Это ж готовые боевые отряды! На них, при желании, все что угодно свалить можно! От поджогов до массовых бесчинств, и примеры уже есть. Вспомни нападение на лагерь таджикских беженцев, когда грудного ребенка убили.
– Ты что, вообще охренел? – раздраженно уставился на него Зорькин. – Кто будет специально фашистов растить? В нашей стране? Твою мать! – Он зло выругался. – Вот из-за таких, как ты, нас и гнобят все, кому не лень. Сначала свою заразу к нам принесли, а потом нас же заразными объявили!
– Знаешь что, Петруша, давай-ка мы с тобой на сегодня эту дискуссию закроем, – миролюбиво попросил хозяин. – Я тебе кое-какую литературу подобрал проглядишь на досуге, если захочешь, конечно. А сейчас, может, лучше по сто грамм за встречу?
– Не хочу. – Петр Максимович вышел коридор и стал одеваться. – Хоть ты мне и одноклассник, Леня, но пить с тобой я не буду. Понимаешь, в отличие от таких, как ты, которые Западу яйца лижут, я Родину свою люблю.
– Как скажешь, – не стал настаивать Рогов. – Я на тебя даже не обижаюсь и, если еще поговорить захочешь, милости прошу. А ты захочешь, Петр, точно захочешь.
– Никогда! – гордо ответил Зорькин, открывая дверь.
Однако пластиковую папочку, приготовленную одноклассником, прихватил. Привычка – вторая натура. Когда настоящий следователь от дополнительной информации отказывался?
* * *
– Гражданин следователь, ну, пожалуйста, – Валентина собирает платком щипучие слезы, – разрешите мне побыть с ним... Ну, хотя в тот момент, когда он очнется...
Платок почти не впитывает влагу. Тряпочка мокра и жалка. Она, как комковатая манная каша, елозит по лицу, оставляя липкие следы, которые тут же стягиваются пересоленой горькой коркой. Следователь Зорькин брезгливо протягивает женщине несколько салфеток, горкой лежащих на краю стола.
– Спасибо... – Валентина стеснительно высмаркивается. – Он же совсем мальчик! Очнется – больница, руки нет... как же... я – мать! Я должна быть рядом!
– Раньше надо было быть рядом, – сквозь зубы, зло и тоскливо цедит следователь. – Когда сын в скинхеды записался! Когда он людей убивал!
– Да нет же! Это ошибка! Он не мог! Очнется – все сам расскажет... А скинхеды... Я никогда от него ничего такого не слышала. Когда ему? С утра в институте. Потом сестренку из школы забирает. К занятиям готовится. Да он и не ходил никуда! Я бы знала...
– Все так говорят. Распустили деток, вот они и творят что хотят. Дружки-то его все в один голос показывают, что это – он.
– Не может быть! – Валентина зажимает руками уши, стараясь не допустить до сознания только что произнесенные следователем слова. – Нет! Он уже и так наказан. В семнадцать лет без руки... Инвалид. Как он учиться будет? Как работать? И замуж за него никто не пойдет.
– В ближайшие лет двадцать ни учиться, ни жениться ему не грозит... – Зорькин мрачно ухмыляется. – Преднамеренное убийство на национальной почве, совершенное группой лиц по предварительному сговору...
– Нет, – трясет головой Валентина, – нет! Это не он! Вот увидите! Пустите меня к нему, пожалуйста! Он все расскажет, как было. Правду!
– Правду? – Следователь изучающе смотрит на зареванную блеклую тетку невнятного возраста. – Лучше скажите мне, откуда у него, молодого парня, пионера, комсомольца, такая ненависть к людям другой национальности?
– Он не был пионером и комсомольцем, – растерянно шмыгает носом Валентина.
– Какая разница? В школе-то учился!
– Учился, да, – соглашается женщина. – Только тогда уже все это отменили...
– Вот именно! Отменить отменили, а взамен ничего не создали. Вот они и рванули в подворотни да в банды.
– Кто – в банды? – Валентина снова пугается. Само сочетание ее сына со страшным словом «банда» кажется невероятным, невозможным.
– Кто-кто! Сынок ваш. И ему подобные! Вся конура, где они собирались, свастикой изрисована. «Майн кампф» с закладками. Изучали, твою мать! – Следователь зло сплевывает. – Головы бритые. Вы у своего спрашивали, зачем он голову обрил?
– Он не обрил, у него просто стрижка короткая.
– Вот-вот, для маскировки. Типа, я не скинхед, просто так стригусь. А ботинки? Специальные, с металлическими вставками, чтоб людей убивать... Пнул один раз – и все! Дорогие, между прочим, ботинки! Откуда у него? Что ж вы, мамаша, не поинтересовались, зачем сыночку такие? Некогда было? Деньги сунули, чтоб отстал и жить не мешал, а что купил – не посмотрели даже! А он вместо обуви орудие убийства приобрел! Девчонку-то они ботинками забили! И отца ее тоже.
– Я не давала денег... – Валентина снова промокает лицо, потому что из-за слез почти не видно выражения лица этого ужасного следователя, в руках которого судьба ее Ванечки. – Он сам на ботинки заработал. И на куртку. И я даже не знаю, сколько все это стоит...
– Вот-вот. И на куртку. Непростая курточка-то, «бомбер»!
– Что? – Это слово женщина слышит впервые.
– «Бомбер», летчицкая куртка, специальная. Не обращали внимания, мамаша, что у сыночка на куртке воротника нет? Не боялись, что ребеночек горлышко застудит?
– Так тепло пока...
– Тьфу ты! – Зорькин злится на тупость и непонятливость этой раскисшей от слез и соплей мамаши. – При чем тут погода? Воротника у них нет по другой причине: униформа! Чтоб в драке не за что ухватиться было. Все для драки! Все! «Бомбер», между прочим, удар ножа выдерживает! Настоящий, конечно, не такой, как у вашего. И штаны у них черные. Чтоб кровь не видно было!
– Кровь? А у моего Ванечки джинсы голубые, светлые такие... – Валентина радостно торопится, даже забывает про слезы, словно цвет сыновних брюк и есть то самое, что, безусловно, доказывает его невиновность. – Он вообще у меня, знаете, какой аккуратный! Сам все стирал. И гладил. Каждый день!
– Вот-вот, – устало кивает следователь. – Светло-голубые. Принадлежность к белой расе. И шнурки поэтому же белые.
– Черные...
– Что – черные?
– Шнурки черные, длинные такие.
– Ну? А я про что говорю? Теперь свободно может на белые менять Это у них знак такой: раз белые шнурки – значит участвовал в убийстве. Уроды! Что ж вы, мамаша, не спросили, зачем он на руке татуировку сделал?
– Какую татуировку? – Валентина снова оживляется: никакой татуировки у ее сына не было, значит этот пожилой седой мужчина снова что-то путает, и все, что он говорит, не о Ванечке!
– Такую! Цифры «88». Не видели, что ли? 88 означает «Хайль, Гитлер!», приветствие фашистское.
– Как это? – мертвеет женщина.
– Да так. Буква «аш», с которой оба этих слова начинаются, восьмая по счету в алфавите. Вот и выходит: 88 – это замаскированное «Хайль, Гитлер!».
– Да не было у него никакой татуировки!
– Не было? А это? – И Зорькин швыряет через стол цветное фото.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89
– Ты что, вообще охренел? – раздраженно уставился на него Зорькин. – Кто будет специально фашистов растить? В нашей стране? Твою мать! – Он зло выругался. – Вот из-за таких, как ты, нас и гнобят все, кому не лень. Сначала свою заразу к нам принесли, а потом нас же заразными объявили!
– Знаешь что, Петруша, давай-ка мы с тобой на сегодня эту дискуссию закроем, – миролюбиво попросил хозяин. – Я тебе кое-какую литературу подобрал проглядишь на досуге, если захочешь, конечно. А сейчас, может, лучше по сто грамм за встречу?
– Не хочу. – Петр Максимович вышел коридор и стал одеваться. – Хоть ты мне и одноклассник, Леня, но пить с тобой я не буду. Понимаешь, в отличие от таких, как ты, которые Западу яйца лижут, я Родину свою люблю.
– Как скажешь, – не стал настаивать Рогов. – Я на тебя даже не обижаюсь и, если еще поговорить захочешь, милости прошу. А ты захочешь, Петр, точно захочешь.
– Никогда! – гордо ответил Зорькин, открывая дверь.
Однако пластиковую папочку, приготовленную одноклассником, прихватил. Привычка – вторая натура. Когда настоящий следователь от дополнительной информации отказывался?
* * *
– Гражданин следователь, ну, пожалуйста, – Валентина собирает платком щипучие слезы, – разрешите мне побыть с ним... Ну, хотя в тот момент, когда он очнется...
Платок почти не впитывает влагу. Тряпочка мокра и жалка. Она, как комковатая манная каша, елозит по лицу, оставляя липкие следы, которые тут же стягиваются пересоленой горькой коркой. Следователь Зорькин брезгливо протягивает женщине несколько салфеток, горкой лежащих на краю стола.
– Спасибо... – Валентина стеснительно высмаркивается. – Он же совсем мальчик! Очнется – больница, руки нет... как же... я – мать! Я должна быть рядом!
– Раньше надо было быть рядом, – сквозь зубы, зло и тоскливо цедит следователь. – Когда сын в скинхеды записался! Когда он людей убивал!
– Да нет же! Это ошибка! Он не мог! Очнется – все сам расскажет... А скинхеды... Я никогда от него ничего такого не слышала. Когда ему? С утра в институте. Потом сестренку из школы забирает. К занятиям готовится. Да он и не ходил никуда! Я бы знала...
– Все так говорят. Распустили деток, вот они и творят что хотят. Дружки-то его все в один голос показывают, что это – он.
– Не может быть! – Валентина зажимает руками уши, стараясь не допустить до сознания только что произнесенные следователем слова. – Нет! Он уже и так наказан. В семнадцать лет без руки... Инвалид. Как он учиться будет? Как работать? И замуж за него никто не пойдет.
– В ближайшие лет двадцать ни учиться, ни жениться ему не грозит... – Зорькин мрачно ухмыляется. – Преднамеренное убийство на национальной почве, совершенное группой лиц по предварительному сговору...
– Нет, – трясет головой Валентина, – нет! Это не он! Вот увидите! Пустите меня к нему, пожалуйста! Он все расскажет, как было. Правду!
– Правду? – Следователь изучающе смотрит на зареванную блеклую тетку невнятного возраста. – Лучше скажите мне, откуда у него, молодого парня, пионера, комсомольца, такая ненависть к людям другой национальности?
– Он не был пионером и комсомольцем, – растерянно шмыгает носом Валентина.
– Какая разница? В школе-то учился!
– Учился, да, – соглашается женщина. – Только тогда уже все это отменили...
– Вот именно! Отменить отменили, а взамен ничего не создали. Вот они и рванули в подворотни да в банды.
– Кто – в банды? – Валентина снова пугается. Само сочетание ее сына со страшным словом «банда» кажется невероятным, невозможным.
– Кто-кто! Сынок ваш. И ему подобные! Вся конура, где они собирались, свастикой изрисована. «Майн кампф» с закладками. Изучали, твою мать! – Следователь зло сплевывает. – Головы бритые. Вы у своего спрашивали, зачем он голову обрил?
– Он не обрил, у него просто стрижка короткая.
– Вот-вот, для маскировки. Типа, я не скинхед, просто так стригусь. А ботинки? Специальные, с металлическими вставками, чтоб людей убивать... Пнул один раз – и все! Дорогие, между прочим, ботинки! Откуда у него? Что ж вы, мамаша, не поинтересовались, зачем сыночку такие? Некогда было? Деньги сунули, чтоб отстал и жить не мешал, а что купил – не посмотрели даже! А он вместо обуви орудие убийства приобрел! Девчонку-то они ботинками забили! И отца ее тоже.
– Я не давала денег... – Валентина снова промокает лицо, потому что из-за слез почти не видно выражения лица этого ужасного следователя, в руках которого судьба ее Ванечки. – Он сам на ботинки заработал. И на куртку. И я даже не знаю, сколько все это стоит...
– Вот-вот. И на куртку. Непростая курточка-то, «бомбер»!
– Что? – Это слово женщина слышит впервые.
– «Бомбер», летчицкая куртка, специальная. Не обращали внимания, мамаша, что у сыночка на куртке воротника нет? Не боялись, что ребеночек горлышко застудит?
– Так тепло пока...
– Тьфу ты! – Зорькин злится на тупость и непонятливость этой раскисшей от слез и соплей мамаши. – При чем тут погода? Воротника у них нет по другой причине: униформа! Чтоб в драке не за что ухватиться было. Все для драки! Все! «Бомбер», между прочим, удар ножа выдерживает! Настоящий, конечно, не такой, как у вашего. И штаны у них черные. Чтоб кровь не видно было!
– Кровь? А у моего Ванечки джинсы голубые, светлые такие... – Валентина радостно торопится, даже забывает про слезы, словно цвет сыновних брюк и есть то самое, что, безусловно, доказывает его невиновность. – Он вообще у меня, знаете, какой аккуратный! Сам все стирал. И гладил. Каждый день!
– Вот-вот, – устало кивает следователь. – Светло-голубые. Принадлежность к белой расе. И шнурки поэтому же белые.
– Черные...
– Что – черные?
– Шнурки черные, длинные такие.
– Ну? А я про что говорю? Теперь свободно может на белые менять Это у них знак такой: раз белые шнурки – значит участвовал в убийстве. Уроды! Что ж вы, мамаша, не спросили, зачем он на руке татуировку сделал?
– Какую татуировку? – Валентина снова оживляется: никакой татуировки у ее сына не было, значит этот пожилой седой мужчина снова что-то путает, и все, что он говорит, не о Ванечке!
– Такую! Цифры «88». Не видели, что ли? 88 означает «Хайль, Гитлер!», приветствие фашистское.
– Как это? – мертвеет женщина.
– Да так. Буква «аш», с которой оба этих слова начинаются, восьмая по счету в алфавите. Вот и выходит: 88 – это замаскированное «Хайль, Гитлер!».
– Да не было у него никакой татуировки!
– Не было? А это? – И Зорькин швыряет через стол цветное фото.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89