"Баап-ре! Господи ты боже мой! — кричала она на него. — Отправляйся на «соляной марш» [] и, как дойдешь до моря, не останавливайся!"
Ламбаджан у ворот Ауроры — у врат зари,-как говорил Васко Миранда, — не только охранял госпожу от грубого внешнего мира, но также и некоторым образом оберегал от нее других. Никто не входил, не доложив ему, по какому делу; но при этом Ламба считал своим долгом давать посетителям советы. «По шерстке, по шерстке сегодня, — мог он сказать, к примеру. — Ей уже чего только не нашептали». Или: «Она не в духе. Есть хорошая шутка наготове?» Эти предупреждения помогали гостям моей матери (если они были благоразумны настолько, чтобы внять словам Ламбаджана) предотвращать вспышки этой сверхновой звезды, дабы не быть испепеленными ее легендарным — и в высшей степени артистическим — гневом.
x x x
Моя мать Аурора Зогойби была слишком яркой звездой; взглянешь на нее в упор — и лишишься зрения. Даже теперь, в воспоминаниях, она ослепляет, и приходится двигаться кругами, держась на расстоянии. Легче воспринимать ее косвенно, по ее действию на другие тела — по искривлению идущего от других людей света, по гравитационному притяжению, от которого никому из нас не дано было спастись, по тающим орбитам тех, кто прекращал сопротивление и неудержимо падал в пожирающее пламя этого солнца. О эти мертвые — как бесконечна, как нескончаема их кончина; как длинна, как богата их повесть! Нам, живущим, приходится выискивать себе место подле них — подле мертвых гигантов, которых мы не в состоянии надежно связать, хоть мы хватаем их за волосы, хоть мы опутываем их веревками во сне.
Должны ли мы тоже умереть прежде, чем наши души, так долго немотствующие, смогут выразить себя? Прежде, чем наша тайная природа станет явной? Тем, кого это касается, я отвечаю — нет, и вновь отвечаю — никоим образом. В юности мне иногда снилось — как Кармен да Гаме, но по иной причине, не столь мазохистской, не столь мастурбаторской; как страдающему фотофобией, ушибленному верой Оливеру д'Эту, — что с меня слезла кожа, словно кожура с банана, что я иду в мир в полной наготе, как анатомическая картинка из Британской энциклопедии, сплошь нервные узлы, связки, сосуды и мышцы, хоть таким образом вырвавшись из глухих застенков расы, нации и рода. (В иных вариантах этого сна я ухитрялся избавиться не только от кожи, но и от всех потрохов, от плоти как таковой, становился вольным сгустком разума и чувства, отпущенным в мир резвиться на его лугах, свечением из научной фантастики, не нуждающимся в физической форме.)
И сейчас, когда я пишу эти строки, мне нужно содрать с себя кожу истории, освободиться, выйти из тюрьмы прошлого. Пришла пора для чего-то окончательного, пришла пора истины о себе самом, которая поможет мне избавиться наконец от удушающей родительской власти, от моей собственной темной кожи. Эти строки — сбывающийся сон. Мучительный сон, что верно, то верно; ибо нелегко человеку наяву очистить себя, как банан, сколь бы перезрелым этот человек ни был. А Аурору с Авраамом поди еще стряхни с дерева.
Материнство — простите меня, если я слишком уж напираю на этот предмет, — очень важная тема в Индии, самая, может быть, важная: родина — как мать, мать — как родина, как твердая земля под нашими ногами. Я говорю, леди и джентльмены, о своей большой родине, стране большинства. В год, когда я родился, на экраны страны вышла — три года в работе на студии «Мехбуб продакшенз», триста съемочных дней, до сих пор в первой тройке по посещаемости за все времена среди кинолент «Болливуда», бомбейского Голливуда, — всепобеждающая «Мать Индия». Кто видел, тот хорошо запомнил эту вязко-приторную сагу о героизме сельской женщины, эту сверхсентиментальную оду стойкости деревенской Индии, созданную самыми циничными горожанами на свете. А что касается главной героини — о несравненная Наргис [] с лопатой через плечо, с упавшей на лоб черной прядью! — она для всех нас стала, пока «мать Индира» не вытеснила ее, живой матерью-богиней. Аурора, конечно, была с ней знакома; Наргис, как и прочие светила, притягивало ослепительное пламя моей матери. Но дружбы не вышло — возможно, потому, что Аурора не удержалась и заговорила об отношениях матери и сына (как близка эта тема моему сердцу!)
— Когда я в первый раз пошла на этот фильм, — призналась она знаменитой кинозвезде на верхней террасе «Элефанты», — стоило мне только взглянуть на вашего непутевого сына, на Бирджу, как я подумала: какой красавец, боже ты мой, горячий-горячий, перченый-перченый, несите скорей воды. Пусть он тысячу раз вор и прохвост, все равно: первоклассный герой-любовник. А теперь надо же, что я слышу — вы взяли с ним и поженились. Ну и жизнь сексуальная у вас, у киношников, не соскучишься — замуж за собственного сына, вот это я понимаю.
Актер, о котором шла речь, Сунил Датт, напряженно стоял, краснея, подле жены и пил нимбу-пани — лимонад. (Тогда Бомбей был «сухим» штатом, и, хотя в «Элефанте» виски с содовой водилось в изобилии, актер подчеркивал нравственный момент.)
— Аурора-джи, вы смешиваете жизнь и вымысел, — сказал он назидательно, словно такое смешение тоже воспрещалось сухим законом. — Бирджу и его мать Радха — это персонажи, плоские фигуры на белом экране; ну а мы-то живые, объемные, из плоти и крови — и пришли к вам в гости в ваш прекрасный дом.
Наргис, потягивая нимбу-пани, чуть заметно улыбнулась, довольная прозвучавшим в его словах упреком.
— Но даже смотря фильм, — немилосердно продолжала Аурора, — я на все сто была уверена, что непутевый Бирджу хочет иметь свою великолепную мамашу.
Наргис стояла раскрыв рот и не знала, что ответить. Васко Миранда, для которого скандал был самое милое дело, почуял назревающий шторм и поспешил внести посильную лепту.
— Сублимация, — заметил он, — взаимного влечения между ребенком и родителем глубоко укоренена в национальной психологии. Сами имена, использованные в картине, достаточно красноречивы. Ведь Бирджу — это одно из имен бога Кришны, и кто не знает, что кроткая пастушка Радха -единственная настоящая любовь у этого синего молодчика. [] В фильме, Сунил, вас загримировали под бога, вы там заигрываете со всеми девушками подряд и разбиваете камнями их глиняные горшки, которые символизируют женскую утробу; согласитесь, поведение вполне в духе Кришны. С этой точки зрения, — тут паясничающий Васко безуспешно попытался придать своему голосу некую ученую весомость, — «Мать Индию» можно интерпретировать как темную версию истории Радхи и Кришны, дополненную побочной темой запретной любви. Но что это я! Заморочил вам голову всякими эдипами и прочими типами. Глотнете виски?
— Какие грязные разговоры! — воскликнула здравствующая Матерь-богиня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139
Ламбаджан у ворот Ауроры — у врат зари,-как говорил Васко Миранда, — не только охранял госпожу от грубого внешнего мира, но также и некоторым образом оберегал от нее других. Никто не входил, не доложив ему, по какому делу; но при этом Ламба считал своим долгом давать посетителям советы. «По шерстке, по шерстке сегодня, — мог он сказать, к примеру. — Ей уже чего только не нашептали». Или: «Она не в духе. Есть хорошая шутка наготове?» Эти предупреждения помогали гостям моей матери (если они были благоразумны настолько, чтобы внять словам Ламбаджана) предотвращать вспышки этой сверхновой звезды, дабы не быть испепеленными ее легендарным — и в высшей степени артистическим — гневом.
x x x
Моя мать Аурора Зогойби была слишком яркой звездой; взглянешь на нее в упор — и лишишься зрения. Даже теперь, в воспоминаниях, она ослепляет, и приходится двигаться кругами, держась на расстоянии. Легче воспринимать ее косвенно, по ее действию на другие тела — по искривлению идущего от других людей света, по гравитационному притяжению, от которого никому из нас не дано было спастись, по тающим орбитам тех, кто прекращал сопротивление и неудержимо падал в пожирающее пламя этого солнца. О эти мертвые — как бесконечна, как нескончаема их кончина; как длинна, как богата их повесть! Нам, живущим, приходится выискивать себе место подле них — подле мертвых гигантов, которых мы не в состоянии надежно связать, хоть мы хватаем их за волосы, хоть мы опутываем их веревками во сне.
Должны ли мы тоже умереть прежде, чем наши души, так долго немотствующие, смогут выразить себя? Прежде, чем наша тайная природа станет явной? Тем, кого это касается, я отвечаю — нет, и вновь отвечаю — никоим образом. В юности мне иногда снилось — как Кармен да Гаме, но по иной причине, не столь мазохистской, не столь мастурбаторской; как страдающему фотофобией, ушибленному верой Оливеру д'Эту, — что с меня слезла кожа, словно кожура с банана, что я иду в мир в полной наготе, как анатомическая картинка из Британской энциклопедии, сплошь нервные узлы, связки, сосуды и мышцы, хоть таким образом вырвавшись из глухих застенков расы, нации и рода. (В иных вариантах этого сна я ухитрялся избавиться не только от кожи, но и от всех потрохов, от плоти как таковой, становился вольным сгустком разума и чувства, отпущенным в мир резвиться на его лугах, свечением из научной фантастики, не нуждающимся в физической форме.)
И сейчас, когда я пишу эти строки, мне нужно содрать с себя кожу истории, освободиться, выйти из тюрьмы прошлого. Пришла пора для чего-то окончательного, пришла пора истины о себе самом, которая поможет мне избавиться наконец от удушающей родительской власти, от моей собственной темной кожи. Эти строки — сбывающийся сон. Мучительный сон, что верно, то верно; ибо нелегко человеку наяву очистить себя, как банан, сколь бы перезрелым этот человек ни был. А Аурору с Авраамом поди еще стряхни с дерева.
Материнство — простите меня, если я слишком уж напираю на этот предмет, — очень важная тема в Индии, самая, может быть, важная: родина — как мать, мать — как родина, как твердая земля под нашими ногами. Я говорю, леди и джентльмены, о своей большой родине, стране большинства. В год, когда я родился, на экраны страны вышла — три года в работе на студии «Мехбуб продакшенз», триста съемочных дней, до сих пор в первой тройке по посещаемости за все времена среди кинолент «Болливуда», бомбейского Голливуда, — всепобеждающая «Мать Индия». Кто видел, тот хорошо запомнил эту вязко-приторную сагу о героизме сельской женщины, эту сверхсентиментальную оду стойкости деревенской Индии, созданную самыми циничными горожанами на свете. А что касается главной героини — о несравненная Наргис [] с лопатой через плечо, с упавшей на лоб черной прядью! — она для всех нас стала, пока «мать Индира» не вытеснила ее, живой матерью-богиней. Аурора, конечно, была с ней знакома; Наргис, как и прочие светила, притягивало ослепительное пламя моей матери. Но дружбы не вышло — возможно, потому, что Аурора не удержалась и заговорила об отношениях матери и сына (как близка эта тема моему сердцу!)
— Когда я в первый раз пошла на этот фильм, — призналась она знаменитой кинозвезде на верхней террасе «Элефанты», — стоило мне только взглянуть на вашего непутевого сына, на Бирджу, как я подумала: какой красавец, боже ты мой, горячий-горячий, перченый-перченый, несите скорей воды. Пусть он тысячу раз вор и прохвост, все равно: первоклассный герой-любовник. А теперь надо же, что я слышу — вы взяли с ним и поженились. Ну и жизнь сексуальная у вас, у киношников, не соскучишься — замуж за собственного сына, вот это я понимаю.
Актер, о котором шла речь, Сунил Датт, напряженно стоял, краснея, подле жены и пил нимбу-пани — лимонад. (Тогда Бомбей был «сухим» штатом, и, хотя в «Элефанте» виски с содовой водилось в изобилии, актер подчеркивал нравственный момент.)
— Аурора-джи, вы смешиваете жизнь и вымысел, — сказал он назидательно, словно такое смешение тоже воспрещалось сухим законом. — Бирджу и его мать Радха — это персонажи, плоские фигуры на белом экране; ну а мы-то живые, объемные, из плоти и крови — и пришли к вам в гости в ваш прекрасный дом.
Наргис, потягивая нимбу-пани, чуть заметно улыбнулась, довольная прозвучавшим в его словах упреком.
— Но даже смотря фильм, — немилосердно продолжала Аурора, — я на все сто была уверена, что непутевый Бирджу хочет иметь свою великолепную мамашу.
Наргис стояла раскрыв рот и не знала, что ответить. Васко Миранда, для которого скандал был самое милое дело, почуял назревающий шторм и поспешил внести посильную лепту.
— Сублимация, — заметил он, — взаимного влечения между ребенком и родителем глубоко укоренена в национальной психологии. Сами имена, использованные в картине, достаточно красноречивы. Ведь Бирджу — это одно из имен бога Кришны, и кто не знает, что кроткая пастушка Радха -единственная настоящая любовь у этого синего молодчика. [] В фильме, Сунил, вас загримировали под бога, вы там заигрываете со всеми девушками подряд и разбиваете камнями их глиняные горшки, которые символизируют женскую утробу; согласитесь, поведение вполне в духе Кришны. С этой точки зрения, — тут паясничающий Васко безуспешно попытался придать своему голосу некую ученую весомость, — «Мать Индию» можно интерпретировать как темную версию истории Радхи и Кришны, дополненную побочной темой запретной любви. Но что это я! Заморочил вам голову всякими эдипами и прочими типами. Глотнете виски?
— Какие грязные разговоры! — воскликнула здравствующая Матерь-богиня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139