Как только приоткрылась дверь, в дом ввалилась банда в масках, пиная ногами хозяина, нанося пощёчины его жене, круша стеллажи с книгами. По воле Кубрика сцена насилия напоминала жуткий балет. Алекс, распевая песню из мюзикла “Поющий под дождём” и пританцовывая, то кружил вокруг писателя, прижатого к полу налётчиками, и бил его ногами в лицо, живот, грудь, то возвращался к его жене. Сначала он вырезал дырки в платье женщины, обездвиженной Тимом, обнажив её груди, а потом и вовсе распорол его сверху донизу. Затем, глумясь, Алекс наклонился над писателем, демонстрируя ему своё голое тело со спущенными штанами, и вновь проделал пару балетных па, нанося жертве сокрушительные удары тяжёлыми ботинками. Бандиты, заклеив скотчем рты супругов, разбились на пары: двое держали мужа, избивая его, остальные по очереди насиловали его жену; затем группы насильников менялись местами. Писатель в полной беспомощности глядел на них ненавидящими глазами. Алекс был в полном восторге: “ Писателя и его жены вроде как уже не было в этом мире, они лежали все в кровище, растерзанные <…>.
– Ноги-ноги-ноги! – скомандовал я”.
Шайка вернулась в кафе. И тут Алекса ждал сюрприз: в перерыве между проигрыванием дежурной музыки, женщина, сидевшая в группе работников телевидения за одним из столиков, пропела пару фраз из “Оды к радости” Бетховена. Музыкально одарённый хулиган тут же принял певицу за свою “идейную” союзницу в противостоянии враждебному обществу: “Она не обращала внимания на гнусный мир вокруг”. Экстаз, овладевший меломаном, свёл на нет Тим. Он издал ртом неприличные звуки, пародирующие певицу, за что получил от Алекса удар палкой. Разгорелся спор; поначалу противники собрались драться на бритвах, но Тим, явно затаив обиду, пошёл на попятную.
Все отправились по домам.
Гордостью Алекса был музыкальный центр с множеством динамиков, размещённых по всей комнате. Его жилище украшали портрет Бетховена и грубо-эротическое изображение нагой женщины, выполненное прямо на стене. Из комода Алекс достал на свет своего единственного любимца – удава, а в ящик положил пухлую пачку банкнот – добычу от грабежа писателя. Теперь, лёжа в постели, он без помех наслаждался музыкой. Родители, живущие за тонкой перегородкой, в расчёт не принимались – сын приучил их не перечить ему и принимать снотворное, чтобы не слышать ночных музыкальных концертов.
Кубрик сопроводил звуки Девятой симфонии ярким изобразительным рядом. Удав, обвивал ветку дерева, закреплённую на уровне гениталий нарисованной девицы. Четыре совершенно одинаковые гипсовые статуэтки Христа, изображающие его в окровавленном терновом венце с поднятой левой рукой, стояли под женскими гениталиями и змеем. В такт музыке они демонстрировались под разными углами наклона. Возникало впечатление, будто квартет этих фигурок совершает непристойный балетный танец.
Видения Алекса менялись: то он видел мужчин, вешающих девушку в подвенечном платье; то представлял себя самого в виде вампира, с клыками, с которых стекала кровь; то ему виделись огненная стихия, извержение вулкана, раскалённая лава; то – огромные глыбы камней, которые, обрушиваясь, погребали под собой суетящихся в ужасе людей.
Правда, в романе Бёрджесса Алекс слушал не Девятую симфонию, а скрипичный концерт, но впечатления, полученные от музыки, менее яркими от этой замены не стали: “Слушая, я держал глаза закрытыми, чтобы не спугнуть наслаждение, которое было куда слаще всякого там Бога, рая, наркотиков и всего прочего, – такие меня при этом посещали видения. Я видел, как люди, молодые и старые, валяются на земле, моля о пощаде, а я в ответ лишь смеюсь и курочу сапогом им лица. Вдоль стен – девочки, растерзанные и плачущие, а я засаживаю то в одну, то в другую, и, конечно же, когда музыка в первой части концерта взмыла к вершине высочайшей башни, я, как был, лёжа на спине с закинутыми за голову руками и плотно прикрытыми глазами, не выдержал и с криком «а-а-а-ах» выбрызнул из себя наслаждение. После этого был чудесный Моцарт, «Юпитер», и снова разные картины, лица, которые я терзал и курочил…”.
Музыка и на следующий день выполнила свою “сексуально-прикладную” функцию. Алекс, отправившись в магазин за музыкальными новинками (благо, после ночного грабежа он не был стеснён в средствах), встретил там двух забавных десятилетних девчушек. Они с серьёзным видом перебирали записи модных певцов («“Полежи чуток с Эдиком”, Ид Молотов и тому подобный кал» ). Алекс тут же пригласил их к себе, посулив им “прокрутить” купленные ими диски на “классной аппаратуре”. “Две эти киски были очень друг на дружку похожи, хотя и не сёстры. Одинаковые мысли (вернее, отсутствие таковых), одинаковые волосы – что-то вроде крашеной соломы. Что ж, сегодня им предстоит здорово повзрослеть. Ох, везуха!”
Алекс, с шиком доставив их на такси, “…налил своим десятилетним невестам по изрядной порции виски, хотя и разбавленного должным образом содовой шипучкой. Они сидели на моей кровати (всё ещё неубранной), болтали ногами и тянули свои коктейли, пока я прокручивал на своём стерео жалкое их фуфло. Скоро мои киски были в состоянии буйного восторга – прыгали и катались по кровати, и я вместе с ними. Что в тот день у меня с ними было, об этом, блин, так нетрудно догадаться, что описывать не стану. Обе вмиг оказались раздеты и заходились от хохота, находя необычайно забавным вид дяди Алекса, который стоял голый и торчащий…”.
В ход пошла Девятая симфония, “…начало последней части, которая была сплошь наслаждение. Вот виолончели; заговорили прямо у меня из-под кровати, отзываясь оркестру, а потом вступил человеческий голос, мужской, он призывал к радости, и тут потекла та самая блаженная мелодия, и, наконец, во мне проснулся тигр, он прыгнул, и я прыгнул на моих мелких кисок. В этом они уже не нашли ничего забавного, прекратили свои радостные вопли, но пришлось подчиниться, блин, этаким престранным и роковым желаниям Александра Огромного, удесятерённым Девятой… <…>
Когда эта последняя часть докручивалась по второму разу, они мало-помалу очухались, начиная понимать, что с ними маленькими, с ними бедненькими только что проделали. Начали проситься домой и говорить, что я зверь и тому подобное. Вид у них был такой, будто они побывали в настоящем сражении, которое, вообще-то, и в самом деле имело место; они сидели надутые, все в синяках. Что ж, в школу ходить не хотят, но ведь учиться-то надо? Ох, я и поучил их! Надевая платьица, они уже вовсю плакали – ыа-ыа-ыа, – пытались тыкать в меня своими крошечными кулачками, тогда как я лежал на кровати перепачканный, голый и выжатый как лимон. Я велел им собрать шмотки и валить подобру-поздорову, что они и сделали, бормоча, что напустят на меня ментов и всякий прочий кал в том же духе”.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139