Весь год на «ишаках» «Р-пятых» прикрывали; все, что было, брал Сталинград, все в него как в прорву уходило. Чтобы отвлечь врага от Сталинграда, наступать было сунулись под Старой Руссой… не при женщинах о том вспоминать. Рот не откроется. «Что пережил»!.. Хватил Афоня лиха, мог бы поделиться. Что пережил, когда одна четверка, работая на переднем крае, ударила по своим, а обвинили его, Чиркавого, штурмовавшего в тот же момент четверкой тылы противника… «Генерал-пристрелю», дабы немедля кого-то покарать, схватился за пистолет. И он, Чиркавый, – неужели молодой лоб дураку подставлять? – тоже выхватил «пушку»… Этого ждет от него притихший зал? Матери, жены? Пацанва, облепившая подоконники, рассевшаяся на полу?.. «Есть на Северо-Западном фронте капитан Алеха Смирнов, как говорится, отважный воздушный боец. Герой Советского Союза. Лично капитан Смирнов уничтожил двадцать фашистских самолетов. Приведу вам такой эпизод…» Так он вывернулся. Мало в бою, – Алеха Смирнов его и в тылу выручил, на камвольном комбинате.
Все обиды, которые Чиркавый принял и стерпел на фронте, теперь оживали, просясь наружу, требуя отмщения. Досуга летчик коротал в прокуренном уюте коммерческих рестораций, где неутомимый джаз и певицы в вечерних платьях, где быстро сыскивались друзья – все закадычные – и подруги – все верные и кроткие. С ними он бывал то милостив, то крут, по ничтожному поводу вспыхивал, нес все, что наболело, – все в нем двоилось. С одной стороны, золото Героя на груди, двадцать один грамм чистого веса, знак высшей справедливости, если не сказать – избранности Афанасия Чиркавого, портового стропаля в недавнем прошлом. Сколько народа полегло, какие парни, а он, Беретка, сеченный немецким железом, невредим, а теперь приравнен к тем, кто вывозил челюскинцев. Одно он понял: Дуся Гнетьнева, писарь из полка бомбардировщиков, к нему не переменилась. Протянула ручку, чмокнула, недотрога, в щечку: «Поздравляю, товарищ капитан, с высокой правительственнойнаградой…» – «Фря», – сорвалось у него, сорвалось от обиды. Да и как сдержаться, если все окружавшие Чиркавого к нему переменились, а Дуся осталась холодна, как была! А в твердости ее, неподатливости, в том, как она ровна с ним, нельстива, ее же достоинства и выступают.
Тех, кто сейчас в Москве мельтешит перед ним. Героем, льет патоку, не сразу раскусишь.
– …Люстры пудовые, скатерочка с хрустом, Эх, говорит, Фоня-Фонечка, люблю, когда мужик нескупой. Обещалась сюда приехать… Врет? Верить ей, москвичке? – хотел знать Чиркавый, ища поддержки у дальневосточника. – Или все потому, что Герой, деньги?..
Находясь в плену сомнений, он каждого, кто не так скажет, не так глянет, брал в оборот. Пускал с лестницы, грозил пистолетом. Сражался с патрулями…
Дальневосточник не пил, а слушал его хорошо.
Не проронив слова, слушал.
– Третьего дня заявляет: с тобой убегу! На фронт уеду, возьмешь?.. Обшивать буду, обстирывать. Я, Фонечка, на районных соревнованиях второй результат выбивала, и в живого фашиста попаду, не сомневайся… Дуреха: под Старую Руссу бежать? Алеха там сейчас терпит, мать ее, Старую Руссу. Завидует: Москва, сам понимаешь, столица… Как вспомню сорок первый год, как с капитаном Трофимовым на Можайском направлении в засаде сидели. Вдвоем, на «ишаках» Посадили нас вдвоем встречать врага, отражать налеты. «Юнкерсы» на Москву где-то стороной идут, а возвращаются над нами низом… Стекла в пустых дачах дрожат, яблоньки осыпаются. Капитан Трофимов только зубами скрипит. Золото мужик – капитан Трофимов. Такие были летчики, не чета Веревкину, действительно орлы, для них что надо из-под земли достанешь… Короче, мы в «Москву» прямо с вокзала, кто в чем, в шлемофонах, в унтах, как орда, швейцар на входе артачится, вроде не так одеты. Я ему дуло в бок, он и заткнулся. А как с бляхами нас увидел, уже другой, лыбится: я, говорит, при обязанностях, у меня на гостя нюх. За налетчиков, спрашиваю, принял, с нюхом-то? За диверсантов? Мы здесь, Алеха там, «ИЛов» прикрывает… Знаешь, как «ИЛов» надо прикрывать? – с вызовом спросил Чиркавый, метнув на Горова темный, презрительный взгляд.
Фронтовика будто подкинуло при этом, он стал на ноги пружинисто и твердо. Поднял на уровень глаз рядком составленные пальцами вперед ладони, глубоко ими нырнул и выплыл. Нырнул – и выплыл.
– Всю дорогу так, чтобы «ИЛов» не обогнать, а себя под зенитку не поставить. Они ведь на малой скорости, как жуки…
Горов неподвижно, без вращения глазами, его слушал, как бы сквозь рассказчика всматриваясь в морозное небо над снегами северо-запада, в скаженную, без роздыха работенку летчиков по взаимосвязи, взаимной выручке, без чего людям нельзя.
Генштаб удачно переключил стрелки.
Алексей уже не жалел, что его занесло в эту избу, свело с фронтовиком Чиркавым.
Во входную дверь постучали.
– Кто? – поднялся с места Горов.
– Я, товарищ капитан!
Он узнал голос Житникова, поднял задвижку.
– Посыльный шумнул, что вас… это…
– Все в порядке, Житников.
– Я нашел другой ночлег, товарищ капитан.
– Все в порядке, беги.
– С-секреты? – надвинулся сзади Чиркавый. – От меня?
– Какие секреты? Летчик мой, сержант Житников…
– Проходи, сержант, если летчик. Садись, если летчик. Я не смотрю, что сержант…
– Проходи. – Горов пропустил Житникова вперед. Сели за стол втроем.
– А бьют «горбатых», я тебе скажу! – продолжал Чиркавый, подчеркнуто обращаясь к Горову. – Иной раз «ИЛ» внизу парит, как самовар, а тянет домой, из последних сил тянет, линию фронта перевалит – бух в снег и уже на крыле, пляшет, руками размахивает, дескать, ура, живой… Вот с косой-то каждый день в обнимочку намаешься, так, бывает, иной раз не знаешь, что бы дал, только бы куда прислониться… Сказали бы сейчас: все, Чиркавый, ты свой долг исполнил, оставайся в тылу, – я бы до неба прыгнул, честно. У нее муж-то на броне, она так считает: с одним, говорит, спишь, другой нравится, в том и разница, – смятенная улыбка блуждала на устах Героя.
– У вас сколько сбитых, товарищ капитан? – вклинился в беседу Житников. Горов, дорожа вниманием Героя, боясь неосторожным словом его спугнуть, утратить, надавил сержанту на сапог: помалкивай!
– Лично – семнадцать, – ответил Чиркавый с готовностью. – Четыре в группе. Есть неподтвержденные, они не в счет. Убрал – и ладно. – Он помолчал. – Двадцать пятого июня гонял одного «юнкерса». Он мне по морде… вот, вывеску поцарапал, я его за это – в Рижский залив. Доложил, зафиксировали, а потом пожалуйста: сбитый не в счет, нет подтверждения. Женская логика… Баба говорит одно, делает другое, как фининспекторша в Калинине. «Не искушайте меня», – лепечет, а у самой ноги, чувствую, обмякли… Теперь под Руссой веселей пойдет: «ЯКи» получаем!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111
Все обиды, которые Чиркавый принял и стерпел на фронте, теперь оживали, просясь наружу, требуя отмщения. Досуга летчик коротал в прокуренном уюте коммерческих рестораций, где неутомимый джаз и певицы в вечерних платьях, где быстро сыскивались друзья – все закадычные – и подруги – все верные и кроткие. С ними он бывал то милостив, то крут, по ничтожному поводу вспыхивал, нес все, что наболело, – все в нем двоилось. С одной стороны, золото Героя на груди, двадцать один грамм чистого веса, знак высшей справедливости, если не сказать – избранности Афанасия Чиркавого, портового стропаля в недавнем прошлом. Сколько народа полегло, какие парни, а он, Беретка, сеченный немецким железом, невредим, а теперь приравнен к тем, кто вывозил челюскинцев. Одно он понял: Дуся Гнетьнева, писарь из полка бомбардировщиков, к нему не переменилась. Протянула ручку, чмокнула, недотрога, в щечку: «Поздравляю, товарищ капитан, с высокой правительственнойнаградой…» – «Фря», – сорвалось у него, сорвалось от обиды. Да и как сдержаться, если все окружавшие Чиркавого к нему переменились, а Дуся осталась холодна, как была! А в твердости ее, неподатливости, в том, как она ровна с ним, нельстива, ее же достоинства и выступают.
Тех, кто сейчас в Москве мельтешит перед ним. Героем, льет патоку, не сразу раскусишь.
– …Люстры пудовые, скатерочка с хрустом, Эх, говорит, Фоня-Фонечка, люблю, когда мужик нескупой. Обещалась сюда приехать… Врет? Верить ей, москвичке? – хотел знать Чиркавый, ища поддержки у дальневосточника. – Или все потому, что Герой, деньги?..
Находясь в плену сомнений, он каждого, кто не так скажет, не так глянет, брал в оборот. Пускал с лестницы, грозил пистолетом. Сражался с патрулями…
Дальневосточник не пил, а слушал его хорошо.
Не проронив слова, слушал.
– Третьего дня заявляет: с тобой убегу! На фронт уеду, возьмешь?.. Обшивать буду, обстирывать. Я, Фонечка, на районных соревнованиях второй результат выбивала, и в живого фашиста попаду, не сомневайся… Дуреха: под Старую Руссу бежать? Алеха там сейчас терпит, мать ее, Старую Руссу. Завидует: Москва, сам понимаешь, столица… Как вспомню сорок первый год, как с капитаном Трофимовым на Можайском направлении в засаде сидели. Вдвоем, на «ишаках» Посадили нас вдвоем встречать врага, отражать налеты. «Юнкерсы» на Москву где-то стороной идут, а возвращаются над нами низом… Стекла в пустых дачах дрожат, яблоньки осыпаются. Капитан Трофимов только зубами скрипит. Золото мужик – капитан Трофимов. Такие были летчики, не чета Веревкину, действительно орлы, для них что надо из-под земли достанешь… Короче, мы в «Москву» прямо с вокзала, кто в чем, в шлемофонах, в унтах, как орда, швейцар на входе артачится, вроде не так одеты. Я ему дуло в бок, он и заткнулся. А как с бляхами нас увидел, уже другой, лыбится: я, говорит, при обязанностях, у меня на гостя нюх. За налетчиков, спрашиваю, принял, с нюхом-то? За диверсантов? Мы здесь, Алеха там, «ИЛов» прикрывает… Знаешь, как «ИЛов» надо прикрывать? – с вызовом спросил Чиркавый, метнув на Горова темный, презрительный взгляд.
Фронтовика будто подкинуло при этом, он стал на ноги пружинисто и твердо. Поднял на уровень глаз рядком составленные пальцами вперед ладони, глубоко ими нырнул и выплыл. Нырнул – и выплыл.
– Всю дорогу так, чтобы «ИЛов» не обогнать, а себя под зенитку не поставить. Они ведь на малой скорости, как жуки…
Горов неподвижно, без вращения глазами, его слушал, как бы сквозь рассказчика всматриваясь в морозное небо над снегами северо-запада, в скаженную, без роздыха работенку летчиков по взаимосвязи, взаимной выручке, без чего людям нельзя.
Генштаб удачно переключил стрелки.
Алексей уже не жалел, что его занесло в эту избу, свело с фронтовиком Чиркавым.
Во входную дверь постучали.
– Кто? – поднялся с места Горов.
– Я, товарищ капитан!
Он узнал голос Житникова, поднял задвижку.
– Посыльный шумнул, что вас… это…
– Все в порядке, Житников.
– Я нашел другой ночлег, товарищ капитан.
– Все в порядке, беги.
– С-секреты? – надвинулся сзади Чиркавый. – От меня?
– Какие секреты? Летчик мой, сержант Житников…
– Проходи, сержант, если летчик. Садись, если летчик. Я не смотрю, что сержант…
– Проходи. – Горов пропустил Житникова вперед. Сели за стол втроем.
– А бьют «горбатых», я тебе скажу! – продолжал Чиркавый, подчеркнуто обращаясь к Горову. – Иной раз «ИЛ» внизу парит, как самовар, а тянет домой, из последних сил тянет, линию фронта перевалит – бух в снег и уже на крыле, пляшет, руками размахивает, дескать, ура, живой… Вот с косой-то каждый день в обнимочку намаешься, так, бывает, иной раз не знаешь, что бы дал, только бы куда прислониться… Сказали бы сейчас: все, Чиркавый, ты свой долг исполнил, оставайся в тылу, – я бы до неба прыгнул, честно. У нее муж-то на броне, она так считает: с одним, говорит, спишь, другой нравится, в том и разница, – смятенная улыбка блуждала на устах Героя.
– У вас сколько сбитых, товарищ капитан? – вклинился в беседу Житников. Горов, дорожа вниманием Героя, боясь неосторожным словом его спугнуть, утратить, надавил сержанту на сапог: помалкивай!
– Лично – семнадцать, – ответил Чиркавый с готовностью. – Четыре в группе. Есть неподтвержденные, они не в счет. Убрал – и ладно. – Он помолчал. – Двадцать пятого июня гонял одного «юнкерса». Он мне по морде… вот, вывеску поцарапал, я его за это – в Рижский залив. Доложил, зафиксировали, а потом пожалуйста: сбитый не в счет, нет подтверждения. Женская логика… Баба говорит одно, делает другое, как фининспекторша в Калинине. «Не искушайте меня», – лепечет, а у самой ноги, чувствую, обмякли… Теперь под Руссой веселей пойдет: «ЯКи» получаем!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111