Между ним и мальчиком образовалась пропасть, и это было болезненно для обоих.
Весна согрела поля и положила первые цветы на могилу Элизабет, но сблизить отца и сына ей не удалось. Было решено, что осенью Уильям отправится в частную школу в Винчестер. И вдруг все изменилось в одно мгновение. Однажды, когда Кристофер находился в Хексхэме у своей сестры Хэрриет, оставшийся без присмотра Уильям вошел в кабинет отца и открыл его стол. Что он искал? Он сам не смог бы ответить на этот вопрос. В каком-то смысле он искал своего отца. И в каком-то смысле он нашел его.
В правом углу верхнего ящика среди кипы бумаг он обнаружил маленькую красную коробку. На крышке был изображен королевский крест, внутри лежала медаль в форме креста. Уильям сразу понял, что перед ним крест Виктории. Он видел его изображение в годы войны в одном журнале. В лежавшем около коробки конверте было письмо из Букингемского дворца, в котором говорилось, что майор Кристофер Уайлэм представлен к награде за высшее проявление «исключительной храбрости на службе своему Королю и Отечеству».
Несколько дней Уильяма раздирали противоречивые чувства: он радовался находке и ощущал собственную вину, так как сделал ее не совсем честным путем. В воскресенье после церкви он во всем признался отцу: теперь он настолько нуждался в объяснении, что страх перед возможным наказанием стал слабее. В тот день они в первый раз поговорили один на один в кабинете Кристофера, и разговор длился до тех пор, пока огонь в камине не превратился в пепел.
Кристофер рассказал мальчику, что война это больше, чем генеральные сражения, танки и аэропланы, что война, которую он вел в Индии, была полна одиночества, болезней и предательств, и то, о чем он сейчас поведал ему, должно остаться только между ними.
С того дня они начали сближаться, и каждый из них разделил горе другого настолько, насколько это возможно. Они решили, что Уильям останется в Карфаксе как минимум еще на год, после чего они определят, следует ли ему вообще уезжать в школу. Когда пришло лето, на могиле Элизабет появились розы.
* * *
Служба подошла к «Отче наш». Священник громко произносил знакомые слова молитвы, его губы четко и красиво выговаривали привычные звуки. Наверное, за свою жизнь он произнес эти слова бессчетное количество раз. Он был молод, чуть за тридцать; в годы войны он был капелланом. «Интересно, о чем он думает во время молитвы, — задумался Кристофер. — О Христе, растянутом на деревянном кресте своей святой жизни, прибитом к нему гвоздями — рука, рука, потом ноги? Или о важности своей ежедневной деятельности? Или о роли священника, возведенного в сан, чтобы связывать обязательствами и освобождать от них, проклинать и благословлять? Или он думает о предстоящем обеде, репе, мясном пироге и жареной картошке в густой подливе?»
Проницательный наблюдатель с первого взгляда определил бы, что Кристофер Уайлэм относится к той категории англичан, которые проводят в Англии очень мало времени. Он выглядел неуклюжим в зимней одежде, и его кожа еще сохранила загар, который можно приобрести только в более теплом климате. Его выгоревшие на солнце светлые волосы были зачесаны назад, открывая высокий печальный лоб. Морщинки, скопившиеся в уголках глаз, глубокими красивыми линиями тянулись к вискам, как нити сплетенной пауком паутины. Темные глаза с тяжелыми веками отличались удивительной глубиной и ясностью. Чувствовалось, что они не видят того, что происходит в церкви, что перед ними стоят другие, не английские горизонты, но, возможно, во всем были виноваты отбрасываемые свечами отблески.
Он оглядел маленькую церковь. Немногие отважились выйти из дома этим вечером. Мужчины, женщины, непоседливые дети заполнили передние скамьи — их привели сюда набожность, сила привычки, чувство долга. Он пришел сюда ради Уильяма, и чтобы искупить вину перед Элизабет, которую он предал.
Священник преломил тело Господне. Взяв потир, он сделал глоток освященного вина, крови Господа, крови Христа, крови мира, ярко-алой, искупающей грехи.
Кристофер представил вкус вина, представил, как оно смешивается с кровью, и ощутил вкус подкатившей к горлу желчи. Отец Миддлтон молил о приходе Христа, о том, чтобы рождественское спокойствие и мир растянулись на весь год, но Кристофер не испытывал радости по поводу прихода бледного рождественского Христа-ребенка. В сердце его не было радости, была лишь упрямая злоба, роптавшая против Христа и его лицемерного праздника.
Священник высоко поднял кусочек тела Христова, и в церкви воцарилась тишина.
— Ессе Agnus Dei, узрите агнца Божьего, — произнес он, — ессе qui tollit peccata mund, узрите того, кто уносит грехи мира.
Люди по очереди вставали со скамей и подходили к алтарю — все, кроме детей, отягощенные грехами. Встал и Кристофер и вслед за Уильямом присоединился к очереди грешников. Пожилой человек опустился на колени и открыл рот, чуть высунув язык и готовясь вкусить тело Господне.
— Corpus Domini nostri...
«Так много грехов», — думал Кристофер, глядя, как сверкает в отблесках свечи дискос. Тело Господне коснулось языка пожилого человека. Смертные грехи, незначительные грехи, семь главных грехов. Грехи за проступки и оплошности, грехи гордости, похоти и чревоугодия, грехи плоти, грехи духа. Грехи глаз, грехи ушей, грехи сердца.
— Jesu Christi...
Он встал на колени и открыл рот. Он ощутил, как облатка коснулась его губ, сухая, безвкусная, одинокая.
— ...custodiat animam tuam in vitam aeternam. Amen.
* * *
Когда Элизабет умерла, какая-то часть его ушла вместе с ней. Они с Уильямом посетили ее могилу перед службой — маленький, засыпанный снегом могильный холм, каких много за церковью. Теперь она принадлежит земле. Он вспомнил похороны — мороз, земля, затвердевшая как железо, бесполезные зимой лопаты, черные лошади, чье дыхание потерянно висело в морозном воздухе.
Он вспомнил, какой она была в эти последние два месяца жизни: то бледная, то пылающая лихорадочным жаром, отдаленная, повернувшаяся лицом к стене, остро осознающая приближение смерти. В ее уходе из жизни не было ничего величественного и романтического, ничего прекрасного и возвышенного: просто молодая женщина, терзаемая болью, просто кровь и мокрота, а в конце гниение. После ее смерти пришли люди и сожгли ее одежду, и мебель из ее спальни, и скребли стены, словно в них поселились смертоносные испарения. Ей был тридцать один год.
В течение этих двух месяцев он сидел у ее кровати, держал ее за руку, и все эти два месяца он ощущал, что они стали чужими друг другу. Она умерла на его руках, но его вполне могла бы заменить медсестра. Между ними пролегло больше чем война: в их мире обрести любовь было так же тяжело, как обрести прощение.
Они встретились в Дели одиннадцать лет назад, на первом зимнем балу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
Весна согрела поля и положила первые цветы на могилу Элизабет, но сблизить отца и сына ей не удалось. Было решено, что осенью Уильям отправится в частную школу в Винчестер. И вдруг все изменилось в одно мгновение. Однажды, когда Кристофер находился в Хексхэме у своей сестры Хэрриет, оставшийся без присмотра Уильям вошел в кабинет отца и открыл его стол. Что он искал? Он сам не смог бы ответить на этот вопрос. В каком-то смысле он искал своего отца. И в каком-то смысле он нашел его.
В правом углу верхнего ящика среди кипы бумаг он обнаружил маленькую красную коробку. На крышке был изображен королевский крест, внутри лежала медаль в форме креста. Уильям сразу понял, что перед ним крест Виктории. Он видел его изображение в годы войны в одном журнале. В лежавшем около коробки конверте было письмо из Букингемского дворца, в котором говорилось, что майор Кристофер Уайлэм представлен к награде за высшее проявление «исключительной храбрости на службе своему Королю и Отечеству».
Несколько дней Уильяма раздирали противоречивые чувства: он радовался находке и ощущал собственную вину, так как сделал ее не совсем честным путем. В воскресенье после церкви он во всем признался отцу: теперь он настолько нуждался в объяснении, что страх перед возможным наказанием стал слабее. В тот день они в первый раз поговорили один на один в кабинете Кристофера, и разговор длился до тех пор, пока огонь в камине не превратился в пепел.
Кристофер рассказал мальчику, что война это больше, чем генеральные сражения, танки и аэропланы, что война, которую он вел в Индии, была полна одиночества, болезней и предательств, и то, о чем он сейчас поведал ему, должно остаться только между ними.
С того дня они начали сближаться, и каждый из них разделил горе другого настолько, насколько это возможно. Они решили, что Уильям останется в Карфаксе как минимум еще на год, после чего они определят, следует ли ему вообще уезжать в школу. Когда пришло лето, на могиле Элизабет появились розы.
* * *
Служба подошла к «Отче наш». Священник громко произносил знакомые слова молитвы, его губы четко и красиво выговаривали привычные звуки. Наверное, за свою жизнь он произнес эти слова бессчетное количество раз. Он был молод, чуть за тридцать; в годы войны он был капелланом. «Интересно, о чем он думает во время молитвы, — задумался Кристофер. — О Христе, растянутом на деревянном кресте своей святой жизни, прибитом к нему гвоздями — рука, рука, потом ноги? Или о важности своей ежедневной деятельности? Или о роли священника, возведенного в сан, чтобы связывать обязательствами и освобождать от них, проклинать и благословлять? Или он думает о предстоящем обеде, репе, мясном пироге и жареной картошке в густой подливе?»
Проницательный наблюдатель с первого взгляда определил бы, что Кристофер Уайлэм относится к той категории англичан, которые проводят в Англии очень мало времени. Он выглядел неуклюжим в зимней одежде, и его кожа еще сохранила загар, который можно приобрести только в более теплом климате. Его выгоревшие на солнце светлые волосы были зачесаны назад, открывая высокий печальный лоб. Морщинки, скопившиеся в уголках глаз, глубокими красивыми линиями тянулись к вискам, как нити сплетенной пауком паутины. Темные глаза с тяжелыми веками отличались удивительной глубиной и ясностью. Чувствовалось, что они не видят того, что происходит в церкви, что перед ними стоят другие, не английские горизонты, но, возможно, во всем были виноваты отбрасываемые свечами отблески.
Он оглядел маленькую церковь. Немногие отважились выйти из дома этим вечером. Мужчины, женщины, непоседливые дети заполнили передние скамьи — их привели сюда набожность, сила привычки, чувство долга. Он пришел сюда ради Уильяма, и чтобы искупить вину перед Элизабет, которую он предал.
Священник преломил тело Господне. Взяв потир, он сделал глоток освященного вина, крови Господа, крови Христа, крови мира, ярко-алой, искупающей грехи.
Кристофер представил вкус вина, представил, как оно смешивается с кровью, и ощутил вкус подкатившей к горлу желчи. Отец Миддлтон молил о приходе Христа, о том, чтобы рождественское спокойствие и мир растянулись на весь год, но Кристофер не испытывал радости по поводу прихода бледного рождественского Христа-ребенка. В сердце его не было радости, была лишь упрямая злоба, роптавшая против Христа и его лицемерного праздника.
Священник высоко поднял кусочек тела Христова, и в церкви воцарилась тишина.
— Ессе Agnus Dei, узрите агнца Божьего, — произнес он, — ессе qui tollit peccata mund, узрите того, кто уносит грехи мира.
Люди по очереди вставали со скамей и подходили к алтарю — все, кроме детей, отягощенные грехами. Встал и Кристофер и вслед за Уильямом присоединился к очереди грешников. Пожилой человек опустился на колени и открыл рот, чуть высунув язык и готовясь вкусить тело Господне.
— Corpus Domini nostri...
«Так много грехов», — думал Кристофер, глядя, как сверкает в отблесках свечи дискос. Тело Господне коснулось языка пожилого человека. Смертные грехи, незначительные грехи, семь главных грехов. Грехи за проступки и оплошности, грехи гордости, похоти и чревоугодия, грехи плоти, грехи духа. Грехи глаз, грехи ушей, грехи сердца.
— Jesu Christi...
Он встал на колени и открыл рот. Он ощутил, как облатка коснулась его губ, сухая, безвкусная, одинокая.
— ...custodiat animam tuam in vitam aeternam. Amen.
* * *
Когда Элизабет умерла, какая-то часть его ушла вместе с ней. Они с Уильямом посетили ее могилу перед службой — маленький, засыпанный снегом могильный холм, каких много за церковью. Теперь она принадлежит земле. Он вспомнил похороны — мороз, земля, затвердевшая как железо, бесполезные зимой лопаты, черные лошади, чье дыхание потерянно висело в морозном воздухе.
Он вспомнил, какой она была в эти последние два месяца жизни: то бледная, то пылающая лихорадочным жаром, отдаленная, повернувшаяся лицом к стене, остро осознающая приближение смерти. В ее уходе из жизни не было ничего величественного и романтического, ничего прекрасного и возвышенного: просто молодая женщина, терзаемая болью, просто кровь и мокрота, а в конце гниение. После ее смерти пришли люди и сожгли ее одежду, и мебель из ее спальни, и скребли стены, словно в них поселились смертоносные испарения. Ей был тридцать один год.
В течение этих двух месяцев он сидел у ее кровати, держал ее за руку, и все эти два месяца он ощущал, что они стали чужими друг другу. Она умерла на его руках, но его вполне могла бы заменить медсестра. Между ними пролегло больше чем война: в их мире обрести любовь было так же тяжело, как обрести прощение.
Они встретились в Дели одиннадцать лет назад, на первом зимнем балу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116