Темирро, фыркнув, разорвал листок Рафейо пополам.
– Сядь, – прорычал он, – и делай, что тебе говорят. В черных тза'абских глазах мальчика вспыхнула ярость: как посмели уничтожить его работу! Но Рафейо был еще ребенок, его будущее до конфирматтио находилось в скрюченных руках Темирро. Мальчик не поклонился, не выразил согласия, просто сел на место и стал делать то, что ему велели.
– Негодник маленький, – пробормотал Темирро. – Это, конечно, вина его матери. Но только между нами, итинераррио, он один из лучших моих учеников за все время работы.
– Эйха, ему, пожалуй, не следует этого знать еще несколько лет. Сарио был все еще уязвлен пренебрежением к работе Оакино – тоже мне, критик нашелся, сопляк тринадцатилетний! – но понимал, надо сделать над собой усилие и не показывать старику, что его это волнует.
– Будь моя воля, он бы никогда не узнал, как он хорош. Я видел у него работы, выполненные на уровне агво, семинно или сангво!
– Серьезно? – Его интерес к мальчику возрос. – Он что, один из нас?
Вопрос был не просто о художественных талантах мальчика. Темирро понял, но лишь пожал плечами в ответ.
– Еще не проходил конфирматтио. Если он выдержит, надеюсь, успеет понять, что хорошо и что плохо, до того, как узнает слишком много.
Сарио кивнул – это был более чем прозрачный намек на магию. Вскоре он попрощался и направился к бронзовым дверям Галиерры, продолжая размышлять о юном Рафейо. Солнце уже припекло розы и жасмины в белых вазах, он был почти уверен, что запах пристанет к его одежде. Борясь с желанием чихнуть, он вернул путеводитель хранителю и успел спуститься на полдюжины ступеней, когда вспомнил, что так и не спросил про портрет Сааведры.
– А-а, вы имеете в виду “Первую Любовницу”? Ее убрали в хранилище. Насовсем. Она не понравилась матери Великого герцога Коссимио, а может, бабушке, не помню точно. Но ее уже много лет не выставляли.
– Не выставляли?
– Не думаю даже, что ее распаковывали во время последней чистки, хотя в 1261 году кто-то должен был это сделать. Когда Некоронованная приказала провести инвентаризацию.
Сарио смотрел на хранителя непонимающим взглядом.
– Тасита, – пояснил тот. – Любовница герцога Арриго Второго. Все, что она приказывала, исполнялось немедленно.
Хранитель явно был слишком молод, чтобы знать ее, но в его голосе чувствовалось искреннее уважение и даже благоговение перед властью Таситы.
– Я помню, – сказал Сарио, хоть это и было не правдой. Его не было в Тайра-Вирте почти все время правления некоронованной Великой герцогини.
– А что касается картины, если вы очень хотите посмотреть на нее, я могу спросить…
– Нет, – устоял он. – Нет, не надо, мне просто было любопытно. Это… это легендарная вещь.
Он чуть не сказал: “Это моя любимая картина” – чего просто не могло быть, если ее так долго не выставляли.
– Сама эта женщина – легенда, – вздохнул хранитель. – Грустная история. Очень грустная. Я думаю, поэтому картину и убрали. Да, я просто уверен в этом. Это все-таки была мать Коссимио, Великая герцогиня Веррадия – она пришла сюда сразу после свадьбы, услышала легенду, заплакала, и картину убрали.
– Какое… сострадание! – Сарио заскрежетал зубами. – Доброго вам утра, хранитель.
Всю дорогу до ступеней Портайа Гранда он пребывал в тихой ярости. Какая-то сентиментальная идиотка девчонка пролила пару слезинок, услышав “печальную историю” Сааведры, и только по этой причине никто с тех пор не видел этого шедевра! Венец искусства и магии его юных лет, орудие его мести из дуба, масла и крови – и никто не увидит его?
Он должен был это понять. Для художника его уровня он вел себя как слепец. Все было у него под носом, а он не видел. “Первая Любовница” была выше и шире, чем “Герцогиня Рината”, висящая теперь на ее месте, но на стене не было темного пятна, которое говорило бы о том, что раньше тут помещалась другая картина. “Сааведра” так давно пропала из Галиерры, что с тех пор уже и обои успели поменять. Сняли и забыли, вынимали только во время инвентаризации, когда умер Великий герцог и надо было разобраться с его имуществом…
Солнечный свет ослепил его. Он наконец-то чихнул, избавляясь от розово-жасминного запаха. Потом вытер глаза и нос шелковым носовым платком, таким прозаическим образом избавляясь от обуревавшей его ярости.
Эйха, какая в самом деле разница, видел кто-то картину или не видел. Он знал, что она неповторима. Чувствовал всю сладость своей мести. Какое ему дело до всех остальных?
Глаза постепенно привыкли к яркому полуденному солнцу, и Сарио пересек дворцовую площадь – он отправился домой, продолжая думать о своем. Когда он устроится здесь учителем, надо будет повнимательнее следить за юным Рафейо.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100