– Очень плохая вода, – поделилась с ним Бахарева, недовольно прощупывая волосы. – Холодная, жесткая… ужас. Никак голову не промою.
Это все, что она могла ему сказать, оставаясь здесь с «ЯКом».
– Когда-то авиация жила на касторке…
– Мензурка бы касторки не помешала.
– Моторное масло не подойдет?
– Нет, – без улыбки ответила она, вместе с непринятой шуткой отставляя еще дальше лейтенанта от своих расчетов и планов, где тайны косметики и получения заправочного масла соседствуют с готовностью взлететь на сияющем чистотой истребителе по этим колдобинам и буеракам.
«Как же она приземлилась здесь, целехонька?» – запоздало удивился Кулев.
– Товарищ лейтенант, все ясно, едем, – сказал старшина. – Майор Егошин нас заждался…
– Майор Егошин… дома? – насторожилась Бахарева, глядя мимо Кулева и что-то поправляя в волосах.
– Был дома.
– Вы когда… оттуда?
– С «пятачка»? Третий день. По коням!
– Обождите, на Обливскую водил… Егошин?
– На Обливскую? Может быть.
– Самолет его пестрый, как зебра?
– «Черт полосатый», да… Не обязательно водил Егошин, – сказал Кулев, потолкавшийся на КП. – Другие на «черте» тоже летают…
– Мы прикрывали, – упавшим голосом призналась Бахарева, кровь схлынула с ее лица… – Действительно, «черт», от земли не отличишь…
– Плохо прикрывали?
– Чужая машина, мотор отказал. – Она мельком, неприязненно глянула на самолет, сиявший чистотой.
– Так… Остальные?
– «Парой» ходили… Старшина Лубок да я. Но Егошин все видел! Все знает…
Громыхая бидонами, на баз влетела двуколка.
– Эмэс?! – нетерпеливо крикнула Бахарева вознице, и Кулев тотчас узнал в нем моряка из кавалерийского заслона.
– Как будто эмэс…
– Будто?
– Гэсээмщик заверил: авиационное масло эмэс.
– Спрос будет с тебя, не с гэсээмщика.
– Ты, Лена, за канистры не хватайся, тяжелые, я снесу, товарищи помогут.
Вскользь глянув на Кулева, моряк поднял два бидона, понес к самолету.
– Ветер утих, без воронки заправимся, – говорил моряк. – С товарищем сержантом сработались, есть контакт… Товарищ капитан подъедут, уточним насчет документи-ков…
– Каких документиков. Костя?
Она подошла к двуколке и стала над долгожданными бидонами, веки ее как будто отяжелила тень, изменившая выражение бледного, на одной мысли сосредоточенного лица. Или заявило о себе сомнение, или, напротив, решимость взлететь отсюда по рытвинам и ямам? У солдат перед боем замечал Кулев выражение, какое было сейчас на лице Бахаревой. «Как на смерть», – подумал он, отворачиваясь от летчицы.
– Каких документов? – повторила она. – Товарищи из братского полка… полка майора Егошина. Я их знаю. Выискивают упавшие «ИЛы». Хотели мне помочь, но мне их помощь не нужна… зачем? – говорила она медленно и тихо, сосредоточенная на своем так, что все происходящее вокруг не могло иметь для нее значения. «Рвать когти, – понял Кулев, глядя на летчицу. – Знаем мы эти боевые убранства милых головок, – говорил он себе. – Знаем, встречали. Планеристка из Коктебеля, побивая рекорды, вплетала в свои волосы ленту, потом лыжница-свердловчанка, чемпионка страны… Рвать когти!..»
…Спустя несколько часов полковые эвакуаторы мчали прочь от гула танковых моторов, сотрясавших за их спинами ночную степь. Шебельниченко гнал во весь дух, не зная, как далеко немецкие танки, в каком направлении движутся, куда вернее от них уходить. Кулев, повторяя свой жест, вскидывая над коленями и опуская руки, пытался подсказывать ему и умолкал, сбитый с толку, надеясь и не веря, что они оторвутся, уйдут, что авантюра по спасению «ИЛов» их не погубит…
Вдруг всплыл перед ним амбар, где плескалась в тазике летчица, возникло лицо Бахаревой, стоящей над бидонами. В нем было все, что может собрать в себе человек, противостоя этому дикому, сотрясавшему степь скрежету металла.
В ней была сила, которой не находил в себе Кулев, и, стыдясь признаться себе в этом, он, охваченный смятением и страхом, корил летчицу – восхищенно и благодарно, чем бы его ночная гонка ни кончилась…
Внезапный танковый удар, направленный на город с запада и настигавший в степи полковой грузовик, до «пятачка» еще не докатился…
Майор Егошин «планувал», как он выразился, боевую работу, требуя от инженера к рассвету восьми исправных машин.
– Пять – с гарантией, – стоял на своем молодой инженер. – Одну беру под личную ответственность. Нельзя, но я его, вашего «черта полосатого», выпущу, приму грех на душу.
– На «черте полосатом» надо свечи менять.
– Запас свечей кончился, знаю. Скомбинируем. – Выпускник академии, верный надеждам студенческих лет, не хотел, чтобы технической службой, работавшей у стен Сталинграда не за страх, а за совесть, помыкали, и, как умел, отстаивал ее интересы.
– Одна забота у командира – свечи, – сказал Егошин.
Волга омывала откос, где стояли его самолеты, снаряжаемые на боевое задание.
Волга…
Река, водный рубеж за спиной, для русских «воев» испокон веку – опора, исключающая помысел об отступлении: путь назад отрезан, стоять и биться насмерть… Для «воев» опора. Для пеших бойцов, для пехоты. А летчики как, авиация? – подспудно зреет вопрос. «Будем стоять в одном ряду с пехотой, – говорит, уверяет себя Егошин. – Как летчики-штурмовики майора Губрия: обороняя Севастополь, они базировались на мысе Херсонес, полоске суши над водой. И авиация там зацепилась и пехота. И артиллерия. Черноморский мыс – как наш „пятачок“. Даже меньше. Губрий майор, и я майор…» – «Но Севастополь пал», – грызет Егошина вкрадчивый голос. «Будем стоять. – Тонкокожий лоб майора от напряжения краснеет. – Ляжем костьми. Авиации в Сталинграде больше, чем в Севастополе. Он майор, и я майор». Любую иную возможность Михаил Николаевич отвергает, не желает думать о ней.
– Вы, товарищ майор, на метле взлетите. Обмахнете пыль тряпочкой и взлетите.
– Треба восемь, – повторил Егошин, пуская в оборот с детства знакомые и за время долгого марша по Украине освежившиеся в памяти словечки певучей «мовы», придававшие речи Михаила Николаевича несколько бодряческий тон.
В торг инженера с командиром вклинился по телефону «дед»: старт свернут, доложил он с аэродрома, ночные полеты окончены. «Лунища, видимость сто на сто…» – проворковал «дед», довольный успешным ходом полетов, а больше всего тем, что ему, школьному инструктору, нежданно-негаданно представилась возможность заняться делом, которое он знал и любил. В пору высшего напряжения сил, когда нет, когда быть не может никакого просвета, друг случаются паузы, мимолетные, едва ли до конца осознанные и живительные. Держа трубку на весу, хмуро вслушиваясь в воркования «деда», Михаил Николаевич с неожиданной для себя готовностью поддался настроению старшего лейтенанта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111