- Поверните...
Тот послушно исполнил, Мищук склонился над головой убитого.
- Взгляните... - протянул стекло Евдокимову, тот, давясь отвращением и рвотой, поднес стекло к виску мальчика. Ранений было много - бордовых точек, возникших не то от вилки, ударившей несколько раз, не то от чего-то другого, вроде щетки с иглами. - Раз, два, три...- начал считать вслух, но опять подкатило, и продолжал мысленно, про себя.
- Двенадцать, я вижу отчетливо... - произнес с гордостью, словно ожидал похвалы за то, что справился с собой.
- Ближе к уху смотрите... - безразлично бросил Мищук.
- Да... - вгляделся, поводя лупой. - Да. Двойное.
- Вот видите! - обрадовался Оболонский.
- Это ровным счетом ничего не значит, - заметил Мищук вскользь. - Били вилкой, могло быть и больше дырок и меньше.
- Нет-с... - тихо сказал Оболонский. - Я приглашал члена нашего медицинского совета Косоротова, так вот: он тоже увидел тринадцать отверстий!
Мищук пожал плечами, видно было, что раздосадован и не скрывает этого:
- Мы в двадцатом веке живем, профессор. Не пытайтесь обратить нас в средневековье...
- О-о, - почти закричал Оболонский. - Это не средневековье, уважаемый! Это тысячелетия, понимаете? Это очень давно началось!
- Вы убедитесь, что били вилкой, и то, что вы полагаете столь значимым и даже до нашей эры - всего лишь случайность, профессор, - настаивал Мищук.
Оболонский смотрел значительно, загадочно и насмешливо:
- Вам не приходилось читать господ Маркса и Энгельса? Основоположников того, что прет на Россию? Так вот, у этих убогих мелькнула одна несомненная мысль: там, где на поверхности выступает игра случайностей, - там она все равно подчинена внутренним скрытым законам! И мы откроем эти законы - с вами или без вас - это другое дело! Ребенку нанесено сорок семь ран! Вы никого не убедите, что это случайность!
- Убогих... - задумчиво повторил Мищук. - Странно. Убогий - это ведь тот, который у Бога?
- Я - русской, - величественно произнес Оболонский, - я знаю свой родной язык! "У" - в данном случае префикс, приставка, чтобы вы вспомнили гимназический курс. Этот префикс - ли-ши-тель-ный, понятно вам? И потому "убогий" - это "не имеющий Бога", ясно вам?
Весь обратный путь Мищук мрачно молчал.
- Вы представляете, куда поворачивает это проклятое дело? - сказал, не поднимая глаз.
- У вас в роду не было... евреев? - с усмешкой осведомился Евдокимов. - Что вас волнует, право?
- Судьба людей меня волнует, не более. Честь имею...
- Я воспользуюсь служебным транспортом? - ернически выкрикнул Евдокимов. - Между прочим, по делу,- солгал, не дрогнув. Еще не хватало посвящать Мищука в интимные замыслы...
- Берите... - махнул рукой. - Только сразу же отпустите.
Минут через пятнадцать Евгений Анатольевич с внутренним трепетом увидел через низкие крыши утлых домов острую колокольню и византийский купол церкви святого Феодора... Странное дело - сейчас надобно было сосредоточиться на предстоящем восторге, но мысли роились совсем иные: противоречив человек... Евгений Анатольевич думал о том, как быстро растет и развивается громад ная страна, ее города и веси. К примеру, тот же Киев. На карте начала века места, на котором теперь стоял, не было и в помине так, поля, горки, овраги и дикая поросль. И вот - не прошло и пяти лет появились первые улочки и даже кварталы. Пыльные, грязные, но неотвратимо распространяется русский человек, обживает, плодится, и жизнь становится все лучше и лучше. А сегодня, в марте 1911 года, и совсем городскими стали здешние предместья: и улицы мощеные, и вторых этажей много, даже трехэтажные дома появились, под железом, и это значит, что слой домовладельцев - а на них всякий город стоит - растет и процветает. "И кому-то понадобилось эту мирную гармонию, идиллию эту, можно даже сказать буколику - превратить в пылающий костер ненависти, насилия и уничтожения. Да, в проклятой нации заложено нечто взрывное, страшное, от них, черт бы их всех взял, один раздор, подозрительность и даже погромы!" Последний вывод показался Евгению Анатольевичу очень неожиданным и новым, подумал, что надобно запомнить и при случае - блеснуть. Есть в "Союзе" умники - куда там фразеру Замысловскому и прочим,- господин Пасхалов1, например: слово "жид" в его лексиконе - речевом и печатном - отсутствует; не кричит, рубаху не рвет, спокойный респектабельный человек, а суть понимает глубоко и остро: чужд Исаак России, чужд, и с этим ничего не поделаешь. Правда, есть Исаак Далматский, один из трех главных храмов столицы ему посвящен, но это было давно. И исааки эти, надо думать, в те, библейские времена были совсем иными и никого не раздражали еще, никому не мешали...
Евгений Анатольевич древней историей никогда не увлекался, и если Новый Завет еще как-то укладывался в его голове, то вот Ветхий... "Песнь песней", к примеру. Один гнусный разврат. "Какие у тебя груди..." Черт знает, что такое... Эти слова должно сказать теперь Кате Дьяконовой - во время сладкого свидания, но чтобы в священной книге... "Впрочем, подумал, - это их книга. Так-то вот". С этими благими мыслями и поднялся Евдокимов на тщательно выметенное и красиво отделанное сквозной резьбой в русском стиле крыльцо и нажал кнопку звонка. Он был электрический - вот ведь чудо!
Двери открылись сразу, Катя стояла на пороге в легком платье, под ним угадывалось нечто розовое, воздушное и такое завлекательное, что у Евгений Анатольевича перехватило дыхание.
- Вы... ждали меня? - спросил глупо, припадая к руке.
Она сняла с него котелок и нежно поцеловала в голову.
- Противный... Вы могли подумать другое? - И, взявши за руку, мощно и решительно повлекла за собой. - Прислуги дома нет и до утра не будет, вечер наш, только наш, я так взволнована, я с трудом справляюсь с собой!
В гостиной или в столовой, Евгений Анатольевич от волнения не разобрал, Катя сбросила платье и осталась в розовом пеньюаре ("Ведь угадал!" - восхитился собой счастливый любовник), свет из-под шелкового (конечно же, розового) абажура лился приглушенный, мягкий, умиротворяющий и возбуждающий одновременно.
- Поцелуйте меня, - Катя сложила пухлые губки бантиком и по-детски подставила, привстав на цыпочки.
Евгений Анатольевич прикоснулся поначалу нежно, легко, но сразу же потерял самообладание и впился долгим страстным поцелуем.
- Вы нарушаете мои планы... - с легким упреком сказала Катя, отстраняясь, необидно, с улыбкой, - сначала мы целуемся для знакомства, потом легкий ужин, во всех романах об этом пишут, а уж потом... - завела глазки за веки, да так, что зрачки исчезли, только белки остались.
- Вы меня пугаете... - проворковал Евдокимов, чертыхаясь про себя и проклиная романы и "легкий ужин". Дело есть дело, нечего финтифлюшки разводить. - Однако пеньюар скрывает ваши удивительные достоинства,- сказал комплимент, полагая, что такая, как бы завуалированная оценка сразит наповал любую женщину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
Тот послушно исполнил, Мищук склонился над головой убитого.
- Взгляните... - протянул стекло Евдокимову, тот, давясь отвращением и рвотой, поднес стекло к виску мальчика. Ранений было много - бордовых точек, возникших не то от вилки, ударившей несколько раз, не то от чего-то другого, вроде щетки с иглами. - Раз, два, три...- начал считать вслух, но опять подкатило, и продолжал мысленно, про себя.
- Двенадцать, я вижу отчетливо... - произнес с гордостью, словно ожидал похвалы за то, что справился с собой.
- Ближе к уху смотрите... - безразлично бросил Мищук.
- Да... - вгляделся, поводя лупой. - Да. Двойное.
- Вот видите! - обрадовался Оболонский.
- Это ровным счетом ничего не значит, - заметил Мищук вскользь. - Били вилкой, могло быть и больше дырок и меньше.
- Нет-с... - тихо сказал Оболонский. - Я приглашал члена нашего медицинского совета Косоротова, так вот: он тоже увидел тринадцать отверстий!
Мищук пожал плечами, видно было, что раздосадован и не скрывает этого:
- Мы в двадцатом веке живем, профессор. Не пытайтесь обратить нас в средневековье...
- О-о, - почти закричал Оболонский. - Это не средневековье, уважаемый! Это тысячелетия, понимаете? Это очень давно началось!
- Вы убедитесь, что били вилкой, и то, что вы полагаете столь значимым и даже до нашей эры - всего лишь случайность, профессор, - настаивал Мищук.
Оболонский смотрел значительно, загадочно и насмешливо:
- Вам не приходилось читать господ Маркса и Энгельса? Основоположников того, что прет на Россию? Так вот, у этих убогих мелькнула одна несомненная мысль: там, где на поверхности выступает игра случайностей, - там она все равно подчинена внутренним скрытым законам! И мы откроем эти законы - с вами или без вас - это другое дело! Ребенку нанесено сорок семь ран! Вы никого не убедите, что это случайность!
- Убогих... - задумчиво повторил Мищук. - Странно. Убогий - это ведь тот, который у Бога?
- Я - русской, - величественно произнес Оболонский, - я знаю свой родной язык! "У" - в данном случае префикс, приставка, чтобы вы вспомнили гимназический курс. Этот префикс - ли-ши-тель-ный, понятно вам? И потому "убогий" - это "не имеющий Бога", ясно вам?
Весь обратный путь Мищук мрачно молчал.
- Вы представляете, куда поворачивает это проклятое дело? - сказал, не поднимая глаз.
- У вас в роду не было... евреев? - с усмешкой осведомился Евдокимов. - Что вас волнует, право?
- Судьба людей меня волнует, не более. Честь имею...
- Я воспользуюсь служебным транспортом? - ернически выкрикнул Евдокимов. - Между прочим, по делу,- солгал, не дрогнув. Еще не хватало посвящать Мищука в интимные замыслы...
- Берите... - махнул рукой. - Только сразу же отпустите.
Минут через пятнадцать Евгений Анатольевич с внутренним трепетом увидел через низкие крыши утлых домов острую колокольню и византийский купол церкви святого Феодора... Странное дело - сейчас надобно было сосредоточиться на предстоящем восторге, но мысли роились совсем иные: противоречив человек... Евгений Анатольевич думал о том, как быстро растет и развивается громад ная страна, ее города и веси. К примеру, тот же Киев. На карте начала века места, на котором теперь стоял, не было и в помине так, поля, горки, овраги и дикая поросль. И вот - не прошло и пяти лет появились первые улочки и даже кварталы. Пыльные, грязные, но неотвратимо распространяется русский человек, обживает, плодится, и жизнь становится все лучше и лучше. А сегодня, в марте 1911 года, и совсем городскими стали здешние предместья: и улицы мощеные, и вторых этажей много, даже трехэтажные дома появились, под железом, и это значит, что слой домовладельцев - а на них всякий город стоит - растет и процветает. "И кому-то понадобилось эту мирную гармонию, идиллию эту, можно даже сказать буколику - превратить в пылающий костер ненависти, насилия и уничтожения. Да, в проклятой нации заложено нечто взрывное, страшное, от них, черт бы их всех взял, один раздор, подозрительность и даже погромы!" Последний вывод показался Евгению Анатольевичу очень неожиданным и новым, подумал, что надобно запомнить и при случае - блеснуть. Есть в "Союзе" умники - куда там фразеру Замысловскому и прочим,- господин Пасхалов1, например: слово "жид" в его лексиконе - речевом и печатном - отсутствует; не кричит, рубаху не рвет, спокойный респектабельный человек, а суть понимает глубоко и остро: чужд Исаак России, чужд, и с этим ничего не поделаешь. Правда, есть Исаак Далматский, один из трех главных храмов столицы ему посвящен, но это было давно. И исааки эти, надо думать, в те, библейские времена были совсем иными и никого не раздражали еще, никому не мешали...
Евгений Анатольевич древней историей никогда не увлекался, и если Новый Завет еще как-то укладывался в его голове, то вот Ветхий... "Песнь песней", к примеру. Один гнусный разврат. "Какие у тебя груди..." Черт знает, что такое... Эти слова должно сказать теперь Кате Дьяконовой - во время сладкого свидания, но чтобы в священной книге... "Впрочем, подумал, - это их книга. Так-то вот". С этими благими мыслями и поднялся Евдокимов на тщательно выметенное и красиво отделанное сквозной резьбой в русском стиле крыльцо и нажал кнопку звонка. Он был электрический - вот ведь чудо!
Двери открылись сразу, Катя стояла на пороге в легком платье, под ним угадывалось нечто розовое, воздушное и такое завлекательное, что у Евгений Анатольевича перехватило дыхание.
- Вы... ждали меня? - спросил глупо, припадая к руке.
Она сняла с него котелок и нежно поцеловала в голову.
- Противный... Вы могли подумать другое? - И, взявши за руку, мощно и решительно повлекла за собой. - Прислуги дома нет и до утра не будет, вечер наш, только наш, я так взволнована, я с трудом справляюсь с собой!
В гостиной или в столовой, Евгений Анатольевич от волнения не разобрал, Катя сбросила платье и осталась в розовом пеньюаре ("Ведь угадал!" - восхитился собой счастливый любовник), свет из-под шелкового (конечно же, розового) абажура лился приглушенный, мягкий, умиротворяющий и возбуждающий одновременно.
- Поцелуйте меня, - Катя сложила пухлые губки бантиком и по-детски подставила, привстав на цыпочки.
Евгений Анатольевич прикоснулся поначалу нежно, легко, но сразу же потерял самообладание и впился долгим страстным поцелуем.
- Вы нарушаете мои планы... - с легким упреком сказала Катя, отстраняясь, необидно, с улыбкой, - сначала мы целуемся для знакомства, потом легкий ужин, во всех романах об этом пишут, а уж потом... - завела глазки за веки, да так, что зрачки исчезли, только белки остались.
- Вы меня пугаете... - проворковал Евдокимов, чертыхаясь про себя и проклиная романы и "легкий ужин". Дело есть дело, нечего финтифлюшки разводить. - Однако пеньюар скрывает ваши удивительные достоинства,- сказал комплимент, полагая, что такая, как бы завуалированная оценка сразит наповал любую женщину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74