Испанская труппа начала свое представление под орущий во всю мочь патефон. Первым номером танцевали болеро с участием Рика и Рэк; всякий раз, оказываясь лицом к лицу, они обменивались свирепыми взглядами, точно вот-вот перервут друг другу глотки. Студенты-медики уселись поблизости в тесный круг, хлопали в ладоши и по ходу танца, когда надо, кричали: «Ole!» Но предполагаемые зрители почти все разбрелись, а те, что оставались на местах или подходили и опять отходили, лотерейными билетами не обзавелись. Арне Хансен после расправы над Рибером сменил запачканную кровью рубашку, вернулся на палубу и теперь опять сидел в своем шезлонге, а рядом стояла бутылка пива. Казалось, он вполне спокоен, глаза закрыты, можно было даже подумать, что он уснул, но время от времени он протягивал руку к бутылке и основательно к ней прикладывался. А порой выпрямлялся, взмахом руки подзывал палубного стюарда и коротко распоряжался:
— Еще одну!
Ампаро несколько преждевременно решила, что в этот вечер можно больше его не опасаться.
Фрау Шмитт, зажав в руке лотерейный билет, робко сидела на краешке складного стула почти рядом с эстрадой.
— Спокойной ночи, желаю удачи! — бросила ей, проходя мимо, фрау Риттерсдорф.
И эти слова укололи маленькую фрау Шмитт больнее, чем если бы та вонзила ей в тело дюжину булавок.
Левенталь первую половину вечера провел в маленькой гостиной — курил, пил пиво, писал родным, друзьям и деловым знакомым открытки, чтобы отправить их авиапочтой из Саутгемптона, уж очень противно было возвращаться в четыре стены, где никуда не денешься от Рибера; наконец он сдался, устало спустился в каюту, и ему тут же пришлось заботиться об избитом Рибере. Теперь он снова вышел на палубу и намерен был тут оставаться, пока не погаснут последние огни. Мелькнула даже мысль — не прикорнуть ли на кожаном диване в гостиной. Его и так отчаянно мутит, не в силах он отравляться зловонным дыханием этого борова. Никто его не заставит, лучше уж спать прямо на палубе. Или он спустится в третий класс, там теперь места вдоволь, по крайней мере на палубе… И он стоял в невеселом раздумье, прислонясь спиной к борту, хмуро курил, затягиваясь сигарой так, что по ветру летели искры, и неодобрительно смотрел, как Ампаро искусно исполняет танец под названием «качуча» — никогда прежде он не видел этого танца, вовсе не жаждет еще раз его увидеть и хотел бы понять — чем может соблазниться в такой женщине, что бы она там ни вытворяла, какой бы то ни было мужчина, если он в здравом уме?! Сколько раз приходилось слышать, будто христианки очень недурны в постели, надо только разумно к ним относиться, вовсе незачем считать их такими же людьми, как еврейки, просто пользоваться их телом, — но нет, его эти разговоры никогда не убеждали… Левенталь пошел в бар, спросил кружку пива и кусок сыру, вернулся в гостиную и с наслаждением подкрепился. Погасил свет, вытянулся на кожаном диване. Ой-ой-ой, как стало спокойно, как тихо, впервые за все плаванье!
…Его назойливо дергали за рукав. Было уже совсем светло, над ним стоял стюард.
— Вы тут, наверно, заснули, сэр, — сказал он Левенталю холодно, безнадежно, не впадать же в отчаяние оттого, что надо прибирать еще в одном углу, когда вечный, неустранимый хаос царит везде и всюду.
Левенталь мгновенно очнулся от сна, сел, крепко потер лицо ладонью, спустил ноги на пол и спросил язвительно:
— А вы как думали?
Стюард сердито передернул плечами и пошел к дверям.
— Эй, послушайте! — крикнул ему вдогонку Левенталь.
Он хотел спросить кофе, притом так приятно потребовать услуги от всякого подчиненного, которому вовсе не хочется тебе услужить. К удовольствию Левенталя, услыхав окрик, стюард привычно, как автомат, приостановился, но тотчас человек в нем взял верх над слугой — и он выбежал из гостиной, словно за ним гнались все дьяволы преисподней.
Чувствуя себя со сна несвежим и помятым, Левенталь пошел в каюту умыться и переодеться. Что ж, так он будет поступать и дальше, но спать в этой каюте его больше никакими силами не заставят. А меж тем оказалось, там уже хлопочут вокруг Рибера доктор Шуман и другой стюард: уложили его на нижнюю койку, не спросясь Левенталя, ее законного владельца; он с одного взгляда все понял и вспыхнул от гнева, но ничем себя не выдал, только чуть дрогнувшим голосом сказал Шуману:
— Что ж, раз он уже занял мою койку, доктор, пусть лежит, милости просим. Мне она больше не нужна.
Рибер, эта свинья, не открывает глаз, но веки дрожат — ясное дело, притворяется, что спит, или не слышит, или плохо ему, так или эдак, а притворяется, одно это может свести порядочного человека с ума. Как будто, если тебя немножко стукнули бутылкой по голове, это уж так страшно. Доктор Шуман меняет ему повязку, от йодоформа вонь такая — дышать нельзя; кивнул, говорит рассеянно:
— Да, я думаю, вам не обязательно нужна эта койка. Ведь есть еще диван.
Беззвучный вопль, медленно нарастая, поднялся в душе Левенталя, из самых ее глубин, поднялся — и снова заглох. Это был и вопль, и песнь, полная горьких слов: «Отнимите у меня ложе, возьмите мою кровь, раздробите мои кости — да будут они прокляты, о Господи, что им еще от меня нужно?» И в ярости он закричал над ухом Шумана так, что доктор сильно вздрогнул и едва не уронил бинт, которым обматывал лоб Рибера.
— Поосторожнее, вы! — резко сказал доктор Шуман.
Но его слова потонули в крике Левенталя:
— А может быть, моя постель нужна мне самому, доктор? Может быть, раз в жизни я хотел бы вернуться куда-то и чтобы меня не выталкивали обратно? По какому закону мне не дают пользоваться тем, за что я заплатил? С какой стати вы явились сюда, будто он один тут хозяин, и отдаете ему мою постель только потому, что он пьян, а я нет? Доктор, — теперь он говорил тише, с искренним волнением праведника, взывающего к сочувствию и справедливости, каких естественно ждать от другого праведника. — Доктор, я хочу это понять, объясните мне!
Доктор Шуман возмутился: экий эгоизм, экий дурной характер! Мало того, что мучаешься с мерзким пациентом, так еще изволь выслушивать какие-то попреки! И он спросил холодно:
— Разве это уж такое тяжкое испытание — отдать свою постель тому, кто в ней нуждается, да еще когда у вас есть другая, ничуть не хуже? Если хотите, я велю переложить его на диван, но качка усиливается, и ему безопаснее на койке, чтобы не упал.
А я могу падать до скончания века, до тех пор, пока все евреи не возвратятся в Иерусалим, — кому какое дело? Голова разбита у меня, но кого это волнует? Вслух Левенталь сказал, давая волю презрению:
— Пускай остается один в этой вонючей каюте, мне она не нужна!
— Благодарю вас, — надменно и устало уронил доктор Шуман.
Левенталь надул губы, громко, пренебрежительно отфыркнулся и вышел в коридор, не высказав вслух всего, что он думает о такого рода благодарности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190
— Еще одну!
Ампаро несколько преждевременно решила, что в этот вечер можно больше его не опасаться.
Фрау Шмитт, зажав в руке лотерейный билет, робко сидела на краешке складного стула почти рядом с эстрадой.
— Спокойной ночи, желаю удачи! — бросила ей, проходя мимо, фрау Риттерсдорф.
И эти слова укололи маленькую фрау Шмитт больнее, чем если бы та вонзила ей в тело дюжину булавок.
Левенталь первую половину вечера провел в маленькой гостиной — курил, пил пиво, писал родным, друзьям и деловым знакомым открытки, чтобы отправить их авиапочтой из Саутгемптона, уж очень противно было возвращаться в четыре стены, где никуда не денешься от Рибера; наконец он сдался, устало спустился в каюту, и ему тут же пришлось заботиться об избитом Рибере. Теперь он снова вышел на палубу и намерен был тут оставаться, пока не погаснут последние огни. Мелькнула даже мысль — не прикорнуть ли на кожаном диване в гостиной. Его и так отчаянно мутит, не в силах он отравляться зловонным дыханием этого борова. Никто его не заставит, лучше уж спать прямо на палубе. Или он спустится в третий класс, там теперь места вдоволь, по крайней мере на палубе… И он стоял в невеселом раздумье, прислонясь спиной к борту, хмуро курил, затягиваясь сигарой так, что по ветру летели искры, и неодобрительно смотрел, как Ампаро искусно исполняет танец под названием «качуча» — никогда прежде он не видел этого танца, вовсе не жаждет еще раз его увидеть и хотел бы понять — чем может соблазниться в такой женщине, что бы она там ни вытворяла, какой бы то ни было мужчина, если он в здравом уме?! Сколько раз приходилось слышать, будто христианки очень недурны в постели, надо только разумно к ним относиться, вовсе незачем считать их такими же людьми, как еврейки, просто пользоваться их телом, — но нет, его эти разговоры никогда не убеждали… Левенталь пошел в бар, спросил кружку пива и кусок сыру, вернулся в гостиную и с наслаждением подкрепился. Погасил свет, вытянулся на кожаном диване. Ой-ой-ой, как стало спокойно, как тихо, впервые за все плаванье!
…Его назойливо дергали за рукав. Было уже совсем светло, над ним стоял стюард.
— Вы тут, наверно, заснули, сэр, — сказал он Левенталю холодно, безнадежно, не впадать же в отчаяние оттого, что надо прибирать еще в одном углу, когда вечный, неустранимый хаос царит везде и всюду.
Левенталь мгновенно очнулся от сна, сел, крепко потер лицо ладонью, спустил ноги на пол и спросил язвительно:
— А вы как думали?
Стюард сердито передернул плечами и пошел к дверям.
— Эй, послушайте! — крикнул ему вдогонку Левенталь.
Он хотел спросить кофе, притом так приятно потребовать услуги от всякого подчиненного, которому вовсе не хочется тебе услужить. К удовольствию Левенталя, услыхав окрик, стюард привычно, как автомат, приостановился, но тотчас человек в нем взял верх над слугой — и он выбежал из гостиной, словно за ним гнались все дьяволы преисподней.
Чувствуя себя со сна несвежим и помятым, Левенталь пошел в каюту умыться и переодеться. Что ж, так он будет поступать и дальше, но спать в этой каюте его больше никакими силами не заставят. А меж тем оказалось, там уже хлопочут вокруг Рибера доктор Шуман и другой стюард: уложили его на нижнюю койку, не спросясь Левенталя, ее законного владельца; он с одного взгляда все понял и вспыхнул от гнева, но ничем себя не выдал, только чуть дрогнувшим голосом сказал Шуману:
— Что ж, раз он уже занял мою койку, доктор, пусть лежит, милости просим. Мне она больше не нужна.
Рибер, эта свинья, не открывает глаз, но веки дрожат — ясное дело, притворяется, что спит, или не слышит, или плохо ему, так или эдак, а притворяется, одно это может свести порядочного человека с ума. Как будто, если тебя немножко стукнули бутылкой по голове, это уж так страшно. Доктор Шуман меняет ему повязку, от йодоформа вонь такая — дышать нельзя; кивнул, говорит рассеянно:
— Да, я думаю, вам не обязательно нужна эта койка. Ведь есть еще диван.
Беззвучный вопль, медленно нарастая, поднялся в душе Левенталя, из самых ее глубин, поднялся — и снова заглох. Это был и вопль, и песнь, полная горьких слов: «Отнимите у меня ложе, возьмите мою кровь, раздробите мои кости — да будут они прокляты, о Господи, что им еще от меня нужно?» И в ярости он закричал над ухом Шумана так, что доктор сильно вздрогнул и едва не уронил бинт, которым обматывал лоб Рибера.
— Поосторожнее, вы! — резко сказал доктор Шуман.
Но его слова потонули в крике Левенталя:
— А может быть, моя постель нужна мне самому, доктор? Может быть, раз в жизни я хотел бы вернуться куда-то и чтобы меня не выталкивали обратно? По какому закону мне не дают пользоваться тем, за что я заплатил? С какой стати вы явились сюда, будто он один тут хозяин, и отдаете ему мою постель только потому, что он пьян, а я нет? Доктор, — теперь он говорил тише, с искренним волнением праведника, взывающего к сочувствию и справедливости, каких естественно ждать от другого праведника. — Доктор, я хочу это понять, объясните мне!
Доктор Шуман возмутился: экий эгоизм, экий дурной характер! Мало того, что мучаешься с мерзким пациентом, так еще изволь выслушивать какие-то попреки! И он спросил холодно:
— Разве это уж такое тяжкое испытание — отдать свою постель тому, кто в ней нуждается, да еще когда у вас есть другая, ничуть не хуже? Если хотите, я велю переложить его на диван, но качка усиливается, и ему безопаснее на койке, чтобы не упал.
А я могу падать до скончания века, до тех пор, пока все евреи не возвратятся в Иерусалим, — кому какое дело? Голова разбита у меня, но кого это волнует? Вслух Левенталь сказал, давая волю презрению:
— Пускай остается один в этой вонючей каюте, мне она не нужна!
— Благодарю вас, — надменно и устало уронил доктор Шуман.
Левенталь надул губы, громко, пренебрежительно отфыркнулся и вышел в коридор, не высказав вслух всего, что он думает о такого рода благодарности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190