Авраам, как я уже сказал, отделался штрафом… послушайте, ведь Майна была его дочь. Его дочь. Понятно?
Понятно.
— Горе нашим… — Ума осеклась, увидев мое лицо, когда я пришел к ней после похорон Филомины Зогойби.
— Хватит, — прорыдал я. — Хватит уже горя. Пожалуйста. Моя голова лежала у нее на коленях. Она гладила мои седые волосы.
— Ты прав, — сказала она. — Пора упрощать. Твои мама с папой должны принять нас, они должны склониться перед нашей любовью. Тогда мы поженимся, и ура. Нам с тобой лафа навсегда, и еще одна творческая личность в семье.
— Она не согласится… — начал я, но Ума приложила к моим губам палец.
— Должна согласиться.
Когда Ума была в таком настроении, противиться ей было невозможно. Наша любовь — императив, уговаривала меня она; наша любовь требует себе места под солнцем и имеет на то право.
— Когда я это объясню твоим родителям, они поймут. Им что, не нравятся мои убеждения? Ничего. Ради нашей любви я приду к ним — сегодня же приду! — и покажу им, что они ошибаются.
Я протестовал, но вяло. Слишком мало времени прошло. Их сердца сейчас полны Майной, возражал я, для нас там нет места. Она отмела все мои доводы. Во всяком сердце есть место для свидетельств любви; подлинная любовь смывает все постыдное — к тому же теперь, когда мистера Сарасвати больше нет, какие пятна остаются на нашей любви помимо того, что Ума — вдова, а не девственница? Родителям нечего нам противопоставить. Как могут они мешать счастью их единственного сына? Сына, который с рождения несет такую ношу?
— Сегодня же, — повторила она сурово. — А ты просто жди здесь. Я пойду и уговорю их.
Она вскочила с постели и начала одеваться. Перед уходом прикрепила к поясу «уокмен» и надела наушники.
— Насвистывай за работой, — улыбнулась она, вставляя кассету. Я был в ужасе.
— Удачи, — сказал я громко.
— Ничего не слышу, — ответила она и ушла. Оставшись один, я вяло удивился, зачем ей «уокмен», когда в машине есть прекрасная звуковая система. Наверно, поломка, подумал я. В этой чертовой стране ничто долго не работает.
Она вернулась после полуночи, полная любви.
— Я действительно думаю, что все будет в порядке, — прошептала она. Я лежал в постели и не спал; напряжение превратило мое тело в перекрученную сталь.
— Ты уверена? — спросил я, домогаясь новых подтверждений.
— Они не исчадия ада, — мягко ответила она, ложась подле меня. — Все выслушали и, я уверена, поняли суть.
В эту минуту я почувствовал небывалый прилив жизненных сил, и мне почудилось, будто моя исковерканная, бесформенная правая рука разглаживается и превращается в нормальную кисть — в ладонь, фаланги пальцев, костяшки суставов. Охваченный радостью, я, кажется, даже пустился в пляс. Черт возьми, я правда пустился в пляс — и еще орал, пил, исступленно любил. Воистину она оказалась моей чародейкой и совершила невозможное. Мы скользнули в сон, сплетенные воедино. В полузабытьи я расслабленно промямлил:
— А где твой «уокмен»?
— Ублюдочный аппарат, — прошептала она. — Вечно мял мне ленту. Выкинула его в урну по дороге.
x x x
Когда я наутро явился домой, Авраам и Аурора с темными лицами стояли в саду плечом к плечу и ждали меня.
— Что случилось? — спросил я.
— С этой минуты, — сказала Аурора Зогойби, — ты нам больше не сын. Уже предприняты все необходимые шаги для лишения тебя наследства. У тебя есть один день, чтобы собрать вещи и уехать. Мы с твоим отцом не желаем тебя больше видеть.
— Я полностью поддерживаю твою мать, — произнес Авраам Зогойби. — Ты нам противен. Убирайся с глаз долой.
(Прозвучали и другие резкие слова — громче, чем эти, и многие из них сказал я. Не буду их здесь приводить.)
x x x
— Джайя? Эзекиль? Ламбаджан? Объяснит мне кто-нибудь, в чем дело? Что происходит?
Все молчали. Аурора заперлась у себя, Авраам уехал на работу, его секретарям было велено не соединять меня с ним по телефону. Наконец мисс Джайя Хе расщедрилась на три слова:
— Ты бы собирался.
x x x
Ровно никаких объяснений — ни факту моего изгнания, ни жестокости, с какой оно было совершено. Такое чрезвычайное наказание за это, с позволения сказать, «преступление»! Всего лишь за то, что я без памяти влюбился в женщину, которая не нравится моей матери! Быть отсеченным, как сухая ветвь, от семейного древа по такой банальной — нет, по такой чудесной причине… Нет, этого недостаточно. Я ничего не понимал. Я знал, что другие люди — большинство людей — живут в этом царстве родительского абсолютизма; ведь в мире «чувствительных» фильмов дешевые сцены с изгнанием непутевых детей тиражировались бесконечно. Но мы-то не были таковы; и, безусловно, этот край свирепых иерархий и древних моральных непреложностей не был моей родиной, подобным сюжетам не должно было найтись места в сценарии нашей жизни! Тем не менее очевидно было, что я ошибаюсь, ибо произошло нечто, не подлежащее обжалованию. Я позвонил Уме и сообщил ей новость, а потом, не имея выбора, подчинился воле судьбы. Врата рая распахнулись, Ламбаджан отвел глаза в сторону. Я проковылял наружу — сбитый с толку, неуклюжий, растерянный. Я был никто, ничто. Все, что я знал, стало бесполезно, да я теперь и не знал ничего толком. Я был выхолощен, лишен силы, я был — банальное, но, увы, подходящее определение -растоптан. Меня лишили милости, и ужас этого события разбил вселенную, как зеркало. Мне казалось, что я тоже разбит; что я падаю на землю, падаю не в моем собственном обличье, а тысячей мелких осколков стекла.
После падения: я подошел к двери УМЫ Сарасвати с чемоданом в руке. Она открыла мне — глаза красные, волосы всклокоченные, слова и жесты безумные. Мелодрама в староиндийском стиле вырвалась на поверхность нашей обманчиво эмансипированной жизни, грубая истина проломила тонкую, ярко раскрашенную фанеру лжи. Ума ударилась в крикливые сожаления. Ее внутренняя гравитация катастрофически ослабла; воистину она стала рассыпаться на части.
— О Господи… Если бы я только знала… Но как они могли, это что-то доисторическое… из старых времен… Я думала, они цивилизованные люди… Я думала, это мы, дураки религиозные, так поступаем, а не вы, современная светская публика… О Господи, пойду к ним опять, сейчас же пойду, поклянусь, что никогда тебя не увижу…
— Нет, — сказал я, все еще вялый и оглушенный. — Пожалуйста, не ходи. Ничего больше не делай.
— Тогда я сделаю единственное, чего ты не можешь мне запретить! — завопила она. — Я убью себя. Я сегодня, сейчас это сделаю. Я сделаю это из любви к тебе, чтобы ты был свободен. Тогда они примут тебя обратно.
Она, должно быть, непрерывно взвинчивала себя после моего звонка. Теперь она была драматически невменяема.
— Ты сумасшедшая, — сказал я.
— Я не сумасшедшая! — крикнула она сумасшедшим голосом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139
Понятно.
— Горе нашим… — Ума осеклась, увидев мое лицо, когда я пришел к ней после похорон Филомины Зогойби.
— Хватит, — прорыдал я. — Хватит уже горя. Пожалуйста. Моя голова лежала у нее на коленях. Она гладила мои седые волосы.
— Ты прав, — сказала она. — Пора упрощать. Твои мама с папой должны принять нас, они должны склониться перед нашей любовью. Тогда мы поженимся, и ура. Нам с тобой лафа навсегда, и еще одна творческая личность в семье.
— Она не согласится… — начал я, но Ума приложила к моим губам палец.
— Должна согласиться.
Когда Ума была в таком настроении, противиться ей было невозможно. Наша любовь — императив, уговаривала меня она; наша любовь требует себе места под солнцем и имеет на то право.
— Когда я это объясню твоим родителям, они поймут. Им что, не нравятся мои убеждения? Ничего. Ради нашей любви я приду к ним — сегодня же приду! — и покажу им, что они ошибаются.
Я протестовал, но вяло. Слишком мало времени прошло. Их сердца сейчас полны Майной, возражал я, для нас там нет места. Она отмела все мои доводы. Во всяком сердце есть место для свидетельств любви; подлинная любовь смывает все постыдное — к тому же теперь, когда мистера Сарасвати больше нет, какие пятна остаются на нашей любви помимо того, что Ума — вдова, а не девственница? Родителям нечего нам противопоставить. Как могут они мешать счастью их единственного сына? Сына, который с рождения несет такую ношу?
— Сегодня же, — повторила она сурово. — А ты просто жди здесь. Я пойду и уговорю их.
Она вскочила с постели и начала одеваться. Перед уходом прикрепила к поясу «уокмен» и надела наушники.
— Насвистывай за работой, — улыбнулась она, вставляя кассету. Я был в ужасе.
— Удачи, — сказал я громко.
— Ничего не слышу, — ответила она и ушла. Оставшись один, я вяло удивился, зачем ей «уокмен», когда в машине есть прекрасная звуковая система. Наверно, поломка, подумал я. В этой чертовой стране ничто долго не работает.
Она вернулась после полуночи, полная любви.
— Я действительно думаю, что все будет в порядке, — прошептала она. Я лежал в постели и не спал; напряжение превратило мое тело в перекрученную сталь.
— Ты уверена? — спросил я, домогаясь новых подтверждений.
— Они не исчадия ада, — мягко ответила она, ложась подле меня. — Все выслушали и, я уверена, поняли суть.
В эту минуту я почувствовал небывалый прилив жизненных сил, и мне почудилось, будто моя исковерканная, бесформенная правая рука разглаживается и превращается в нормальную кисть — в ладонь, фаланги пальцев, костяшки суставов. Охваченный радостью, я, кажется, даже пустился в пляс. Черт возьми, я правда пустился в пляс — и еще орал, пил, исступленно любил. Воистину она оказалась моей чародейкой и совершила невозможное. Мы скользнули в сон, сплетенные воедино. В полузабытьи я расслабленно промямлил:
— А где твой «уокмен»?
— Ублюдочный аппарат, — прошептала она. — Вечно мял мне ленту. Выкинула его в урну по дороге.
x x x
Когда я наутро явился домой, Авраам и Аурора с темными лицами стояли в саду плечом к плечу и ждали меня.
— Что случилось? — спросил я.
— С этой минуты, — сказала Аурора Зогойби, — ты нам больше не сын. Уже предприняты все необходимые шаги для лишения тебя наследства. У тебя есть один день, чтобы собрать вещи и уехать. Мы с твоим отцом не желаем тебя больше видеть.
— Я полностью поддерживаю твою мать, — произнес Авраам Зогойби. — Ты нам противен. Убирайся с глаз долой.
(Прозвучали и другие резкие слова — громче, чем эти, и многие из них сказал я. Не буду их здесь приводить.)
x x x
— Джайя? Эзекиль? Ламбаджан? Объяснит мне кто-нибудь, в чем дело? Что происходит?
Все молчали. Аурора заперлась у себя, Авраам уехал на работу, его секретарям было велено не соединять меня с ним по телефону. Наконец мисс Джайя Хе расщедрилась на три слова:
— Ты бы собирался.
x x x
Ровно никаких объяснений — ни факту моего изгнания, ни жестокости, с какой оно было совершено. Такое чрезвычайное наказание за это, с позволения сказать, «преступление»! Всего лишь за то, что я без памяти влюбился в женщину, которая не нравится моей матери! Быть отсеченным, как сухая ветвь, от семейного древа по такой банальной — нет, по такой чудесной причине… Нет, этого недостаточно. Я ничего не понимал. Я знал, что другие люди — большинство людей — живут в этом царстве родительского абсолютизма; ведь в мире «чувствительных» фильмов дешевые сцены с изгнанием непутевых детей тиражировались бесконечно. Но мы-то не были таковы; и, безусловно, этот край свирепых иерархий и древних моральных непреложностей не был моей родиной, подобным сюжетам не должно было найтись места в сценарии нашей жизни! Тем не менее очевидно было, что я ошибаюсь, ибо произошло нечто, не подлежащее обжалованию. Я позвонил Уме и сообщил ей новость, а потом, не имея выбора, подчинился воле судьбы. Врата рая распахнулись, Ламбаджан отвел глаза в сторону. Я проковылял наружу — сбитый с толку, неуклюжий, растерянный. Я был никто, ничто. Все, что я знал, стало бесполезно, да я теперь и не знал ничего толком. Я был выхолощен, лишен силы, я был — банальное, но, увы, подходящее определение -растоптан. Меня лишили милости, и ужас этого события разбил вселенную, как зеркало. Мне казалось, что я тоже разбит; что я падаю на землю, падаю не в моем собственном обличье, а тысячей мелких осколков стекла.
После падения: я подошел к двери УМЫ Сарасвати с чемоданом в руке. Она открыла мне — глаза красные, волосы всклокоченные, слова и жесты безумные. Мелодрама в староиндийском стиле вырвалась на поверхность нашей обманчиво эмансипированной жизни, грубая истина проломила тонкую, ярко раскрашенную фанеру лжи. Ума ударилась в крикливые сожаления. Ее внутренняя гравитация катастрофически ослабла; воистину она стала рассыпаться на части.
— О Господи… Если бы я только знала… Но как они могли, это что-то доисторическое… из старых времен… Я думала, они цивилизованные люди… Я думала, это мы, дураки религиозные, так поступаем, а не вы, современная светская публика… О Господи, пойду к ним опять, сейчас же пойду, поклянусь, что никогда тебя не увижу…
— Нет, — сказал я, все еще вялый и оглушенный. — Пожалуйста, не ходи. Ничего больше не делай.
— Тогда я сделаю единственное, чего ты не можешь мне запретить! — завопила она. — Я убью себя. Я сегодня, сейчас это сделаю. Я сделаю это из любви к тебе, чтобы ты был свободен. Тогда они примут тебя обратно.
Она, должно быть, непрерывно взвинчивала себя после моего звонка. Теперь она была драматически невменяема.
— Ты сумасшедшая, — сказал я.
— Я не сумасшедшая! — крикнула она сумасшедшим голосом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139