И муж. Я все больше и больше склонялся к мысли, что это его рук дело. На скачках за приз умника они с Тессельманом шли голова к голове. Конечно, ему не было никакого смысла тянуть с убийством Мэвис целых пять лет, но если я узнаю, кто он, то, возможно, выяснится, что это не так. Наряду с Тессельманом этот парень был самой вероятной кандидатурой. В основном потому, что я так мало знал о нем.
— Твое пиво, Клей, — сказала Элла.
Я поднял глаза. Она стояла передо мной со стаканом в протянутой руке.
— Не слышал, как ты вернулась, — ответил я. — Спасибо.
— Тебе надо немного подумать, да?
— У меня осталось трое подозреваемых, — сказал я. — И двое из них явно лишние.
— Я не стану тебя беспокоить.
Но нет. Она меня беспокоила. Не могла не беспокоить. Элла тихонько сидела в дальнем углу, потягивая пиво, и уже одно ее присутствие отвлекало меня. Надо было что-то решать с Эллой, иначе мне будет трудно шевелить мозгами, особенно когда мы с ней в одной комнате.
Немного погодя я нарушил молчание:
— Элла, что ты обо мне думаешь? И о моей работе.
Она удивленно взглянула на меня.
— Ты чего это, Клей?
— Просто хочу знать, только и всего. Что ты думаешь обо мне и о моей работе?
— Ты мне нравишься, — ответила она, — а твоя работа — нет. Нынче днем ты ясно дал понять, что будешь заниматься этим делом и дальше, несмотря ни на что. — Она пожала плечами.
— А ты понимаешь, почему? — спросил я.
— Нет, не совсем. Я понимаю, что ты предан Эду Ганолезе и, считаешь себя чем-то ему обязанным.
— Свободой, — ответил я. — Кабы не он, сидел бы я сейчас в тюрьме.
— Ты считаешь, что живешь как свободный человек? — спросила она.
— Разумеется. Я почти сам себе хозяин. Работаю, когда хочу, хорошо получаю, почти всегда кругом тишь, гладь и благодать. Время от времени полиция бесится, но буря кончается, и опять наступает благодать.
— И ты не задумываешься о нравственной стороне дела?
— Один легавый сказал мне: я работаю в системе. Парни вроде Эда Ганолезе и возглавляемые ими организации существуют только потому, что среднестатистическому гражданину нужно их существование. Среднестатистическому гражданину хочется, чтобы была организация, способная дать ему смазливую и покладистую шлюху, если он вдруг пожелает этого дела. Среднестатистическому гражданину хочется, чтобы была организация, которая содержит ночные питейные заведения, когда у него нет настроения возвращаться домой после закрытия обычного бара. Среднестатистического гражданина устраивает слегка жуликоватый профсоюз, потому что он знает, несколько капелек жирной подливки упадут и на него. Среднестатистическому гражданину даже приятно сознавать, что есть местечко, где он может стрельнуть щепотку марихуаны, если ему пришла охота малость побалдеть и приобщиться к богеме. Я говорю о средних гражданах, а не о наркоманах, которых в США больше ста тысяч. Среднестатистическому гражданину нравится дуться в азартные игры, по дешевке покупать заграничные виски и читать в газетах статьи про бесшабашных гангстеров. Среднестатистический гражданин отдает свой голос за продажного политика, зная при этом, что голосует за вора. Пусть вор, зато, может, скостит налог на недвижимость или даст возможность сорвать лишний доллар на стороне. На самый худой конец, средний гражданин словит кайф, если будет знать, что кто-то другой получает незаконные доходы.
— Клей, ты и сам знаешь, что это казуистика.
— Не казуистика, а правда. Так работает система, только так она может существовать, и я действую внутри этой системы. — Я встал и принялся мерить шагами комнату, распаляясь все больше и больше, поскольку речь зашла о предмете, над которым я частенько ломал голову в течение последних девяти лет. — Посмотри на экономику, и ты увидишь, что система именно так и работает. Ты согласна, что ни одно предприятие не может выжить без покупателя?
— Клей, это не предприятие.
— Еще какое предприятие. Мы не грабим банки. Боже, упаси. Мы владеем предприятием. У нас есть что продать или дать напрокат, и наш проклятущий простой народ платит за это. Девицы, наркотики, более высокие зарплаты и бог знает, что еще. Мы предоставляем все это за те деньги, которые получаем. Мы
— предприятие, и нам минуты не протянуть без поддержки этих чертовых потребителей.
— Но ведь есть и законные предприятия, Клей.
— Как не быть. Только действуют они точно так же, как и мы. Они дерутся и грызутся за каждый доллар покупателя. Они пускаются во все тяжкие, чтобы избавиться от соперника. Они норовят произвести такой товар, который будет раскупаться. В своей системе они вышвыривают вон всякого, кто не выдает продукцию. И знаешь, когда увольняют больше всего людей? Под Рождество. А ты мне заливаешь про нравственность. Они выгоняют работников под Рождество, потому что в январе в делах наступает застой. Единственное наше отличие от них заключается в том, что мы увольняем работника навсегда. И делаем это лишь потому, что не можем позволить себе плодить посторонних, которые слишком много знают о делах организации. Любая крупная корпорация тоже хотела бы увольнять своих служащих таким манером, чтобы бывшие работники не пошли к ее конкурентам и не растрепали, чем намерена заниматься какая-нибудь «Ртуть и жуть» в следующем году. И не говори мне, будто это не так.
— Клей, неужели ты еще не расплатился с Эдом Ганолезе?
— Чушь, — заявил я. — Чувство долга — не единственное, что заставляет меня работать. Тут нечто большее.
— Все дело в том, что работа тебе нравится, — сказала Элла. — Ты любишь то ощущение силы, которое она тебе дает. Тебе по кайфу быть большим человеком из синдиката.
— Разумеется. А кто говорит, что мне это не нравится?
— Ты. С тех пор, как мы познакомились, только это от тебя и слышу.
— Ладно, ладно, — я снова сел рядом с ней. — Я люблю свою работу, понятно? Вот я какой. Большой злющий дядька, который работает на крупных противных жуликов и любит эту работу.
— Ты не обязан обсуждать это со мной, если не хочешь.
— Элла, почему ты переехала ко мне жить? Мы познакомились, я пару раз сводил тебя куда-то, потом сказал: «Переезжай ко мне», и ты согласилась. Почему?
— Потому, что ты мне понравился. Какая еще может быть причина?
— Тогда ты знала меня хуже, чем теперь.
— Я знала, чем ты занимаешься.
— Черта с два ты знала. Все было так таинственно и делалось в таком секрете, что ни фига ты не знала. И ни фига не хотела знать. Стоило мне заняться делом, как ты тихонько исчезала с глаз моих, чтобы ни фига не знать.
— Я думала, ты сам так хочешь.
— Хотел, но теперь не хочу. Теперь я хочу, чтобы ты знала обо мне как можно больше.
— Зачем?
— Затем, что я хочу выяснить, любишь ли ты меня попрежнему.
— Я ведь здесь, не так ли?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48