой дикарский мозг уразуметь не мог.
Тем не менее читала я запоем. Завела себе читательский билет и так примелькалась в библиотеке Павлиньего парка, что все знакомые прозвали меня Книжонкой. Эй, Книжонка, что новенького пишут? Иногда я читала им вслух, главным образом те произведения, по которым ставились фильмы и сериалы:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133