— Наконец-то мы уже почти дома, и как-никак все мы — истинные немцы. Так возблагодарим же Господа Бога за его милости.
И вот наконец перед ними еще один портовый город, по берегу теснятся верфи и склады, спускаются к самой воде — замусоренная всяческими плавучими отбросами, она омывает праздно стоящие в ряд безлюдные корабли — привычное зрелище, так же тянутся они рядами во всех гаванях мира и ждут, чтобы хоть как-нибудь кончилась забастовка. И опять весело вертится чуть не под носом и мешает идти какое-то суденышко, люди в нем размахивают платками и шарфами и выкрикивают приветствия.
Бремерхафен! Вот старушка «Вера» и прибыла благополучно в гавань и присоединилась к таким же помятым, ржавым, усталым ветеранам, что кружными путями сходятся со всех морей и океанов, изрубцованные шрамами и отметинами после долгих трудных странствий с неопрятными грузами и второсортными пассажирами, которые ведут беспокойную второсортную жизнь и странствуют отнюдь не для собственного удовольствия. И однако, входя в гавань, каждый корабль салютует ей и всем, кто в ней есть, приспуская и вновь поднимая флаг, у каждого на палубе весело играет маленький оркестр, матросы и начальство на посту, все свеженькие, чистенькие, вышколенные, в полном порядке и готовности. Пассажиры «Веры» растянулись цепочкой вдоль борта, но не слишком близко к сходням, чтобы не получилось беспорядка и давки. Как-никак все они — немцы, все заодно, только трое американцев остались поодаль, немного на отшибе. Опять, как в начале пути, с ними почти не встречались глазами, словно не узнавали, не говорили им больше ни слова. Опять на них смотрели как на чужаков, хотя и не так подозрительно и враждебно, как вначале. Просто это было блаженное равнодушие ко всему, кроме счастливой минуты, когда возвращаешься к обычной жизни. Все вскинули головы, всматриваясь в город, в его кровли, все глаза увлажнились, взгляды смягчились от избытка чувств… сильно бились сердца, все внутри дрожало от призрачной радости; непостижимый восторг охватил их, будто они приближались к сияющему алтарю: ведь они готовились вновь ступить на священную землю фатерланда.
День был хмурый, холодный, падал редкий снег. Каждая семья сошлась теснее, особо от остальных; высокий золотоволосый Иоганн стоял подле умирающего дяди, а тот поник в кресле на колесах и лишь изредка открывал глаза и поглядывал по сторонам; маленький Ганс Баумгартнер в своем оранжевом кожаном костюмчике теперь уже не обливался потом, а дрожал от холода; Эльза в белом шерстяном пальто, в белом берете, натянутом на уши так, что не видно было волос, прижимала к себе дорожную сумочку и терпеливо повторяла «Да, мама» или «Нет, мама» на каждый вопрос, который задавала ей мать, иногда по два раза кряду.
— Эльза, а ты собрала все свои шпильки и английские булавки? Ты не забыла носовые платки? Ты все свои чулки собрала? Не потеряла маникюрные ножницы и пилку? Когда мы выехали, у тебя всякого нижнего белья было по шесть штук, надеюсь, до дому все довезешь в целости, ничего не растеряешь… да, еще свитеры…
— Ты не сказала точно, сколько должно быть шпилек, Эльза, — пошутил папаша Лутц. — Может быть, двадцать семь?
— Ой, папа, я уверена, что ничего не забыла, — благодарно сказала Эльза.
— Ну конечно, деточка. А теперь надо радоваться, скоро мы будем дома.
— Да уж, слава Богу! — сказала фрау Лутц, с облегчением меняя тему, поскольку прежняя оказалась для нее невыигрышной. — Остальную часть пути мы проделаем по суше, в отдельном купе, в нормальном европейском поезде, как полагается семье, больше не надо жить бок о бок с кем попало, с какими-то вульгарными личностями, от которых никуда не денешься. Ха! — докончила она с мрачным торжеством, — Это мое последние плаванье. Там, где мы будем жить, Эльза, нет никаких морей и океанов.
— Да, Эльза, — подхватил отец. — И никаких пароходов нет. И йода, и соли. Соль с йодом надо покупать в аптеке. Иначе у тебя появится зоб.
— Постыдился бы! — воскликнула фрау Лутц. — Что ты такое говоришь? Эльза, отец по обыкновению шутит…
— А сколько твоих родичей в Санкт-Галлене страдают зобом? — рассудительно возразил папаша Лутц. — У тети Фоке зоб, и у тети Вильгельмины, и у дяди Вольфганга, и у двоюродного братца Августа, и у твоей родной сестрицы Лотты, и у твоего дедушки по материнской линии…
— Хватит! — вне себя воскликнула фрау Лутц. — Можешь клеветать на свою родню, а на мою не смей!
— Это никакая не клевета, — сказал Лутц. — Эльза, что ты там высматриваешь? Кого ты увидала?
Он заметил, что, пока они с женой препираются, дочь из-под ресниц украдкой упорно, испытующе оглядывает все вокруг, тихонько поворачивая голову, и никогда еще он не видел у нее на лице такого странного выражения. Он встревожился, он ведь отец и никак не может одобрять такое. Эльза багрово покраснела, прижала руку к губам.
— Ничего… никого…
Она пробормотала это в таком явном смятении, что отец больше ничего не сказал. И тут мимо прошагал Хансен, хмурый, насупленный, мельком равнодушно глянул на Эльзу, и этот беглый нечаянный взгляд ударил больней, чем намеренное оскорбление. Всегда он вот так смотрел на нее, не видя, точно на стену или на пустое место. Эльза болезненно съежилась, и отец сказал:
— Ты достойна лучшего, милочка, конечно же, он тебе не пара.
И мать, тоже возмущенная, его поддержала.
— Вот глупости! — усмехнулась она. — Кому бы это хоть на минуту пришло в голову?
Да, Хансен Эльзе ненавистен, но ведь сходил же он с ума по этой мерзкой Ампаро, и он исколотил отвратного Рибера, уж наверно, за дело, значит, способен на сильное чувство, а вот в ней никогда не видел человека, живую женщину… ну и не все ли равно? И однако ей далеко не все равно. В сущности, ничего она от него не хотела, даже взгляда. Вот того студента ей до самой смерти не забыть, как он обнял ее на палубе, когда играла музыка, не забыть, как он вопросительно смотрел на нее, и улыбался, и ласково ее уговаривал… и все же она не могла танцевать. У Эльзы вырвался такой глубокий вздох, что пришлось как-то объяснить.
— Это ничего, мама, — сказала она. — Просто я устала.

Фрейтаг отошел от остальных немцев и направился к Дженни с Дэвидом, они стояли рука об руку, рядом Дэнни молча дергал кусочки марли и пластыря, налепленные по всей его физиономии поверх ранок от каблука. Фрейтаг остановился и протянул Дженни руку; она высвободила свою из руки Дэвида и обменялась дружеским рукопожатием с Фрейтагом. Она улыбнулась, но Фрейтаг видел — глаза ее потемнели от волнения.
— Прощайте, — сказал он, его серые глаза смотрели спокойно, приветливо. — Надеюсь, вам тут понравится.
Дэвид тоже подал ему руку, и Фрейтаг крепко, по-мужски ее тряхнул. Глаза их встретились, и, хоть лица оставались бесстрастными, какая-то искорка пробежала между ними, что-то странное во взгляде, словно легчайший мимолетный отсвет на воде… но Дженни вся похолодела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190