Норман
приблизился к одному из них, опустился на колено и потянулся было к
шкафу, помеченному буквами Д-Е, затем остановился. Роуз больше не
пользуется фамилией Дэниелс. Он не мог вспомнить, откуда ему это
известно: то ли Фердинанд сообщил, то ли он сам пришел к такому выводу
по каким-то признакам или благодаря интуиции, но знал он это
наверняка. Она вернулась к своей девичьей фамилии.
- Ты до последнего дня своей жизни останешься Роуз Дэниелс, -
пробормотал Норман негромко, дергая дверцу шкафа с буквой М. Дверь не
хотела открываться. Она была заперта.
Проблема, но довольно мелкая. Ой найдет в кухне что-нибудь, чтобы
взломать дверцу. Норман повернулся, собираясь выйти из кабинета, но
вдруг замер: его взгляд привлекла плетеная корзинка, стоявшая на углу
стола. С ручки корзинки свисала карточка, на которой готическим
шрифтом было написано: "ОТПРАВЛЯЙСЯ В ПУТЬ, ПИСЬМЕЦО". В корзинке
лежало несколько готовых к отправке писем, и под конвертом,
адресованным дирекции компании кабельного телевидения "Лейкленд", он
увидел следующее:
/ендон
/рентон-стрит
"...ендон?"
"Макклендон?"
С выпученными от возбуждения глазами он выхватил письмо,
перевернув корзинку и высыпав ее содержимое на пол.
Да, Макклендон, Боже мой - Рози Макклендон! А чуть ниже уверенным
разборчивым почерком адрес, ради которого он готов пройти все муки
ада: 897, Трентон-стрит.
Из-под груды оставшихся листовок, рекламировавших приуроченный к
началу лета пикник "Дочерей и сестер", торчало хромированное лезвие
ножа для вскрытия писем. Норман схватил нож, вспорол конверт и, не
думая, сунул его в задний карман брюк. В то же время он снова вытащил
маску и надел ее на руку. В конверте находился один-единственный
фирменный бланк со стандартной шапкой, на котором имя АННА СТИВЕНСОН
было написано более крупным шрифтом, чем название "Дочери и сестры".
Норман бегло взглянул на это маленькое проявление тщеславия,
затем принялся водить маской над текстом письма, позволяя Фердинанду
читать его. Почерк Анны Стивенсон оказался крупным и изящным -
кое-кто, наверное, счел бы его даже слегка вычурным. Влажные и липкие
от пота пальцы Нормана дрожали и конвульсивно сжимались внутри маски
Фердинанда, заставляя быка корчиться в уродливых гримасах и ужимках.
{"Дорогая Рози!
Мне просто захотелось написать вам несколько строк в ваше новое
жилище (ибо мне известно, насколько важными являются такие первые
письма!) и сказать вам, как я счастлива, что вы пришли к нам в "Дочери
и сестры", как счастлива я, что мы смогли оказать вам помощь. Мне
также хотелось сообщить, как я ужасно обрадовалась вашей новой работе,
- меня не оставляет предчувствие, что вы не задержитесь на
Трентон-стрит слишком долго!
Каждая попадающая в "Дочери и сестры" женщина обновляет жизнь
других - тех, кто сопровождает ее в период залечивания душевных ран, и
тех, кто появится после ее ухода, поскольку все женщины оставляют
после себя частичку собственного опыта, силы и надежды.
Моя надежда состоит в том, чтобы видеть вас часто, Рози, и не
потому, что до полного выздоровления вам предстоит пройти еще долгий
путь, не потому, что вас обуревает множество чувств (главенствующим
среди них, смею предположить, является гнев), с которыми вы пока не
справились; но потому, что ваш долг - передавать другим то, чему
научились здесь, Вероятно, мне нет нужды напоминать вам обо всем этом,
но..."}
Тишину нарушил щелчок - довольно слабый, но показавшийся ему
оглушительным. За щелчком последовал другой звук: пи-пи-пи-пи.
Сработала сигнализация. У Нормана появилась компания.
6
Анна совершенно не обратила внимания на зеленый "темпе",
припаркованный у тротуара в полутора кварталах от дома "Дочерей и
сестер". Она полностью отдалась во власть собственной фантазии,
глубоко погрузившись в пучину грез, о которых не рассказывала никому,
даже личному терапевту, - грез, которые она приберегала на такие
ужасные дни, как сегодняшний. В них она представляла себя на обложке
журнала "Тайм". Но не свой снимок, а написанный маслом портретный
набросок, выдержанный в голубых тонах (голубой больше всего ей к лицу,
а легкая расплывчатость портрета скроет полноту, которая, несмотря на
все старания, в течение последних двух или трех лет безжалостно
расправлялась с ее талией, некогда вызывавшей зависть окружающих). На
портрете она оглядывалась через левое плечо, позволяя художнику
потрудиться над ее красивым профилем, и волосы ниспадали на правое
плечо снежной лавиной. {Возбуждающей} снежной лавиной.
И простая, непритязательная надпись: "АМЕРИКАНСКАЯ ЖЕНЩИНА".
Она свернула на ведущую к крыльцу дорожку, неохотно расставаясь с
мечтами (в которых как раз подобралась к тому месту, где автор
сопровождающей статьи писал: "Невзирая на тот факт, что, по ее
утверждению, она помогла вернуться к жизни более чем полутора тысячам
много претерпевшим на своем веку женщин, Анна Стивенсон остается
удивительно, даже трогательно скромной..."). Выключив зажигание своего
"инфинити", она еще минутку посидела в машине, осторожными движениями
массируя кожу нижних век.
Питер Слоуик, которого после развода она неизменно называла либо
Петром Великим, либо Чокнутым марксистом Распутиным, при жизни был
порядочным трепачом, и друзья его, похоже, решили провести поминальную
службу в том же ключе. Разговоры продолжались и продолжались без
конца, каждый следующий "букет воспоминаний" (она невольно подумала,
что без колебаний выпустила бы пулеметную очередь в политически
безупречных пустобрехов, проводящих свои дни за изобретением подобных
цветистых и ничего не значащих фраз) оказывался длиннее предыдущего,
так что к четырем часам, когда они, наконец, добрались до застолья с
едой и вином - домашнего приготовления и отвратительного вкуса,
такого, которое наверняка купил бы Питер, если бы его отправили за
покупками по магазинам, - ей казалось, будто форма сидения раскладного
стула на всю жизнь отпечаталась на ее ягодицах. Впрочем, она не
допускала даже мысли о том, чтобы покинуть службу до ее окончания -
например, улизнуть незаметно после первого бутерброда величиной в
мизинец и символического глотка вина. На нее ведь смотрят, ее
поведение оценивают. В конце концов, она Анна Стивенсон, значительная
фигура в политическом истеблишменте городу, и среди собравшихся немало
людей, с которыми ей следует поговорить после завершения официальных
церемоний.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168
приблизился к одному из них, опустился на колено и потянулся было к
шкафу, помеченному буквами Д-Е, затем остановился. Роуз больше не
пользуется фамилией Дэниелс. Он не мог вспомнить, откуда ему это
известно: то ли Фердинанд сообщил, то ли он сам пришел к такому выводу
по каким-то признакам или благодаря интуиции, но знал он это
наверняка. Она вернулась к своей девичьей фамилии.
- Ты до последнего дня своей жизни останешься Роуз Дэниелс, -
пробормотал Норман негромко, дергая дверцу шкафа с буквой М. Дверь не
хотела открываться. Она была заперта.
Проблема, но довольно мелкая. Ой найдет в кухне что-нибудь, чтобы
взломать дверцу. Норман повернулся, собираясь выйти из кабинета, но
вдруг замер: его взгляд привлекла плетеная корзинка, стоявшая на углу
стола. С ручки корзинки свисала карточка, на которой готическим
шрифтом было написано: "ОТПРАВЛЯЙСЯ В ПУТЬ, ПИСЬМЕЦО". В корзинке
лежало несколько готовых к отправке писем, и под конвертом,
адресованным дирекции компании кабельного телевидения "Лейкленд", он
увидел следующее:
/ендон
/рентон-стрит
"...ендон?"
"Макклендон?"
С выпученными от возбуждения глазами он выхватил письмо,
перевернув корзинку и высыпав ее содержимое на пол.
Да, Макклендон, Боже мой - Рози Макклендон! А чуть ниже уверенным
разборчивым почерком адрес, ради которого он готов пройти все муки
ада: 897, Трентон-стрит.
Из-под груды оставшихся листовок, рекламировавших приуроченный к
началу лета пикник "Дочерей и сестер", торчало хромированное лезвие
ножа для вскрытия писем. Норман схватил нож, вспорол конверт и, не
думая, сунул его в задний карман брюк. В то же время он снова вытащил
маску и надел ее на руку. В конверте находился один-единственный
фирменный бланк со стандартной шапкой, на котором имя АННА СТИВЕНСОН
было написано более крупным шрифтом, чем название "Дочери и сестры".
Норман бегло взглянул на это маленькое проявление тщеславия,
затем принялся водить маской над текстом письма, позволяя Фердинанду
читать его. Почерк Анны Стивенсон оказался крупным и изящным -
кое-кто, наверное, счел бы его даже слегка вычурным. Влажные и липкие
от пота пальцы Нормана дрожали и конвульсивно сжимались внутри маски
Фердинанда, заставляя быка корчиться в уродливых гримасах и ужимках.
{"Дорогая Рози!
Мне просто захотелось написать вам несколько строк в ваше новое
жилище (ибо мне известно, насколько важными являются такие первые
письма!) и сказать вам, как я счастлива, что вы пришли к нам в "Дочери
и сестры", как счастлива я, что мы смогли оказать вам помощь. Мне
также хотелось сообщить, как я ужасно обрадовалась вашей новой работе,
- меня не оставляет предчувствие, что вы не задержитесь на
Трентон-стрит слишком долго!
Каждая попадающая в "Дочери и сестры" женщина обновляет жизнь
других - тех, кто сопровождает ее в период залечивания душевных ран, и
тех, кто появится после ее ухода, поскольку все женщины оставляют
после себя частичку собственного опыта, силы и надежды.
Моя надежда состоит в том, чтобы видеть вас часто, Рози, и не
потому, что до полного выздоровления вам предстоит пройти еще долгий
путь, не потому, что вас обуревает множество чувств (главенствующим
среди них, смею предположить, является гнев), с которыми вы пока не
справились; но потому, что ваш долг - передавать другим то, чему
научились здесь, Вероятно, мне нет нужды напоминать вам обо всем этом,
но..."}
Тишину нарушил щелчок - довольно слабый, но показавшийся ему
оглушительным. За щелчком последовал другой звук: пи-пи-пи-пи.
Сработала сигнализация. У Нормана появилась компания.
6
Анна совершенно не обратила внимания на зеленый "темпе",
припаркованный у тротуара в полутора кварталах от дома "Дочерей и
сестер". Она полностью отдалась во власть собственной фантазии,
глубоко погрузившись в пучину грез, о которых не рассказывала никому,
даже личному терапевту, - грез, которые она приберегала на такие
ужасные дни, как сегодняшний. В них она представляла себя на обложке
журнала "Тайм". Но не свой снимок, а написанный маслом портретный
набросок, выдержанный в голубых тонах (голубой больше всего ей к лицу,
а легкая расплывчатость портрета скроет полноту, которая, несмотря на
все старания, в течение последних двух или трех лет безжалостно
расправлялась с ее талией, некогда вызывавшей зависть окружающих). На
портрете она оглядывалась через левое плечо, позволяя художнику
потрудиться над ее красивым профилем, и волосы ниспадали на правое
плечо снежной лавиной. {Возбуждающей} снежной лавиной.
И простая, непритязательная надпись: "АМЕРИКАНСКАЯ ЖЕНЩИНА".
Она свернула на ведущую к крыльцу дорожку, неохотно расставаясь с
мечтами (в которых как раз подобралась к тому месту, где автор
сопровождающей статьи писал: "Невзирая на тот факт, что, по ее
утверждению, она помогла вернуться к жизни более чем полутора тысячам
много претерпевшим на своем веку женщин, Анна Стивенсон остается
удивительно, даже трогательно скромной..."). Выключив зажигание своего
"инфинити", она еще минутку посидела в машине, осторожными движениями
массируя кожу нижних век.
Питер Слоуик, которого после развода она неизменно называла либо
Петром Великим, либо Чокнутым марксистом Распутиным, при жизни был
порядочным трепачом, и друзья его, похоже, решили провести поминальную
службу в том же ключе. Разговоры продолжались и продолжались без
конца, каждый следующий "букет воспоминаний" (она невольно подумала,
что без колебаний выпустила бы пулеметную очередь в политически
безупречных пустобрехов, проводящих свои дни за изобретением подобных
цветистых и ничего не значащих фраз) оказывался длиннее предыдущего,
так что к четырем часам, когда они, наконец, добрались до застолья с
едой и вином - домашнего приготовления и отвратительного вкуса,
такого, которое наверняка купил бы Питер, если бы его отправили за
покупками по магазинам, - ей казалось, будто форма сидения раскладного
стула на всю жизнь отпечаталась на ее ягодицах. Впрочем, она не
допускала даже мысли о том, чтобы покинуть службу до ее окончания -
например, улизнуть незаметно после первого бутерброда величиной в
мизинец и символического глотка вина. На нее ведь смотрят, ее
поведение оценивают. В конце концов, она Анна Стивенсон, значительная
фигура в политическом истеблишменте городу, и среди собравшихся немало
людей, с которыми ей следует поговорить после завершения официальных
церемоний.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168