Как осмыслить жизнь, ставшую руинами? — Бесспорно одно: судьба и родители сыграли со мной злую шутку. — Этот пол очень холодный. Я должен с него встать. Надо мной по-прежнему возвышается этот толстяк, и дуло его пистолета направлено в мое сердце.
20
Я потерял счет дням с той поры, как началось мое тюремное заключение на самом верху башни в безумной горной крепости Васко Миранды в андалусском городке Бененхели; но теперь, когда оно позади, я должен записать мои воспоминания об этом ужасном времени — хотя бы лишь для того, чтобы воздать должное героизму женщины, которая делила со мной заточение, той, чья отвага, изобретательность и спокойствие позволили мне выжить и рассказать мою повесть. Ибо, как я обнаружил в тот день, когда увидел столь многое, я был не единственной жертвой безумца Васко Миранды, помешанного на памяти о моей умершей матери. Была еще одна заложница.
Все еще глубоко потрясенный тем, что открылось мне в рентгеновской комнате, я по приказу Васко должен был продолжить восхождение. И наконец поднялся в круглое помещение, где мне предстояло так долго гнить заживо, где, оглушенный отвратительными звуками из вмонтированных в стену громкоговорителей, уверенный в неизбежности смерти и утешаемый только этой удивительной женщиной, светившей мне сквозь тьму, словно маяк, я ухватился за нее и только поэтому не утонул.
Посреди этой комнаты стояла на мольберте другая картина — Боабдил в версии Васко, слезливый всадник, который благополучно доскакал до Испании, покинув дом своего покупателя С. П. Бхабы и вернувшись к автору. То, что творилось в «Элефанте», — убийство, месть и живопись -закончило свой путь в Бененхели. Первая работа Васко на холсте и последняя — Ауроры, его полное надежд начало и ее печальный финал; две украденные картины, посвященные одной и той же теме и таящие под слоем краски изображения обоих моих родителей. (Я так и не увидел других украденных «мавров». Васко заявил, что искромсал полотна и сжег вместе с упаковкой: дескать, ему нужен был только «Прощальный вздох мавра», а остальное просто затушевывало этот факт).
В нижнем круге этого восходящего ада рентгеновские лучи вынесли обвинение Аврааму Зогойби, однако снимков скрытой Ауроры Миранде было бы мало. Мавр работы Васко подлежал уничтожению, его соскабливали кусочек за кусочком; моя молодая мать, эта мадонна с обнаженной грудью и без младенца, которая в свое время так возмутила Авраама, постепенно выходила из долгого заточения. Но ее свобода покупалась ценой свободы другого человека. Мне не понадобилось много времени, чтобы увидеть, что женщина, стоявшая у мольберта, снимавшая с холста чешуйки краски и клавшая их на блюдо, была прикована за щиколотку цепью к стене из красного кирпича.
По происхождению она была японка, но большую часть своей профессиональной жизни провела в Европе, где работала в крупных музеях реставратором. Потом вышла замуж за испанского дипломата, некоего Бене, и ездила с ним по всему свету, пока их брак не расстроился. Вдруг, ни с того ни с сего, Васко Миранда позвонил ей в Барселону, в фонд Жоана Миро, неопределенно сказал, что «имеет о ней самые лестные отзывы», и пригласил ее в Бененхели обследовать недавно приобретенные им картины-палимпсесты и дать о них свое заключение. Хотя она отнюдь не была его почитательницей, она не нашла способа отказать ему, не обидев его; к тому же ей было любопытно заглянуть за высокие стены его легендарного убежища и, возможно, попытаться понять, что за лицо кроется под маской знаменитого затворника. Когда она приехала в «малую Альгамбру» и привезла с собой орудия своего ремесла, о чем он попросил ее особо, он показал ей «мавра» своей работы и рентгеновские снимки скрытого под ним портрета, после чего спросил, может ли она снять верхний слой и тем самым эксгумировать погребенную картину.
— Это рискованно, но, пожалуй, возможно, — сказала она ему после беглого обследования. — Но вы же не станете уничтожать вашу собственную работу.
— Именно этим я предлагаю вам заняться, — ответил он.
Она отказалась. Хотя она отнюдь не была в восторге от «мавра» Васко и считала эту вещь малохудожественной, ее совершенно не привлекала перспектива провести недели, а то и месяцы кропотливого труда, уничтожая, а не сохраняя, произведение искусства. Ее отказ был вежливым и деликатным, но он поверг Миранду в ярость.
— Цену себе набиваете, да? — крикнул он и назвал сумму, настолько дикую, что ее худшие опасения по поводу состояния его психики получили подтверждение. После ее повторного отказа он вынул пистолет, и началось ее заточение. Он не отпустит ее, сказал он, пока она не окончит работу; если же она станет отлынивать, он «пристрелит ее, как собаку». Ей пришлось взяться за дело.
Придя в ее камеру, я удивленно воззрился на цепи. Этот местный кузнец, видать, безотказный малый, раз он с таким равнодушием оборудует частные дома подобными штучками. Потом я вспомнил его выкрики — «Пока на воле гуляем, да? Поглядим, поглядим», — и вернулось гнетущее ощущение всеобщего заговора.
— Будет вам компания, — сказал Васко женщине, после чего, повернувшись ко мне, объявил, что по старому знакомству и доброте своей широкой, порывистой натуры он откладывает на время мою казнь.
— Давай-ка вспомянем вместе прежние деньки, — предложил он игриво. — Раз уж Зогойби суждено быть сметенными с лица земли — раз уж за делишки папаши и мамаши суждено расплачиваться сыну — пусть тогда последний из Зогойби расскажет их прескверную повесть.
Каждый день после этого он приносил мне карандаш и бумагу. Он сделал из меня Шехерезаду. Пока то, что я пишу, будет ему интересно, я буду жить.
Узница, делившая со мной камеру, дала мне хороший совет.
— Тяните время, — сказала она. — Именно этим занимаюсь здесь я. Чем дольше мы живы, тем выше наши шансы на спасение.
У нее была раньше жизнь, среда — были работа, друзья, дом, — и рано или поздно ее отсутствие должно было вызвать подозрения. Васко понимал это и заставлял ее писать письма и открытки, продлевать отпуск на работе и объяснять знакомым, что ее удерживает здесь «завороженность» пребыванием внутри тайного мира знаменитого В. Миранды. Это оттягивало выяснения, но не могло оттягивать их беспредельно, потому что она намеренно делала в письмах ошибки — например, называла любовника или собачку подруги не тем именем; когда-нибудь кто-нибудь должен был почувствовать неладное. Услыхав об этом, я пришел в несообразное возбуждение, поскольку уныние, овладевшее мною после рентгеновских разоблачений Васко, лишило меня всякой надежды на спасение. Теперь надежда возродилась, и я обезумел от радости. Но узница мигом охладила мой пыл.
— Удача маловероятна, — сказала она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139
20
Я потерял счет дням с той поры, как началось мое тюремное заключение на самом верху башни в безумной горной крепости Васко Миранды в андалусском городке Бененхели; но теперь, когда оно позади, я должен записать мои воспоминания об этом ужасном времени — хотя бы лишь для того, чтобы воздать должное героизму женщины, которая делила со мной заточение, той, чья отвага, изобретательность и спокойствие позволили мне выжить и рассказать мою повесть. Ибо, как я обнаружил в тот день, когда увидел столь многое, я был не единственной жертвой безумца Васко Миранды, помешанного на памяти о моей умершей матери. Была еще одна заложница.
Все еще глубоко потрясенный тем, что открылось мне в рентгеновской комнате, я по приказу Васко должен был продолжить восхождение. И наконец поднялся в круглое помещение, где мне предстояло так долго гнить заживо, где, оглушенный отвратительными звуками из вмонтированных в стену громкоговорителей, уверенный в неизбежности смерти и утешаемый только этой удивительной женщиной, светившей мне сквозь тьму, словно маяк, я ухватился за нее и только поэтому не утонул.
Посреди этой комнаты стояла на мольберте другая картина — Боабдил в версии Васко, слезливый всадник, который благополучно доскакал до Испании, покинув дом своего покупателя С. П. Бхабы и вернувшись к автору. То, что творилось в «Элефанте», — убийство, месть и живопись -закончило свой путь в Бененхели. Первая работа Васко на холсте и последняя — Ауроры, его полное надежд начало и ее печальный финал; две украденные картины, посвященные одной и той же теме и таящие под слоем краски изображения обоих моих родителей. (Я так и не увидел других украденных «мавров». Васко заявил, что искромсал полотна и сжег вместе с упаковкой: дескать, ему нужен был только «Прощальный вздох мавра», а остальное просто затушевывало этот факт).
В нижнем круге этого восходящего ада рентгеновские лучи вынесли обвинение Аврааму Зогойби, однако снимков скрытой Ауроры Миранде было бы мало. Мавр работы Васко подлежал уничтожению, его соскабливали кусочек за кусочком; моя молодая мать, эта мадонна с обнаженной грудью и без младенца, которая в свое время так возмутила Авраама, постепенно выходила из долгого заточения. Но ее свобода покупалась ценой свободы другого человека. Мне не понадобилось много времени, чтобы увидеть, что женщина, стоявшая у мольберта, снимавшая с холста чешуйки краски и клавшая их на блюдо, была прикована за щиколотку цепью к стене из красного кирпича.
По происхождению она была японка, но большую часть своей профессиональной жизни провела в Европе, где работала в крупных музеях реставратором. Потом вышла замуж за испанского дипломата, некоего Бене, и ездила с ним по всему свету, пока их брак не расстроился. Вдруг, ни с того ни с сего, Васко Миранда позвонил ей в Барселону, в фонд Жоана Миро, неопределенно сказал, что «имеет о ней самые лестные отзывы», и пригласил ее в Бененхели обследовать недавно приобретенные им картины-палимпсесты и дать о них свое заключение. Хотя она отнюдь не была его почитательницей, она не нашла способа отказать ему, не обидев его; к тому же ей было любопытно заглянуть за высокие стены его легендарного убежища и, возможно, попытаться понять, что за лицо кроется под маской знаменитого затворника. Когда она приехала в «малую Альгамбру» и привезла с собой орудия своего ремесла, о чем он попросил ее особо, он показал ей «мавра» своей работы и рентгеновские снимки скрытого под ним портрета, после чего спросил, может ли она снять верхний слой и тем самым эксгумировать погребенную картину.
— Это рискованно, но, пожалуй, возможно, — сказала она ему после беглого обследования. — Но вы же не станете уничтожать вашу собственную работу.
— Именно этим я предлагаю вам заняться, — ответил он.
Она отказалась. Хотя она отнюдь не была в восторге от «мавра» Васко и считала эту вещь малохудожественной, ее совершенно не привлекала перспектива провести недели, а то и месяцы кропотливого труда, уничтожая, а не сохраняя, произведение искусства. Ее отказ был вежливым и деликатным, но он поверг Миранду в ярость.
— Цену себе набиваете, да? — крикнул он и назвал сумму, настолько дикую, что ее худшие опасения по поводу состояния его психики получили подтверждение. После ее повторного отказа он вынул пистолет, и началось ее заточение. Он не отпустит ее, сказал он, пока она не окончит работу; если же она станет отлынивать, он «пристрелит ее, как собаку». Ей пришлось взяться за дело.
Придя в ее камеру, я удивленно воззрился на цепи. Этот местный кузнец, видать, безотказный малый, раз он с таким равнодушием оборудует частные дома подобными штучками. Потом я вспомнил его выкрики — «Пока на воле гуляем, да? Поглядим, поглядим», — и вернулось гнетущее ощущение всеобщего заговора.
— Будет вам компания, — сказал Васко женщине, после чего, повернувшись ко мне, объявил, что по старому знакомству и доброте своей широкой, порывистой натуры он откладывает на время мою казнь.
— Давай-ка вспомянем вместе прежние деньки, — предложил он игриво. — Раз уж Зогойби суждено быть сметенными с лица земли — раз уж за делишки папаши и мамаши суждено расплачиваться сыну — пусть тогда последний из Зогойби расскажет их прескверную повесть.
Каждый день после этого он приносил мне карандаш и бумагу. Он сделал из меня Шехерезаду. Пока то, что я пишу, будет ему интересно, я буду жить.
Узница, делившая со мной камеру, дала мне хороший совет.
— Тяните время, — сказала она. — Именно этим занимаюсь здесь я. Чем дольше мы живы, тем выше наши шансы на спасение.
У нее была раньше жизнь, среда — были работа, друзья, дом, — и рано или поздно ее отсутствие должно было вызвать подозрения. Васко понимал это и заставлял ее писать письма и открытки, продлевать отпуск на работе и объяснять знакомым, что ее удерживает здесь «завороженность» пребыванием внутри тайного мира знаменитого В. Миранды. Это оттягивало выяснения, но не могло оттягивать их беспредельно, потому что она намеренно делала в письмах ошибки — например, называла любовника или собачку подруги не тем именем; когда-нибудь кто-нибудь должен был почувствовать неладное. Услыхав об этом, я пришел в несообразное возбуждение, поскольку уныние, овладевшее мною после рентгеновских разоблачений Васко, лишило меня всякой надежды на спасение. Теперь надежда возродилась, и я обезумел от радости. Но узница мигом охладила мой пыл.
— Удача маловероятна, — сказала она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139