Она резко обернулась и крикнула:
– Ложь!
Слезы унижения жгли ей пылающие щеки, она прикусила нижнюю губу, боясь утратить самообладание, надела туфельки и, смерив Ремингтона уничтожающим взглядом, спросила:
– Как ты мог так низко пасть? Ведь они благодарили тебя за умело разыгранный спектакль!
– Антония! Все было совсем не так…
Ремингтон сжал пальца в кулак и шагнул к ней. Она попятилась, опасаясь, что он ее ударит. Он замер.
– Я не желаю больше тебя видеть! Никогда! – сказала она, и эти слова резанули его по сердцу словно острый нож.
Она стремительно прошла мимо окаменевшего графа в гостиную, накинула на плечи плащ и обернулась, опасаясь, что он бросится на нее. Смертельно бледный Ремингтон стоял возле кровати и тупо смотрел в стену. Антония глубоко вздохнула и выбежала в коридор.
Ремингтон догнал ее возле входной двери, когда она безуспешно пыталась ее открыть, схватил за плечи и прохрипел, повернув ее лицом к себе:
– Антония, будь же благоразумна! В таком состоянии тебе не следует выходить на улицу одной. Сейчас ведь уже ночь!
– Уберите руки, милорд! – холодно промолвила она, ощущая в груди ужасающую пустоту. – После всего пережитого здесь я уже ничего не боюсь.
Она из последних сил толкнула тяжелую дверь и наконец-то покинула этот проклятый дом. Спустя мгновение ее фигура уже растворилась во мраке пустынной улицы. Ремингтон долго всматривался в темноту, пытаясь отдышаться, но растревоженное сердце не унималось и продолжало гулко стучать во вздымающейся груди. Он потряс головой, пытаясь избавиться от стоявшего перед глазами образа разгневанной Антонии, но и это ему не удалось. Взгляд его случайно упал в темный укромный уголок у основания лестницы, туда, где прятался проныра-репортер. Руперт Фитч злорадно ухмыльнулся, насмешливо дотронулся до края котелка, приветствуя его, и быстрым шагом удалился по дорожке к экипажу.
Ремингтон с трудом подавил желание догнать этого отвратительного таракана и вогнать его в щель между булыжниками мостовой. Что за кошмарная ночь! Охваченный отчаянием, граф вернулся в дом, проследовал в кабинет и откупорил бутылку бренди.
Едва он залпом выпил первый бокал, как в дверях возникли Филиппе и Манли. Подавленные всем случившимся, они хотели выразить сочувствие своему господину.
– Пожалуйста, оставьте меня одного! И не нужно ничего говорить, – осевшим голосом произнес он и, едва лишь они закрыли за собой дверь кабинета, вновь наполнил бокал. Ему хотелось напиться и забыть обо всех этих мерзостях. Ради спасительного забвения он готов был даже переколотить все стулья об пол и стены. Но, к его огорчению, вторая порция огненного напитка застряла у него в горле, пришлось выплюнуть ее на пол. Вот до чего довела его эта глупая авантюра! И выпить он уже толком не способен.
Антония вновь и вновь возникала в воображении, лишая его покоя и сна укоризненным выражением ангельского лица. И этого агнца чуть было не растерзала волчья стая жаждущих отмщения хамов! Естественно, это нанесло Антонии серьезную душевную травму, и с этим уже ничего нельзя было поделать.
Антония! Сколько в ней скрытого темперамента, огня и страсти! Сколько нежности, наивности и доверчивости! Какое божественное наслаждение ему доставляли ее ласки! Как приятно ему было заключать ее в свои объятия, проникать в ее сокровищницу наслаждения, сливаясь с ней в одно целое. Он настолько увлекся амурными играми, что забыл, с чего они начинались – с коварного плана отмщения, выработанного подвыпившей компанией обиженных ею холостяков. Первоначально преисполненный пафоса мужской солидарности, этот заговор обернулся безобразной демонстрацией мужской жестокости и бессердечности. Как это, однако, отвратительно, унизительно и печально!
Тяжело вздохнув, Ремингтон вновь представил себе голубые глаза Антонии. Читавшаяся в них поначалу страсть сменилась болью и укором. Она, очевидно, осознала, что эта сцена в спальне – только начало ее страданий и позора, а потому и была с ним недружелюбна и резка. Наверняка кто-то из заговорщиков проболтается об этом происшествии, и тогда высший свет отторгнет падшую Антонию: в подобных ситуациях обычно страдает женщина, а не мужчина. Ведь для него очередная любовная интрижка – всего лишь дозволенная общественной моралью шалость, в то время как для нее прелюбодеяние – непростительный, тяжкий грех, свершившая который становится изгоем. Получалось, что он, сам того не желая, разрушил ее жизнь… Она будет до конца своих дней носить ярлык доступной дамы, прослывет кокоткой и станет объектом насмешек и домогательств похотливых молодых ловеласов и сластолюбивых женатых стариков.
Кровь начала закипать в жилах графа Карра, кулаки сжались так, что побелели костяшки пальцев, сердце заныло от уколов совести и сострадания к Антонии. Он готов был немедленно вызвать кого-нибудь из ее обидчиков на дуэль или же банально поколотить, чтобы другим было неповадно обижать ее впредь.
Внезапно он вздрогнул, обрадованный и встревоженный мыслью, пришедшей ему в голову: ее можно спасти, сделав своей законной женой!
Поборов волнение, Ремингтон попытался взглянуть на такую идею хладнокровно. Причин для волнений, собственно говоря, не было. К такому способу прикрыть свои грешки любовники прибегали во все времена. Замеченная в недостойном поведении парочка прощалась обществом, если вскоре становилась благочестивым семейством, и вновь обретала утраченные ими права после рождения наследника. Предательская дрожь снова охватила графа. Еще бы! Ничто не пугало его больше, чем семейная жизнь.
Но как отнесется к такому способу уладить проблему сама Антония? В эту минуту она, пожалуй, скорее наденет рубище и поползет на коленях в монастырь, хлеща себя плеткой, чем согласится его выслушать. Нет, о семье и браке с ней пока рано говорить.
И тем не менее после таких размышлений Ремингтон почувствовал облегчение.
Успокоившись, он погрузился в мечтательное созерцание игры теней на стенах кабинета, среди которых ему мнился силуэт оскорбленной леди Пакстон, ее фигурка то возникала, то исчезала в полумраке, как это было наяву во время ее бегства из его дома после омерзительного скандала в спальне. Возможно, подумалось Ремингтону, она ушла из его жизни навсегда. От этой мысли ему стало так тоскливо и горько, что он опять наполнил бокал и стал пить бренди маленькими глотками, надеясь забыться. Но внутренний голос шептал ему, что никакое количество алкоголя не сможет унять его сердечную боль.
Репортер Руперт Фитч в это время спешил в редакцию газеты «Гафлингерс», чтобы написать фельетон для завтрашнего номера. В том, что его опубликуют на первой странице и нарекут самой скандальной историей месяца, а может быть, и года Руперт не сомневался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116