Щель была недостаточно широка, чтобы видеть еще две стены. Ни окон, ни ламп, только одинокая сальная свеча на высоком подсвечнике из кованого железа. В ее сиянии были видны мольберт с картиной, прикрытой парчой, и грубый деревянный стул.
– Пейнтраддо Чиева… – прошептал Сарио, прижимаясь виском к виску Сааведры.
– Что это? Что?
– Испытательная работа на звание мастера. Автопортрет. Мне тоже придется написать Пейнтраддо Чиеву, чтобы приняли в иллюстраторы. Все Одаренные через это проходят. – Когда он выдыхал, над полом вздымалась пыль. – Да, это наверняка Пейнтраддо Чиева!
Привилегия мужчин. И мальчиков. Шепот Сарио пробудил в душе Сааведры чувство одиночества и собственной никчемности. Поневоле закралась мысль, что вся эта таинственность, вся эта недосказанность нужна лишь для того, чтобы ее жестоко унизить. Дескать, тебе не откроется то, что откроется мне, а посему знай свое место. Так он поступал с другими, но с ней – никогда.
Комната без окон, единственная свеча на чугунном подсвечнике, мольберт с занавешенной картиной и одинокий стул. Холодно. Аскетично. Пусто. Странная комната.
И тут в нее вошли люди.
Сааведра знала их по именам. Все – Одаренные. Старшие иллюстраторы (Вьехос Фратос на жаргоне семьи Грихальва) носили Чиевы до'Орро на шее или поясе, подобно тому как санктас и санктос носили шнурки со священными ключами и замками – знаками сана, символами благочестия и преданности соответственно Матери и Сыну.
Но Ключи Грихальва означали нечто иное.
Затаив дыхание, она опять коснулась пальцами губ и сердца.
А люди в комнате повторили ее жесты.
У нее душа ушла в пятки: неужели ее заметили? Неужели подражают ей в насмешку? И тут же поняла: конечно, не заметили, они всего лишь готовятся к процедуре, которая, естественно, будет посвящена Матери и Сыну, ибо в Тайра-Вирте все происходит Во Имя Их Святости. “Даже кощунства?"
– Матра Дольча, – прошептала она не дыша. “Откуда взялась эта мысль?"
– Милая Матерь, прости меня…
– Ведра! Бассда!
– Сам бассда, кабесса мердитта.
"Дерьмовая голова”. Крепкое ругательство, похлеще “мозгов с горошину”.
– Знаешь, что они затевают? Сарио улыбнулся.
– Кажется, да.
«Матра Дольча, Пресвятая Матра эй Фильхо…»
– Да! – выдохнул в темноте Сарио. – Да… Сааведра закрыла глаза.
– Кого-то ведут… фильхо до'канна! Томас!
– Томас? – Сааведра распахнула глаза и пропустила мимо ушей вульгарное восклицание. – Что с ним сделают?
– Кое-что сделают.
– Что? – Она придвинулась ближе к щели, больно ткнулась носом в стену. – Что сейчас будет?
– Чиева до'Сангва!
"Кровавый Ключ”.
Это казалось нелепым. Она знала только Золотой Ключ, Чиеву до'Орро семьи Грихальва. А еще – ключи и замки, символы орденов санктос и санктас. И только один раз слышала о Кровавом Ключе – мальчишки возбужденно шептались о наказаниях и какой-то “священной каре для ослушников”, а Сааведра случайно оказалась рядом.
– Что? Сарио, что?..
В комнате под нею один из старших иллюстраторов молча подошел к мольберту и откинул парчу. Сарио не ошибся – на картине был изображен Томас Грихальва. Портрет и впрямь оказался мастерским – со своей высоты Сааведра могла судить о качестве работы, хоть и невозможно было разглядеть детали. Но живой Томас в эту минуту не походил на свое изображение. На холсте он был лет на пять моложе, пятнадцатилетний.
«Через два года он пройдет конфирматтио и будет признан Одаренным…»
Сарио говорил, что и ему придется написать автопортрет. Пейнтраддо Чиеву.
– Сарио…
– Неоссо Иррадо, – прошептал он. – Гневный Мальчик… Точь-в-точь как я.
Томаса всегда считали хвастуном и пустомелей, кто бы мог подумать, что он способен написать такую картину? – Неоссо Иррадо.
– Так это – наказание, да? За дерзость?
"Священная кара для ослушников”, как сказал тот мальчишка – Но почему? Что он сделал плохого? И что сделают с ним? Нервным взмахом ладони Сарио откинул с глаз нечесаную каштановую челку.
– Бассда, Ведра. Подожди, сама увидишь.
Она подождала. И увидела. И ее вырвало на пол.
Глава 2
Сарио отпрянул столь поспешно, что ударился затылком о косой потолок. Он еще ни разу в жизни не испытывал такого омерзения.
– Матра Дольча! Ведра!
Но она не слышала его возмущенного шепота, не осознавала его ужаса и отвращения – ничего не осознавала, кроме своей обморочной слабости. Ее корчило, руки и ноги дрожали, рот судорожно хватал воздух, горло обволокла кислятина. Спутанные пряди волос рассыпались по лицу.
Нельзя было задерживаться в этой комнате. Сарио не осмелился закричать на Сааведру или как-нибудь иначе выразить свое недовольство – иначе внизу, в кречетте, их бы услышали, и тогда наказания не миновать. Такое унижение ему бы никогда не удалось стереть из памяти, проживи он хоть целую вечность.
Поэтому он сжал губы, преградив путь лавине язвительных упреков, и потянул Сааведру за холщовую блузу.
– Ведра, вставай! Вставай, надо уходить!
Она подчинилась. Кое-как поднялась на ноги, хотя горло все еще не отпускали спазмы. Прижала ко рту ладони – наружу рвалась очередная порция блевотины.
В тесной комнатушке нестерпимо воняло. Сарио вновь схватил Сааведру за блузу и потянул вниз по лестнице. Он хорошо знал эту лестницу, лучше, чем Сааведра. Без него, наверное, она бы заплутала в этом лабиринте.
– Наружу! – прошипел он. – Надо выйти наружу. Если они тебя слышали…
Может, слышали, а может, и нет. Выяснять не хотелось – огромный риск, если принять во внимание только что увиденное…
Вниз, вниз, вниз. Дважды отсчитав по четырнадцать ступенек, Сарио клацнул щеколдой, приотворил дверь и высунул голову в коридор и вновь дернул Сааведру за блузу.
– Ведра, пошли. Надо скорее на улицу.
– Сарио, хватит меня теребить! – Она рывком высвободила блузу, задрала ее и яростно вытерла лицо – будто Хотела стереть саму память о приступе слабости.
"Уж теперь-то Сарио не схватит меня за блузу”.
– Ведра, поспеши!
Наружу. Через чулан с узорчатой занавеской, по длинному извилистому коридору. Подальше от центральных комнат. Подальше от тех людей. Через дверь, которую Сарио торопливо отпер непослушными пальцами и с шумным вздохом облегчения распахнул.
Нахлынул свет. Щурясь и шатаясь, как марионетки в руках пьяного кукловода, они выбрались в переулок на самом краю квартала. В конце булыжной мостовой, которая сужалась к центру квартала, сходились две мелкие канавы для стока дождевой воды и отбросов. Но сейчас дождя не было, стоял погожий день, ослепительное солнечное сияние затекало в свежие раны их душ, неумолимо высвечивая правду о Чиеве до'Сангва, – о том, как он выглядит, о том, как происходит…
И вдруг забили колокола.
В чистых лучах летнего солнца лицо Сааведры было белым, как свеча в изголовье покойника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100
– Пейнтраддо Чиева… – прошептал Сарио, прижимаясь виском к виску Сааведры.
– Что это? Что?
– Испытательная работа на звание мастера. Автопортрет. Мне тоже придется написать Пейнтраддо Чиеву, чтобы приняли в иллюстраторы. Все Одаренные через это проходят. – Когда он выдыхал, над полом вздымалась пыль. – Да, это наверняка Пейнтраддо Чиева!
Привилегия мужчин. И мальчиков. Шепот Сарио пробудил в душе Сааведры чувство одиночества и собственной никчемности. Поневоле закралась мысль, что вся эта таинственность, вся эта недосказанность нужна лишь для того, чтобы ее жестоко унизить. Дескать, тебе не откроется то, что откроется мне, а посему знай свое место. Так он поступал с другими, но с ней – никогда.
Комната без окон, единственная свеча на чугунном подсвечнике, мольберт с занавешенной картиной и одинокий стул. Холодно. Аскетично. Пусто. Странная комната.
И тут в нее вошли люди.
Сааведра знала их по именам. Все – Одаренные. Старшие иллюстраторы (Вьехос Фратос на жаргоне семьи Грихальва) носили Чиевы до'Орро на шее или поясе, подобно тому как санктас и санктос носили шнурки со священными ключами и замками – знаками сана, символами благочестия и преданности соответственно Матери и Сыну.
Но Ключи Грихальва означали нечто иное.
Затаив дыхание, она опять коснулась пальцами губ и сердца.
А люди в комнате повторили ее жесты.
У нее душа ушла в пятки: неужели ее заметили? Неужели подражают ей в насмешку? И тут же поняла: конечно, не заметили, они всего лишь готовятся к процедуре, которая, естественно, будет посвящена Матери и Сыну, ибо в Тайра-Вирте все происходит Во Имя Их Святости. “Даже кощунства?"
– Матра Дольча, – прошептала она не дыша. “Откуда взялась эта мысль?"
– Милая Матерь, прости меня…
– Ведра! Бассда!
– Сам бассда, кабесса мердитта.
"Дерьмовая голова”. Крепкое ругательство, похлеще “мозгов с горошину”.
– Знаешь, что они затевают? Сарио улыбнулся.
– Кажется, да.
«Матра Дольча, Пресвятая Матра эй Фильхо…»
– Да! – выдохнул в темноте Сарио. – Да… Сааведра закрыла глаза.
– Кого-то ведут… фильхо до'канна! Томас!
– Томас? – Сааведра распахнула глаза и пропустила мимо ушей вульгарное восклицание. – Что с ним сделают?
– Кое-что сделают.
– Что? – Она придвинулась ближе к щели, больно ткнулась носом в стену. – Что сейчас будет?
– Чиева до'Сангва!
"Кровавый Ключ”.
Это казалось нелепым. Она знала только Золотой Ключ, Чиеву до'Орро семьи Грихальва. А еще – ключи и замки, символы орденов санктос и санктас. И только один раз слышала о Кровавом Ключе – мальчишки возбужденно шептались о наказаниях и какой-то “священной каре для ослушников”, а Сааведра случайно оказалась рядом.
– Что? Сарио, что?..
В комнате под нею один из старших иллюстраторов молча подошел к мольберту и откинул парчу. Сарио не ошибся – на картине был изображен Томас Грихальва. Портрет и впрямь оказался мастерским – со своей высоты Сааведра могла судить о качестве работы, хоть и невозможно было разглядеть детали. Но живой Томас в эту минуту не походил на свое изображение. На холсте он был лет на пять моложе, пятнадцатилетний.
«Через два года он пройдет конфирматтио и будет признан Одаренным…»
Сарио говорил, что и ему придется написать автопортрет. Пейнтраддо Чиеву.
– Сарио…
– Неоссо Иррадо, – прошептал он. – Гневный Мальчик… Точь-в-точь как я.
Томаса всегда считали хвастуном и пустомелей, кто бы мог подумать, что он способен написать такую картину? – Неоссо Иррадо.
– Так это – наказание, да? За дерзость?
"Священная кара для ослушников”, как сказал тот мальчишка – Но почему? Что он сделал плохого? И что сделают с ним? Нервным взмахом ладони Сарио откинул с глаз нечесаную каштановую челку.
– Бассда, Ведра. Подожди, сама увидишь.
Она подождала. И увидела. И ее вырвало на пол.
Глава 2
Сарио отпрянул столь поспешно, что ударился затылком о косой потолок. Он еще ни разу в жизни не испытывал такого омерзения.
– Матра Дольча! Ведра!
Но она не слышала его возмущенного шепота, не осознавала его ужаса и отвращения – ничего не осознавала, кроме своей обморочной слабости. Ее корчило, руки и ноги дрожали, рот судорожно хватал воздух, горло обволокла кислятина. Спутанные пряди волос рассыпались по лицу.
Нельзя было задерживаться в этой комнате. Сарио не осмелился закричать на Сааведру или как-нибудь иначе выразить свое недовольство – иначе внизу, в кречетте, их бы услышали, и тогда наказания не миновать. Такое унижение ему бы никогда не удалось стереть из памяти, проживи он хоть целую вечность.
Поэтому он сжал губы, преградив путь лавине язвительных упреков, и потянул Сааведру за холщовую блузу.
– Ведра, вставай! Вставай, надо уходить!
Она подчинилась. Кое-как поднялась на ноги, хотя горло все еще не отпускали спазмы. Прижала ко рту ладони – наружу рвалась очередная порция блевотины.
В тесной комнатушке нестерпимо воняло. Сарио вновь схватил Сааведру за блузу и потянул вниз по лестнице. Он хорошо знал эту лестницу, лучше, чем Сааведра. Без него, наверное, она бы заплутала в этом лабиринте.
– Наружу! – прошипел он. – Надо выйти наружу. Если они тебя слышали…
Может, слышали, а может, и нет. Выяснять не хотелось – огромный риск, если принять во внимание только что увиденное…
Вниз, вниз, вниз. Дважды отсчитав по четырнадцать ступенек, Сарио клацнул щеколдой, приотворил дверь и высунул голову в коридор и вновь дернул Сааведру за блузу.
– Ведра, пошли. Надо скорее на улицу.
– Сарио, хватит меня теребить! – Она рывком высвободила блузу, задрала ее и яростно вытерла лицо – будто Хотела стереть саму память о приступе слабости.
"Уж теперь-то Сарио не схватит меня за блузу”.
– Ведра, поспеши!
Наружу. Через чулан с узорчатой занавеской, по длинному извилистому коридору. Подальше от центральных комнат. Подальше от тех людей. Через дверь, которую Сарио торопливо отпер непослушными пальцами и с шумным вздохом облегчения распахнул.
Нахлынул свет. Щурясь и шатаясь, как марионетки в руках пьяного кукловода, они выбрались в переулок на самом краю квартала. В конце булыжной мостовой, которая сужалась к центру квартала, сходились две мелкие канавы для стока дождевой воды и отбросов. Но сейчас дождя не было, стоял погожий день, ослепительное солнечное сияние затекало в свежие раны их душ, неумолимо высвечивая правду о Чиеве до'Сангва, – о том, как он выглядит, о том, как происходит…
И вдруг забили колокола.
В чистых лучах летнего солнца лицо Сааведры было белым, как свеча в изголовье покойника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100