«Он, – подтвердил дежурный. – Он самый, „Сирень-два“, тянет выводок навстречу „юнкерсам“. Неравная схватка требовала от капитана какой-то предприимчивости, инициативы… не вести же бойцов на заклание! Прикрыться солнцем (солнца не было), использовать облачность (небо было мглистым), набрать высоту… Действовать внезапно, дерзко, с напором… Но капитан, как видно, сомлел в душе. Не пересекая Волги, стал отваливать в сторону, в сторону… вверх по течению. Уклонялся от встречи в буквальном смысле. Страх овладел капитаном и повел его, а ведомые, как бараны – за ним. Уступая поле боя „юнкерсам“, выходившим на худосочный наш заслон, истребители отдали „лаптежникам“ на растерзание оборонительный рубеж, с таким трудом воздвигнутый. Он был раздавлен и проутюжен.
Под грохот бомбежки Хрюкин затребовал к аппарату командира полка. Аэродром истребителей не отвечал. «Достать!» – рявкнул Хрюкин, и связь, похоже, ему повиновалась: «Слушаю вас, товарищ первый!»… Подкатила заляпанная комуфляжем «эмка» Новикова. Видел или не видел командующий ВВС позорище авиации над Волгой, Хрюкин не знал. Весь во власти стыда и гнева, он дожидался, пока Новиков подойдет к радиофургону. Он хотел, чтобы Новиков слышал его разговор. Присутствие Новикова поднимало накал его объяснений. «Гнешься, как трава! – кричал он в трубку. – И на ответственных у тебя постах не комэски!..»
Тут же, на рации, отдал он капитана Д. под трибунал, пообещав каждому, кто сыграет труса, штрафную эскадрилью…
Ночью, подрабатывая текст, занесенный под его диктовку в рабочую тетрадь, он писал: «Отдельные ловчилы и паникеры из среды летного состава своей трепотней создают вокруг немцев несуществующий ореол их непобедимости, преимущества, бегут с поля боя, оставляя без защиты, в одиночестве против численно превосходящего врага подлинных патриотов, героев нашей Родины. Но подлецы не поколеблют воли народа. Бесстрашный летчик-истребитель, как сержант Сузюмов Н. И., сбивший в неравном бою над Волгой одного „юнкерса“ лично, а второго – в группе, будет всегда побеждать врага. Таких немец не осилит, от таких немец сам погибнет, от таких он и потерпит свой неминуемый полный крах…»
Рыжеволосый костромич Сузюмов… Житейские невзгоды еще не отпечатались на его лице, но видна усталость. И – успокоенность ожесточенного до крайности человека. В отличие от него, Хрюкина, – в Испании или Китае, – этот парень никому ничего не доказывал. Он делал на Волге то, чего никто другой за него не сделает. «Таких, как Сузюмов, штрафная эскадрилья не замарает, – рассудил Хрюкин. – А капитан Д. пусть хлебает, что заслужил. Пусть отмывается. Все цели одинаковы. Легких в Сталинграде нет. Для малодушных штрафная как чистилище, возможность искупить свою вину перед народом…»
«Выстоим, Коля?» – спросил он Сузюмова. «Живыми не уйдем, товарищ генерал», – ответил ему сержант.
Концовка приказа сложилась так:
«В целях пресечения отдельных фактов трусости и паникерства, препятствующих победе, и поддержания железной дисциплины в духе приказа № 227, создать в 8 ВА штрафные эскадрильи…»
«Хорошо отработан документ, убедительно», – сказал ему генерал Новиков, но не тоном учителя, радующегося успехам ученика; благословляя создание штрафных эскадрилий, командующий ВВС сам нуждался в одобрении и поддержке.
От полкового КП, бугром выступавшего, летчики уходят к своим машинам, на стоянку, небольшими группами, а возвращаются в тенистый уголок с подветренной стороны землянки вразброд, поодиночке; здесь людно, но неговорливо. Летчиков в заношенной фронтовой амуниции выделяет худоба, сухость, неулыбчивость лиц; ждут очередного вылета, пребывая под впечатлением последнего, улавливая все, что происходит на правом берегу реки…
Прошел слушок: Баранова посылают на Ельшанку. Где-то полегчало; под Ельшанкой, что на южной окраине города, напротив, жмет.
Вскоре сам Баранов, поднявшись по стертым глинистым ступеням КП, с раскрытым планшетом в руках подтверждает: да, на Ельшанку.
С кем?
Кого Баранов берет напарником?
В лицах летчиков как будто озабоченность сухой метущейся пылью: командирский выбор пока не сделан, Бахарева с тем же отсутствующим выражением лица сторонится мужской компании летчиков, чтобы не попасть под чью-нибудь тяжелую руку.
– Бахарева, – вслух отметил ее присутствие старший лейтенант, осторожно пробуя больную ногу.
Или поздоровался, отвлекаясь от раскрашенной цветным карандашом карты?
В моторном гуле аэродрома она, похоже, его расслышала. Взяла под козырек, сдвинув каблучки. Он ей кивнул, лицо его вытянулось. В щетине впалых щек блеснула рыжина.
В полку она недавно. С «ЯКом» обращается уверенно и мягко – это он отметил. После провала под Обливской в боевой расчет ее не ставят, на передний край не посылают. Поручают сопровождение московских «дугласов», прикрытие эшелонов, поступающих под разгрузку на станции фронтового тыла. «Дерзкая летчица, – доложился Баранову „Пинавт“, ходивший с Еленой в его отсутствие на станцию Эльтон. – Так и рыщет!» «Пинавт» – небольшого росточка летчик со смешливым от природы, исхудавшим и как бы озлившимся, забывшим улыбку лицом – обязан своим прозвищем авиационному жаргону: «пинавт» в авиации примерно то же, что на флоте – салажонок. «Рыщет! – насмешливо передразнил его Лубок (вот кого она сторонится, переминаясь в одиночестве после неудачи под Обливской: Венька Лубок, возглавлявший их пару, с Бахаревой в контрах). – Слоняется тут как тень, то ли с ней летать, то ли ее… на танцы приглашать…»
Так заговорил нынче воитель.
Глазом, изощрившимся над Волгой, чутьем истребителя, не выходящего из боев, Баранов распознавал химеру страха во всех ее проявлениях; чем ожесточенней бой за город, тем она чувствительней, – одного срезает под корень, другому выедает душу постепенно. «Лубок, – обращался он к Веньке с глазу на глаз (замечания, особенно на людях, Венька воспринимает болезненно), – Лубок, ты в небе носишься, как гончий пес…» – «Так быстро?» – «Так прямо! Собака чешет обычно по прямой, не замечал? В сторону не берет. И ты… Собьют!.. За хвостом смотришь?» – «Во все глаза!» – «Солнце не упускай…» – «Слепит солнце. Ничего не видно». – «Орлы не боятся смотреть на солнце, – настаивал Баранов, – что и продлевает им жизнь…»
Слова, однако. Лубку не помогали.
Он их не воспринимал.
Боевой порядок, строй, место в строю – святая святых, а Лубок, чуть что: «За Родину!» – и за облака…
Баранов приучал его к порядку пулеметом.
Как вылезет Лубок, чтобы оторваться от группы и уйти, – очередь из пулеметов. Поверх плексигласовой кабины, над бортом… Из всех пулеметов. Для большей острастки иногда из пушки тоже. Чтобы вернее доходило.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111
Под грохот бомбежки Хрюкин затребовал к аппарату командира полка. Аэродром истребителей не отвечал. «Достать!» – рявкнул Хрюкин, и связь, похоже, ему повиновалась: «Слушаю вас, товарищ первый!»… Подкатила заляпанная комуфляжем «эмка» Новикова. Видел или не видел командующий ВВС позорище авиации над Волгой, Хрюкин не знал. Весь во власти стыда и гнева, он дожидался, пока Новиков подойдет к радиофургону. Он хотел, чтобы Новиков слышал его разговор. Присутствие Новикова поднимало накал его объяснений. «Гнешься, как трава! – кричал он в трубку. – И на ответственных у тебя постах не комэски!..»
Тут же, на рации, отдал он капитана Д. под трибунал, пообещав каждому, кто сыграет труса, штрафную эскадрилью…
Ночью, подрабатывая текст, занесенный под его диктовку в рабочую тетрадь, он писал: «Отдельные ловчилы и паникеры из среды летного состава своей трепотней создают вокруг немцев несуществующий ореол их непобедимости, преимущества, бегут с поля боя, оставляя без защиты, в одиночестве против численно превосходящего врага подлинных патриотов, героев нашей Родины. Но подлецы не поколеблют воли народа. Бесстрашный летчик-истребитель, как сержант Сузюмов Н. И., сбивший в неравном бою над Волгой одного „юнкерса“ лично, а второго – в группе, будет всегда побеждать врага. Таких немец не осилит, от таких немец сам погибнет, от таких он и потерпит свой неминуемый полный крах…»
Рыжеволосый костромич Сузюмов… Житейские невзгоды еще не отпечатались на его лице, но видна усталость. И – успокоенность ожесточенного до крайности человека. В отличие от него, Хрюкина, – в Испании или Китае, – этот парень никому ничего не доказывал. Он делал на Волге то, чего никто другой за него не сделает. «Таких, как Сузюмов, штрафная эскадрилья не замарает, – рассудил Хрюкин. – А капитан Д. пусть хлебает, что заслужил. Пусть отмывается. Все цели одинаковы. Легких в Сталинграде нет. Для малодушных штрафная как чистилище, возможность искупить свою вину перед народом…»
«Выстоим, Коля?» – спросил он Сузюмова. «Живыми не уйдем, товарищ генерал», – ответил ему сержант.
Концовка приказа сложилась так:
«В целях пресечения отдельных фактов трусости и паникерства, препятствующих победе, и поддержания железной дисциплины в духе приказа № 227, создать в 8 ВА штрафные эскадрильи…»
«Хорошо отработан документ, убедительно», – сказал ему генерал Новиков, но не тоном учителя, радующегося успехам ученика; благословляя создание штрафных эскадрилий, командующий ВВС сам нуждался в одобрении и поддержке.
От полкового КП, бугром выступавшего, летчики уходят к своим машинам, на стоянку, небольшими группами, а возвращаются в тенистый уголок с подветренной стороны землянки вразброд, поодиночке; здесь людно, но неговорливо. Летчиков в заношенной фронтовой амуниции выделяет худоба, сухость, неулыбчивость лиц; ждут очередного вылета, пребывая под впечатлением последнего, улавливая все, что происходит на правом берегу реки…
Прошел слушок: Баранова посылают на Ельшанку. Где-то полегчало; под Ельшанкой, что на южной окраине города, напротив, жмет.
Вскоре сам Баранов, поднявшись по стертым глинистым ступеням КП, с раскрытым планшетом в руках подтверждает: да, на Ельшанку.
С кем?
Кого Баранов берет напарником?
В лицах летчиков как будто озабоченность сухой метущейся пылью: командирский выбор пока не сделан, Бахарева с тем же отсутствующим выражением лица сторонится мужской компании летчиков, чтобы не попасть под чью-нибудь тяжелую руку.
– Бахарева, – вслух отметил ее присутствие старший лейтенант, осторожно пробуя больную ногу.
Или поздоровался, отвлекаясь от раскрашенной цветным карандашом карты?
В моторном гуле аэродрома она, похоже, его расслышала. Взяла под козырек, сдвинув каблучки. Он ей кивнул, лицо его вытянулось. В щетине впалых щек блеснула рыжина.
В полку она недавно. С «ЯКом» обращается уверенно и мягко – это он отметил. После провала под Обливской в боевой расчет ее не ставят, на передний край не посылают. Поручают сопровождение московских «дугласов», прикрытие эшелонов, поступающих под разгрузку на станции фронтового тыла. «Дерзкая летчица, – доложился Баранову „Пинавт“, ходивший с Еленой в его отсутствие на станцию Эльтон. – Так и рыщет!» «Пинавт» – небольшого росточка летчик со смешливым от природы, исхудавшим и как бы озлившимся, забывшим улыбку лицом – обязан своим прозвищем авиационному жаргону: «пинавт» в авиации примерно то же, что на флоте – салажонок. «Рыщет! – насмешливо передразнил его Лубок (вот кого она сторонится, переминаясь в одиночестве после неудачи под Обливской: Венька Лубок, возглавлявший их пару, с Бахаревой в контрах). – Слоняется тут как тень, то ли с ней летать, то ли ее… на танцы приглашать…»
Так заговорил нынче воитель.
Глазом, изощрившимся над Волгой, чутьем истребителя, не выходящего из боев, Баранов распознавал химеру страха во всех ее проявлениях; чем ожесточенней бой за город, тем она чувствительней, – одного срезает под корень, другому выедает душу постепенно. «Лубок, – обращался он к Веньке с глазу на глаз (замечания, особенно на людях, Венька воспринимает болезненно), – Лубок, ты в небе носишься, как гончий пес…» – «Так быстро?» – «Так прямо! Собака чешет обычно по прямой, не замечал? В сторону не берет. И ты… Собьют!.. За хвостом смотришь?» – «Во все глаза!» – «Солнце не упускай…» – «Слепит солнце. Ничего не видно». – «Орлы не боятся смотреть на солнце, – настаивал Баранов, – что и продлевает им жизнь…»
Слова, однако. Лубку не помогали.
Он их не воспринимал.
Боевой порядок, строй, место в строю – святая святых, а Лубок, чуть что: «За Родину!» – и за облака…
Баранов приучал его к порядку пулеметом.
Как вылезет Лубок, чтобы оторваться от группы и уйти, – очередь из пулеметов. Поверх плексигласовой кабины, над бортом… Из всех пулеметов. Для большей острастки иногда из пушки тоже. Чтобы вернее доходило.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111