— Ваше преосвященство ошибается, если судит обо мне так, — возразил Караччоло. — Я предлагал королю согласиться на защиту Неаполя, назначить вас главнокомандующим всех войск, а меня и моих моряков отдать в ваше распоряжение. Король отказал. А теперь уже слишком поздно.
— Почему же поздно?
— Потому что король нанес мне оскорбление, какое не прощают князья нашего рода.
— Мой дорогой адмирал, в деле, за которое я взялся и ради которого готов пожертвовать жизнью, решается не только судьба короля, но и судьба отечества.
Адмирал покачал головой:
— При абсолютной монархии, ваше преосвященство, этого понятия не существует, ибо нет отечества там, где нет граждан. Отечество было в Спарте, где Леонид, защищая его, отдал свою жизнь при Фермопилах; отечество было в Афинах, где Фемистокл победил персов в битве при Саламине; отечество было в Риме, где Курций бросился в пропасть. Вот почему история предлагает потомству чтить память Леонида, Фемистокла и Курция; но найдите мне кого-нибудь равного им в абсолютных монархиях! Нет! Посвятить свою жизнь служению королям-деспотам и принципам тирании — значит обречь себя на неблагодарность и забвение. Нет, ваше преосвященство, князья Караччоло не совершают таких ошибок! Как гражданин я почитаю благом, что слабый и обделенный умом король лишается трона; как князь я доволен тем, что рука, гнет которой я ощущал, обезоружена; как человек я радуюсь, что развратный двор, который подавал Европе пример попрания нравственности, оказался в безвестности изгнания. Моя верность королю ограничивалась охраной жизни его и королевского семейства при их бегстве, но она отнюдь не простирается настолько далеко, чтобы содействовать восстановлению на троне слабоумной династии. Неужели вы думаете, что если бы в один прекрасный день какое-то политическое потрясение сбросило с трона Цезарей Клавдия и Мессалину, то, скажем, Корбулон оказал бы большую услугу человечеству, если бы ушел из Германии со своими легионами и восстановил на троне слабоумного императора и развратную императрицу! Конечно, нет! Я счастлив, что вернулся к частной жизни; теперь я буду лишь наблюдать за происходящими событиями, но сам вмешиваться не стану.
— Неужели такой умный человек, как адмирал Караччоло, мечтает о подобном? — воскликнул кардинал. — Да разве частная жизнь создана для человека ваших достоинств? Можно ли оставаться бесстрастным зрителем политических событий, которые только что свершились? Разве возможна такая слепота для того, кто носит в себе свет? Когда одни сражаются за королевскую власть, а другие — за республику, существует ли сила, способная удерживать верное сердце и мужественный дух от участия в этой борьбе? Те, кого Бог щедро одарил знатностью, умом, богатством, не принадлежат себе. Они принадлежат Господу и выполняют в этом мире его предначертания. Порою люди следуют путем Господним, порою, как слепцы, противятся его промыслу; но и в том и в другом случаях их поражения, как и победы, служат уроком для сограждан. Говорю вам, Бог не прощает только тех, кто замыкается в собственном эгоизме как в неприступной крепости, и, оградив себя от ран и обид, смотрит с высоты своих стен на великую битву, которую в течение восемнадцати веков ведет человечество. Не забывайте об этом, ваша светлость. Они подобны тем, кого Данте считает более других заслуживающими презрения: они не служат ни Богу, ни Сатане.
— А в битве, которая готовится, кого называете вы Богом, а кого Сатаной?
— Надо ли мне говорить вам, князь, что я, как и вы, не заблуждаюсь на счет короля. Отдавая ему свою жизнь, я не преувеличиваю его достоинств. Но такой человек, как я, — а уж если на то пошло, позвольте мне прибавить: «И такой человек, как вы», — служит не просто другому человеку, в котором он признает существо низшее по образованию, уму, мужеству, — нет, он служит бессмертному принципу, заключенному в этом существе, подобно тому как душа живет в дурно сложенном теле, безобразном и гадком. А принципы — разрешите мне сказать вам это, мой дорогой адмирал, — принципы представляются нашему человеческому взору справедливыми или несправедливыми в зависимости от нашего положения. К примеру, окажите мне честь на минуту допустить, что я обладаю разумом, равным вашему. И все-таки мы стали бы рассматривать, оценивать, обсуждать один и тот же принцип с прямо противоположных точек зрения по той простой причине, что я прелат, князь римской Церкви, а вы — князь мирской власти со всеми ее прерогативами.
— Пусть так.
— Наместник Христа папа Пий Шестой был лишен престола. Пытаясь восстановить на троне Фердинанда, я, в сущности, пытаюсь вернуть папу Пия Шестого; возвращая на неаполитанский престол короля Обеих Сицилии, я возвращаю Анджело Браски на престол святого Петра. Меня не беспокоит вопрос, будут ли счастливы неаполитанцы, увидев вновь своего короля, и жаждут ли римляне вновь обрести своего папу; нет, я кардинал, следовательно, солдат папы и сражаюсь за папскую власть — вот и все.
— Вы счастливы тем, ваше преосвященство, что перед вами ясно прочерченный путь. Мой — менее легок. Я должен сделать выбор между принципами, оскорбляющими мое воспитание, но удовлетворяющими ум, и государем, которого мой ум отторгает, но с которым меня связывает мое воспитание. Мало того. Этот государь не сдержал данного мне слова, он оскорбил мою честь, надругался над моим достоинством. Если я смогу остаться нейтральным между ним и его врагами, мое твердое намерение — сохранить нейтралитет; если же придется сделать выбор, я, конечно, предпочту врага, уважающего меня, королю, выказывающему мне презрение.
— Вспомните Кориолана у вольсков, мой дорогой адмирал!
— Вольски были врагами его родины, тогда как я, напротив, если перейду к республиканцам, значит, объединюсь с патриотами, желающими свободы, славы и счастья своей стране. Гражданские войны имеют свой особый кодекс чести, господин кардинал. Конде отнюдь не обесчестил себя, приняв сторону фрондеров; и тот, кто очернит в истории имя Дюмурье, сделает это не потому, что бывший министр Людовика Шестнадцатого сражался за республику, а потому, что он изменил, предавшись Австрии.
— Да, все это я знаю. Но я не могу не желать, чтобы вы сражались в наших рядах, и не сожалеть, если увижу вас в рядах противника. Если вы встретитесь со мною, вам нечего бояться: я отвечаю за вашу жизнь своей жизнью. Но берегитесь таких, как Актон, Нельсон, Гамильтон, берегитесь королевы и ее фаворитки. Попав к ним в руки, вы погибнете, и я буду бессилен вас спасти.
— У каждого своя судьба: ее не избежишь, — отвечал
Караччоло с особой беспечностью, свойственной людям, которые столько раз избавлялись от опасности, что она уже перестала их страшить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287 288 289 290 291 292 293 294