Отрицательно щелкнул
языком о зубы. Тогда Хугава спросил почти беззвучно:
- Пятнистая... смерть?
Наутар был другом Хугавы.
Вождь положил коричневую ладонь на потную холку вороного. Тот с
трудом поднял голову, тихо с болью заржал, беспомощно ткнулся мокрыми
губами в грудь старика.
- Промойте рану молоком кобылицы, залепите листьями ухо-травы. Живот
не задет. Поправится. - Белый отец обратился к сыну: - Поедешь со мной...
Вот тебе на!
Не очень-то жаловал-баловал младшего отпрыска старый вождь. "У меня
нет своих и чужих сыновей. Все мужчины и женщины - мои дети, все одинаковы
для меня". И Спаргапа жил, как все - чуть ли не со дня появления на свет
болтался в седле, пас скот, глотал дым полевого костра.
...Словно искры посыпались из глаз Спаргапы - такой радостью
загорелся глуповатый взгляд. Уй, как хорошо. Разойдись! Спаргапа чванно
задрал красивый тонкий нос, отстранил Хугаву, с важным видом подвел к
старейшине лошадь. Ни дать, ни взять - спесивый персидский сатрап,
прислуживающий царю.
А отец-то быть может, лишь для того и позвал несмышленого сына домой,
чтобы тот выколотил пыль из ветхого войлока... Хугава невесело усмехнулся.
Ну и человек! Молодость.
Не торопясь, как всегда, старый вождь возвратился в лагерь.
- Томруз!
Откинут полог полосатого шатра. На лужайку вышла Спаргапова мать -
женщина молодая, загорелая, с удлиненными очами и большим, резко
очерченным ртом.
- Погиб Наутар. Хватит! Сколько терпеть?
Беда беду на хвосте тащит.
Томруз беспокойно посмотрела на Спаргапу. Спаргапа беспокойно
посмотрел на Томруз. И оба вместе выжидающе посмотрели на Белого отца. И
глаза их отразили, как бронзовые зеркала, волну тревоги, что взметнулась в
их любящих сердцах.
- Я хочу, - вождь вынул из ножен прямой нож, провел рукой по желтому
клинку из медного сплава, - я хочу встретиться с Пятнистой смертью.
Томруз попятилась к шатру. И вдруг резко вскинула кверху ладонь.
- Черный вестник!
Рука женщины, казалось, дернула, потянула за собой на невидимых
шнурах взоры отца и сына - оба дружно подняли к небу вопрошающие глаза.
Высоко над лужайкой, заходя слева от старейшины, делал круг парящий
коршун. Смирение. Сник Спаргапа. Нахмурился сакский вождь.
Черный вестник!
Этих коршунов - пропасть в чангале. Они постоянно летают у становища,
жадно выискивая пищу, и слева заходят, и справа, но никто не обращает на
них внимания, пока в племени мир, пока в палатках тишина. Но стоит
случиться несчастью - и коршун уже замечен, и коршун повинен в беде, саков
постигшей.
Коршун слева пророчит смерть.
Старый вожак тронул пальцами лезвие, опустил нож.
- Что-ж! Человек не только жизнью своей, но и смертью родному
семейству, кровному роду и племени служить обязан. Спаргапа! Собери людей.
Взмах руки - и Белый отец, не глядя, вогнал длинный нож в кожаные
ножны.
Юнец, в чьей груди полудетская жалость к отцу боролась, как с огнем -
вода, с весельем предвкушением схватки в чангале, резво, как
жеребчик-трехлеток, сорвался с места.
Томруз сидела на примятой траве, закрыв узкой ладонью бледное лицо.
- Томруз, - тих-тихо позвал старик.
Она повернулась, обняла колени мужа, глянула снизу в его мерцающие
глаза слепыми от горя глазами. Искривленный рот женщины издавал неслышный
вопль.
- Не убивайся, Томруз, так не надо.
- Сколько у нас молодых, их послал бы.
- Дело молодых - жизнь, смерть - дело старых.
Вождь опустился на корточки. Бережно взял руку жены, приложил к
волосатой груди и запел без слов, завыл негромко сквозь косо сцепленные
зубы.
Томруз тихо зарыдала.
Высоко над лужайкой, заходя слева от Белого отца, делал новый круг
парящий коршун.
Охотники двинулись в гущу зарослей. Чангала угрожающе затаилась.
Где-то в ее глубине, в непролазных дебрях, бродила Пятнистая смерть.
Сильная и неутомимая, хитрая и неуловимая, она держала в страхе всю
речную пойму. Пятнистая смерть убивала мгновенно. Двадцать пять
человеческих шагов - таков был прыжок свирепой хищницы. Уступая в размерах
льву и тигру, она вдвое превосходила первого упорством и свирепостью,
второго - умом и ловкостью.
Случалось, люди находили пропавших коров застрявшими среди ветвей
высоко над землей. Какой вихрь мог подхватить столь тяжелых животных и
кинуть на вершину ясеня или черного вяза?
Их втаскивала на дерево Пятнистая смерть.
Пятнистая смерть избегала прямых встреч. Свободно, как бы скользя,
пробиралось чудовище сквозь колючий кустарник; вязало, коварно запутывая
следы, невероятные узлы и петли, заходило вперед, преследуя добычу,
возвращалось и внезапно разило жертву сзади или сбоку.
Она никогда не съедала добычу. Пятнистая смерть питалась кровью - и
ради горячей крови задирала десяток животных в день. Ее не могли одолеть
ни клыкастый кабан, ни рогатый олень. Она воровала детей, истребляла людей
для забавы.
Эту проклятую тварь не удалось изловить до сих пор потому, что одни
боялись, другие брались за дело не очень умело, действовали опрометчиво
или порознь.
...Задумчив старый вождь. В тяжелый он вышел путь. Но - хорошо на
душе... Смерть? Она, как и жизнь - человеческое достояние. Она, как и
жизнь, бывает худой и доброй. Надо уметь жить - умереть тоже надо уметь. И
гибелью в правой битве человек превосходит смерть.
И потому не слезную песню небытия, а ликующий гимн в честь
богини-творца поют охотники, шлепая мерно и звучно, на всю чангалу,
правыми ладонями об оголенные левые плечи:
- О Анахита, дающая жизнь, увеличивающая стада! Ты соединяешь мужчину
и женщину. Завязываешь плод. Наполняешь молоком материнскую грудь. Венец
из ста звезд на мудром челе. Ты высоко опоясана, облачена в одежду из
тридцати шкур выдры, в блестящий мех...
Охотники с трудом удерживали собак.
Гончие псы, очутившись в чангале, учуяли близость такого обилия дичи,
что у них от нетерпения чесались лапы и щелкали зубы.
Еще не выделив ни одного ясного запаха из той пряной мешанины, что
хлынула в их ноздри из мокрых зарослей, еще не взяв ни одного следа,
собаки уже бешено рвались в драку. Догонять, хватать! Вперед! А там уже
подвернется какая-нибудь живность.
Душный воздух чангалы взбудоражил кровь и Спаргапе. Кровь ударила
юноше в голову. Он раскраснелся от возбуждения, как от жары, он улыбался
криво и бессмысленно, как пьяный. Если б Спаргапа чуть меньше стеснялся
отца, он бы ринулся в чащу проворней любого пса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
языком о зубы. Тогда Хугава спросил почти беззвучно:
- Пятнистая... смерть?
Наутар был другом Хугавы.
Вождь положил коричневую ладонь на потную холку вороного. Тот с
трудом поднял голову, тихо с болью заржал, беспомощно ткнулся мокрыми
губами в грудь старика.
- Промойте рану молоком кобылицы, залепите листьями ухо-травы. Живот
не задет. Поправится. - Белый отец обратился к сыну: - Поедешь со мной...
Вот тебе на!
Не очень-то жаловал-баловал младшего отпрыска старый вождь. "У меня
нет своих и чужих сыновей. Все мужчины и женщины - мои дети, все одинаковы
для меня". И Спаргапа жил, как все - чуть ли не со дня появления на свет
болтался в седле, пас скот, глотал дым полевого костра.
...Словно искры посыпались из глаз Спаргапы - такой радостью
загорелся глуповатый взгляд. Уй, как хорошо. Разойдись! Спаргапа чванно
задрал красивый тонкий нос, отстранил Хугаву, с важным видом подвел к
старейшине лошадь. Ни дать, ни взять - спесивый персидский сатрап,
прислуживающий царю.
А отец-то быть может, лишь для того и позвал несмышленого сына домой,
чтобы тот выколотил пыль из ветхого войлока... Хугава невесело усмехнулся.
Ну и человек! Молодость.
Не торопясь, как всегда, старый вождь возвратился в лагерь.
- Томруз!
Откинут полог полосатого шатра. На лужайку вышла Спаргапова мать -
женщина молодая, загорелая, с удлиненными очами и большим, резко
очерченным ртом.
- Погиб Наутар. Хватит! Сколько терпеть?
Беда беду на хвосте тащит.
Томруз беспокойно посмотрела на Спаргапу. Спаргапа беспокойно
посмотрел на Томруз. И оба вместе выжидающе посмотрели на Белого отца. И
глаза их отразили, как бронзовые зеркала, волну тревоги, что взметнулась в
их любящих сердцах.
- Я хочу, - вождь вынул из ножен прямой нож, провел рукой по желтому
клинку из медного сплава, - я хочу встретиться с Пятнистой смертью.
Томруз попятилась к шатру. И вдруг резко вскинула кверху ладонь.
- Черный вестник!
Рука женщины, казалось, дернула, потянула за собой на невидимых
шнурах взоры отца и сына - оба дружно подняли к небу вопрошающие глаза.
Высоко над лужайкой, заходя слева от старейшины, делал круг парящий
коршун. Смирение. Сник Спаргапа. Нахмурился сакский вождь.
Черный вестник!
Этих коршунов - пропасть в чангале. Они постоянно летают у становища,
жадно выискивая пищу, и слева заходят, и справа, но никто не обращает на
них внимания, пока в племени мир, пока в палатках тишина. Но стоит
случиться несчастью - и коршун уже замечен, и коршун повинен в беде, саков
постигшей.
Коршун слева пророчит смерть.
Старый вожак тронул пальцами лезвие, опустил нож.
- Что-ж! Человек не только жизнью своей, но и смертью родному
семейству, кровному роду и племени служить обязан. Спаргапа! Собери людей.
Взмах руки - и Белый отец, не глядя, вогнал длинный нож в кожаные
ножны.
Юнец, в чьей груди полудетская жалость к отцу боролась, как с огнем -
вода, с весельем предвкушением схватки в чангале, резво, как
жеребчик-трехлеток, сорвался с места.
Томруз сидела на примятой траве, закрыв узкой ладонью бледное лицо.
- Томруз, - тих-тихо позвал старик.
Она повернулась, обняла колени мужа, глянула снизу в его мерцающие
глаза слепыми от горя глазами. Искривленный рот женщины издавал неслышный
вопль.
- Не убивайся, Томруз, так не надо.
- Сколько у нас молодых, их послал бы.
- Дело молодых - жизнь, смерть - дело старых.
Вождь опустился на корточки. Бережно взял руку жены, приложил к
волосатой груди и запел без слов, завыл негромко сквозь косо сцепленные
зубы.
Томруз тихо зарыдала.
Высоко над лужайкой, заходя слева от Белого отца, делал новый круг
парящий коршун.
Охотники двинулись в гущу зарослей. Чангала угрожающе затаилась.
Где-то в ее глубине, в непролазных дебрях, бродила Пятнистая смерть.
Сильная и неутомимая, хитрая и неуловимая, она держала в страхе всю
речную пойму. Пятнистая смерть убивала мгновенно. Двадцать пять
человеческих шагов - таков был прыжок свирепой хищницы. Уступая в размерах
льву и тигру, она вдвое превосходила первого упорством и свирепостью,
второго - умом и ловкостью.
Случалось, люди находили пропавших коров застрявшими среди ветвей
высоко над землей. Какой вихрь мог подхватить столь тяжелых животных и
кинуть на вершину ясеня или черного вяза?
Их втаскивала на дерево Пятнистая смерть.
Пятнистая смерть избегала прямых встреч. Свободно, как бы скользя,
пробиралось чудовище сквозь колючий кустарник; вязало, коварно запутывая
следы, невероятные узлы и петли, заходило вперед, преследуя добычу,
возвращалось и внезапно разило жертву сзади или сбоку.
Она никогда не съедала добычу. Пятнистая смерть питалась кровью - и
ради горячей крови задирала десяток животных в день. Ее не могли одолеть
ни клыкастый кабан, ни рогатый олень. Она воровала детей, истребляла людей
для забавы.
Эту проклятую тварь не удалось изловить до сих пор потому, что одни
боялись, другие брались за дело не очень умело, действовали опрометчиво
или порознь.
...Задумчив старый вождь. В тяжелый он вышел путь. Но - хорошо на
душе... Смерть? Она, как и жизнь - человеческое достояние. Она, как и
жизнь, бывает худой и доброй. Надо уметь жить - умереть тоже надо уметь. И
гибелью в правой битве человек превосходит смерть.
И потому не слезную песню небытия, а ликующий гимн в честь
богини-творца поют охотники, шлепая мерно и звучно, на всю чангалу,
правыми ладонями об оголенные левые плечи:
- О Анахита, дающая жизнь, увеличивающая стада! Ты соединяешь мужчину
и женщину. Завязываешь плод. Наполняешь молоком материнскую грудь. Венец
из ста звезд на мудром челе. Ты высоко опоясана, облачена в одежду из
тридцати шкур выдры, в блестящий мех...
Охотники с трудом удерживали собак.
Гончие псы, очутившись в чангале, учуяли близость такого обилия дичи,
что у них от нетерпения чесались лапы и щелкали зубы.
Еще не выделив ни одного ясного запаха из той пряной мешанины, что
хлынула в их ноздри из мокрых зарослей, еще не взяв ни одного следа,
собаки уже бешено рвались в драку. Догонять, хватать! Вперед! А там уже
подвернется какая-нибудь живность.
Душный воздух чангалы взбудоражил кровь и Спаргапе. Кровь ударила
юноше в голову. Он раскраснелся от возбуждения, как от жары, он улыбался
криво и бессмысленно, как пьяный. Если б Спаргапа чуть меньше стеснялся
отца, он бы ринулся в чащу проворней любого пса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56