Боль принесла исцеление.
Потом все стихло.
И я отпустил Дину.
ЭПИЛОГ
Когда ты ехал домой с горы Мориа, тебе не нужно было никаких похвал, которые утешили бы тебя в твоей потере; ибо ты обрел все и сохранил Исаака. Разве это не так?
Иоханнес де Силенцио. Страх и трепет
Я стоял под высокими сводами вокзала и смотрел вслед поезду. Небо вдали казалось свинцовым полукругом, поглотившим и Дину, и огнедышащего змея, исполненного первобытных сил, который, извиваясь, уползал из моей несчастной жизни.
Когда я наконец оглянулся по сторонам, сзади в двух шагах от меня стоял Аксель. У него было лицо безумца.
— Что с тобой? — спросил я.
— Она не захотела, чтобы я пришел на вокзал.
— Почему?
— Она хотела попрощаться с тобой без посторонних.
Я промолчал. Пошел по направлению к выходу. Он шел за мной. Мне стало жалко его. Или себя. Я-то понимал, что может крыться за словами: «Она не захотела, чтобы я пришел на вокзал».
Немного спустя, когда мы сидели в погребке на Вестергаде, Аксель сказал, даже не обращаясь ко мне:
— Ну вот и конец… игре.
— Да.
— Я тоже уезжаю.
— Домой?
— В Берлин!
— Нет! — решительно заявил я.
— Поеду!
— Ты не должен этого делать! — Я не сдавался.
— Посмотрим!
— Это может стоить тебе…
— На те деньги, что я занял, я один смогу прожить в Берлине в два раза дольше, чем с тобой. Но я найду себе какую-нибудь работу.
Я протянул к нему руку:
— Нет, нет, ты не должен!.. Я имел в виду не деньги! Он засмеялся мне в лицо.
Как отговорить его от этой поездки?
— Дина — опасная женщина! — глупо сказал я.
— Это я понимаю! — Он был влюблен.
— Она не сможет смириться с тем, что ты когда-нибудь бросишь ее.
— По-моему, это ты не можешь смириться с тем, что тебя бросили.
— Возможно. Но опасна она, а не я.
Как мне было убедить его? Удержать от поездки в Берлин? Спасти от того, чтобы он не оказался сломанным ногтем? Наверное, следовало сказать: «Она застрелит любого, кто пришел лишь поучиться и поиграть»?
— Дина иначе относится к добру и злу, Аксель, чем вы в вашей пасторской семье… Неужели ты не понимаешь?
— Если б она относилась к этому так же, как мы, я не обратил бы на нее внимания! — радостно воскликнул он.
Я сделал глубокий вдох. Мне требовалось воздуха на целый ураган.
— Он был крупнее тебя, старше и умнее! — выдохнул я.
— Кто он?
— Русский.
— Какой русский?
— Человек, которого она застрелила! Он не понял, что Дина не смирится с тем, что ее бросили!
Все, дело сделано! Я вырыл для нее волчью яму. В душе Акселя. Некоторое время эта яма будет не видна из-под густой зеленой листвы. А потом Дине будет уже не спастись. В один прекрасный день, когда месяц будет плыть над чужими крышами Берлина, она упадет в нее. И, падая, поймет, что яму эту вырыл я.
Передо мной сидел высокий, сильный человек. Глаза его были широко открыты, кончик языка скользил по губам. Он долго облизывался, потом сдержанно произнес:
— Ты все это выдумал, Вениамин, чтобы я не приближался к ней!
Я заметил, что он не смог сказать: «К твоей матери», он сказал: «К ней». «Я бы тоже так сделал», — подумал я.
— Напротив. С тех пор как мне стукнуло одиннадцать, я всячески изощрялся, чтобы никому не сказать об этом.
По его лицу я видел, что он пытается осознать мои слова. Наконец у него вырвалось:
— Будь что будет! Я еду к ней!
— В тот раз было много крови. Не меньше, чем при родах Карны. У него была прострелена голова. Он лежал в вереске. Я стоял и смотрел на него. Был ясный осенний день. Солнце…
— Перестань!
— Ты прав, — согласился я. Мы помолчали.
— Понимаешь, я знал ее всю жизнь. Не только эти несколько дней… Понимаешь? — сказал он спокойно. В этом светловолосом человеке была какая-то непонятная покорность. — Значит, она?.. И это кому-нибудь известно?
— Только тебе и мне. Он не шевелился.
— Ты не должен был говорить мне об этом! — сказал он наконец.
— Наверное, ты прав.
— Я не могу позволить, чтобы она исчезла из моей жизни! Не надо меня запугивать! Слышишь? — Покорности в нем уже почти не осталось.
— Я хотел объяснить…
Он откинул голову с львиной гривой и хлебнул пену, оставшуюся на дне кружки.
— Не езди в Берлин! — попросил я.
— Не будь ребенком!
— Ты знаешь ее всего несколько дней!
— Я всю жизнь ждал именно ее!
— Это ты ребенок, а не я! Неужели ты не понимаешь? — Я не сдавался.
— В таком случае это мое дело! — отрезал он.
— Откажись от нее!
— Ни за что!
— Это безумие!
— Значит, я должен испытать это безумие! Не мешай мне! — Он наклонился ко мне. — Избавь меня от своей морали и от своих правил! Слышишь? Ты не имеешь права даже говорить об этом!
— А как же Анна?
— Вот именно! Я написал ей письмо и пожелал быть счастливой, куда бы она ни поехала.
— Как трогательно с твоей стороны! — насмешливо заметил я.
— Ты так считаешь? — тоже насмешливо спросил он.
Мы были похожи на портовых грузчиков после изнурительного рабочего дня. Наши руки бессильно лежали на столе.
— Я должен сказать тебе одну вещь. Потом делай со мной что хочешь, но я все равно скажу!
— Я готов тебя выслушать. — Он попытался улыбнуться своей прежней улыбкой, но она на меня не подействовала.
— Речь идет об Анне…
— Я все знаю, — перебил он меня.
— Что ты знаешь?
— То, что произошло в моей комнате. В Валькендорфе.
— Она тебе рассказала?
— Нет, в этом не было необходимости. Я нашел свои недокуренные сигары и ее гребень для волос.
Мы помолчали.
— Но ты даже виду не подал, когда мы были в Дюрехавене?! — удивился я.
— Ты так думаешь?
— Черт тебя побери!
— И как тебе это понравилось? — спросил он. Лицо у меня горело.
— Как тебе Анна? — Он не сдавался.
— Не собираюсь говорить с тобой на эту тему, — сипло проговорил я.
— Понятно! Официант! Еще по одной!
Я решил сам ни о чем с ним не заговаривать.
— Ты берешь с собой Анну? — спросил он, усы у него были в пене.
— Нет! Я беру ребенка!
От удивления он открыл рот, на лбу у него появились морщины. Потом он пробормотал, словно про себя:
— Как же так? Ребенок… Что ты будешь делать с ребенком?
— Пожалуйста, Аксель, откажись… Пожалуйста, — молил я его.
В трактир с шумом ввалилась компания грузчиков. Они были при деньгах, и им море было по колено. Я решил больше не отговаривать Акселя.
— Ну что ж. Мне будет недоставать тебя, — сентиментально сказал я. Мой голос был полон ржавчины и запекшейся крови. Ведь он столько лет пролежал в земле на полях сражений под Дюббелем. Теперь я извлек его на свет. Ничего героического в нем не звучало.
Аксель кивнул. За последние сутки его лицо стало как будто крупнее.
— Помню, как первый раз увидел тебя… Ты с аппетитом поглощал сырые яйца.
Я провел рукой по лицу. Оно было влажное. Тончайшая сеть прожилок, отходы, оставленные кровообращением. Пульс студенческих дней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
Потом все стихло.
И я отпустил Дину.
ЭПИЛОГ
Когда ты ехал домой с горы Мориа, тебе не нужно было никаких похвал, которые утешили бы тебя в твоей потере; ибо ты обрел все и сохранил Исаака. Разве это не так?
Иоханнес де Силенцио. Страх и трепет
Я стоял под высокими сводами вокзала и смотрел вслед поезду. Небо вдали казалось свинцовым полукругом, поглотившим и Дину, и огнедышащего змея, исполненного первобытных сил, который, извиваясь, уползал из моей несчастной жизни.
Когда я наконец оглянулся по сторонам, сзади в двух шагах от меня стоял Аксель. У него было лицо безумца.
— Что с тобой? — спросил я.
— Она не захотела, чтобы я пришел на вокзал.
— Почему?
— Она хотела попрощаться с тобой без посторонних.
Я промолчал. Пошел по направлению к выходу. Он шел за мной. Мне стало жалко его. Или себя. Я-то понимал, что может крыться за словами: «Она не захотела, чтобы я пришел на вокзал».
Немного спустя, когда мы сидели в погребке на Вестергаде, Аксель сказал, даже не обращаясь ко мне:
— Ну вот и конец… игре.
— Да.
— Я тоже уезжаю.
— Домой?
— В Берлин!
— Нет! — решительно заявил я.
— Поеду!
— Ты не должен этого делать! — Я не сдавался.
— Посмотрим!
— Это может стоить тебе…
— На те деньги, что я занял, я один смогу прожить в Берлине в два раза дольше, чем с тобой. Но я найду себе какую-нибудь работу.
Я протянул к нему руку:
— Нет, нет, ты не должен!.. Я имел в виду не деньги! Он засмеялся мне в лицо.
Как отговорить его от этой поездки?
— Дина — опасная женщина! — глупо сказал я.
— Это я понимаю! — Он был влюблен.
— Она не сможет смириться с тем, что ты когда-нибудь бросишь ее.
— По-моему, это ты не можешь смириться с тем, что тебя бросили.
— Возможно. Но опасна она, а не я.
Как мне было убедить его? Удержать от поездки в Берлин? Спасти от того, чтобы он не оказался сломанным ногтем? Наверное, следовало сказать: «Она застрелит любого, кто пришел лишь поучиться и поиграть»?
— Дина иначе относится к добру и злу, Аксель, чем вы в вашей пасторской семье… Неужели ты не понимаешь?
— Если б она относилась к этому так же, как мы, я не обратил бы на нее внимания! — радостно воскликнул он.
Я сделал глубокий вдох. Мне требовалось воздуха на целый ураган.
— Он был крупнее тебя, старше и умнее! — выдохнул я.
— Кто он?
— Русский.
— Какой русский?
— Человек, которого она застрелила! Он не понял, что Дина не смирится с тем, что ее бросили!
Все, дело сделано! Я вырыл для нее волчью яму. В душе Акселя. Некоторое время эта яма будет не видна из-под густой зеленой листвы. А потом Дине будет уже не спастись. В один прекрасный день, когда месяц будет плыть над чужими крышами Берлина, она упадет в нее. И, падая, поймет, что яму эту вырыл я.
Передо мной сидел высокий, сильный человек. Глаза его были широко открыты, кончик языка скользил по губам. Он долго облизывался, потом сдержанно произнес:
— Ты все это выдумал, Вениамин, чтобы я не приближался к ней!
Я заметил, что он не смог сказать: «К твоей матери», он сказал: «К ней». «Я бы тоже так сделал», — подумал я.
— Напротив. С тех пор как мне стукнуло одиннадцать, я всячески изощрялся, чтобы никому не сказать об этом.
По его лицу я видел, что он пытается осознать мои слова. Наконец у него вырвалось:
— Будь что будет! Я еду к ней!
— В тот раз было много крови. Не меньше, чем при родах Карны. У него была прострелена голова. Он лежал в вереске. Я стоял и смотрел на него. Был ясный осенний день. Солнце…
— Перестань!
— Ты прав, — согласился я. Мы помолчали.
— Понимаешь, я знал ее всю жизнь. Не только эти несколько дней… Понимаешь? — сказал он спокойно. В этом светловолосом человеке была какая-то непонятная покорность. — Значит, она?.. И это кому-нибудь известно?
— Только тебе и мне. Он не шевелился.
— Ты не должен был говорить мне об этом! — сказал он наконец.
— Наверное, ты прав.
— Я не могу позволить, чтобы она исчезла из моей жизни! Не надо меня запугивать! Слышишь? — Покорности в нем уже почти не осталось.
— Я хотел объяснить…
Он откинул голову с львиной гривой и хлебнул пену, оставшуюся на дне кружки.
— Не езди в Берлин! — попросил я.
— Не будь ребенком!
— Ты знаешь ее всего несколько дней!
— Я всю жизнь ждал именно ее!
— Это ты ребенок, а не я! Неужели ты не понимаешь? — Я не сдавался.
— В таком случае это мое дело! — отрезал он.
— Откажись от нее!
— Ни за что!
— Это безумие!
— Значит, я должен испытать это безумие! Не мешай мне! — Он наклонился ко мне. — Избавь меня от своей морали и от своих правил! Слышишь? Ты не имеешь права даже говорить об этом!
— А как же Анна?
— Вот именно! Я написал ей письмо и пожелал быть счастливой, куда бы она ни поехала.
— Как трогательно с твоей стороны! — насмешливо заметил я.
— Ты так считаешь? — тоже насмешливо спросил он.
Мы были похожи на портовых грузчиков после изнурительного рабочего дня. Наши руки бессильно лежали на столе.
— Я должен сказать тебе одну вещь. Потом делай со мной что хочешь, но я все равно скажу!
— Я готов тебя выслушать. — Он попытался улыбнуться своей прежней улыбкой, но она на меня не подействовала.
— Речь идет об Анне…
— Я все знаю, — перебил он меня.
— Что ты знаешь?
— То, что произошло в моей комнате. В Валькендорфе.
— Она тебе рассказала?
— Нет, в этом не было необходимости. Я нашел свои недокуренные сигары и ее гребень для волос.
Мы помолчали.
— Но ты даже виду не подал, когда мы были в Дюрехавене?! — удивился я.
— Ты так думаешь?
— Черт тебя побери!
— И как тебе это понравилось? — спросил он. Лицо у меня горело.
— Как тебе Анна? — Он не сдавался.
— Не собираюсь говорить с тобой на эту тему, — сипло проговорил я.
— Понятно! Официант! Еще по одной!
Я решил сам ни о чем с ним не заговаривать.
— Ты берешь с собой Анну? — спросил он, усы у него были в пене.
— Нет! Я беру ребенка!
От удивления он открыл рот, на лбу у него появились морщины. Потом он пробормотал, словно про себя:
— Как же так? Ребенок… Что ты будешь делать с ребенком?
— Пожалуйста, Аксель, откажись… Пожалуйста, — молил я его.
В трактир с шумом ввалилась компания грузчиков. Они были при деньгах, и им море было по колено. Я решил больше не отговаривать Акселя.
— Ну что ж. Мне будет недоставать тебя, — сентиментально сказал я. Мой голос был полон ржавчины и запекшейся крови. Ведь он столько лет пролежал в земле на полях сражений под Дюббелем. Теперь я извлек его на свет. Ничего героического в нем не звучало.
Аксель кивнул. За последние сутки его лицо стало как будто крупнее.
— Помню, как первый раз увидел тебя… Ты с аппетитом поглощал сырые яйца.
Я провел рукой по лицу. Оно было влажное. Тончайшая сеть прожилок, отходы, оставленные кровообращением. Пульс студенческих дней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113