Хватит и на эту пару.
Петер понимал, что в деле Лилиан Горн замешаны большие деньги отца Гюнтера. Это вызывало у него еще большее неприятие навязываемого решения.
– Господин Айзенлор, я напишу особое мнение в вердикте.
– Да ты пойми, что мы последняя инстанция! Кому прикажешь рассматривать твое особое мнение? Господу Богу, что ли?
– А вы поймите, что… – Петер не мог подобрать нужных слов и вдруг ляпнул: – У колченогого от рождения доктора Геббельса шестеро детей, да еще на стороне найдутся! И никому что-то не пришло в голову стерилизовать этого «тевтонского карлика»!..
Воцарилось молчание. Секретарь, заполнявший какие-то бумаги, испуганно поднял голову. Они с Айзенлором уставились на Петера, осмысливая произнесенные им слова.
– Вы что-то сказали? – вкрадчиво поинтересовался старший имперский советник.
Петер молчал. Потом он подошел к столу, поставил свой росчерк в бланке судебного решения и вышел из комнаты.
Этот случай мог иметь для него далеко идущие последствия. Соответствующая бумага, заверенная двумя свидетельскими подписями, была послана вверх по инстанции и легла на стол президента Народного суда. Петера вызвали в Шенеберг.
– Разогнать бы эту вашу говорильню, – мрачно глядя на молодого помощника судьи, проворчал Фрейслер.
В руках он держал донос на Петера. Его нисколько не раздражало высказывание этого молодого человека в адрес Геббельса. По своим обширным каналам он знал, что и за «бабельсбергским бычком» ведется тайное наблюдение гестапо, а значит, и он не из касты неприкасаемых. Да и сам по себе этот доктор философии, забравший в рейхе в свои руки столько несвойственных ему функций, что, куда ни кинь, везде нужно было согласование с ним или с его людьми, не внушал Роланду Фрейслеру никаких симпатий. Если фюрер был пуританином и на словах, и на деле, то этот «тевтонский сморчок», призывавший всю нацию к аскетизму, роскошествовал в своем имении в Шваненвердере, устраивая там го вечера, то балы, и при этом по многу раз просматривал им же запрещенные для немцев американские кинофильмы вроде «Серенады Солнечной долины».
– Чем вы там занимаетесь? По три дня переливаете из пустого в порожнее, рассматривая дело какого-нибудь шизофреника или морона, – продолжал ворчать президент. – Хочешь работать у меня? – вдруг спросил он. – Заниматься настоящими делами?
От неожиданности Петер смог лишь кивнуть.
– Решено. Только учти, в этих стенах, – Фрейслер обвел взглядом свой кабинет, – ничто не ценится так высоко, как преданность. Сначала – фюреру, потом – мне. Что касается остальных, – он помахал бумажкой, имея, вероятно, в виду «карлика», – то их мы рассматриваем через призму нужности фюреру. Сегодня ты гауляйтер или рейхсминистр, а завтра дерьмо собачье. Почему? Потому что у нас в рейхе расстояние от Капитолия до Тарпейской скалы еще меньше, чем в Риме.
* * *
Поезд неторопливо стучал на стрелках, посылая в ночь короткие гудки. Ни одной светящейся точки за окном.
Петер вспомнил Эрну. Сколько же лет прошло с того момента, как они расстались? Семь. Ровно семь лет. И уже больше пяти лет, как прервалась их переписка, Он постарался отогнать эти воспоминания. Они никак не соответствовали тому, для чего он сейчас ехал в Мюнхен – город своей юности.
Поезд с затемненными вагонами шел на юг через Лейпциг и Франкфурт, делая значительный крюк в сторону запада. В районе Эрфурта Петер видел зарево и слышал отдаленный гул. Тогда они остановились и простояли несколько часов. Вечером следующего дня, проезжая Нюрнберг, пассажиры наблюдали сплошную дымовую завесу над городом.
– Они летают над Германией, как у себя дома, – тихо сказал кто-то из коридорных курильщиков – Скоро проводникам останется объявлять только названия развалин: «Развалины Лейпцига, господа! Кому выходить у развалин Лейпцига, поторопитесь».
Только к утру двадцать седьмого января их паровоз, стравливая пар и давая короткие свистки, остановился у перрона мюнхенского вокзала. Петер вышел на знакомую площадь и увидел зенитные пушки. Целый ряд домов здесь был разрушен. Мимо, по талому снегу, который никто не убирал, прошел большой отряд добровольцев противовоздушной обороны. В основном это были женщины, пожилые мужчины и даже старики с седыми бородами и старомодными кайзеровскими усами. На головах у них красовались каски различного образца: пожарные с алюминиевым гребнем на макушке, полицейские из тонкой, крашенной в черный цвет жести, «шлемы гладиаторов» с увеличенной задней юбкой, прикрывавшей всю шею и частично плечи, конусообразные чехословацкие, круглые русские… В руках они несли ведра, мотки свернутых пожарных рукавов, лопаты.
Сразу с вокзала Петер поехал в Народный суд, где пожилой председатель по фамилии Бергмюллер представил ему его товарищей по судебной коллегии. Они действительно оказались молодыми людьми. Один – его звали Эрвин – так и рвался выказать свою преданность столичному судье, командированному самим президентом. Он заглядывал в глаза и не знал, как угодить. Второй, напротив, был замкнут и сдержан. Петер почему-то сразу решил, что этот парень с легкостью подпишет смертный приговор, причем именно потому, что будет убежден в его справедливости. Звали его Рейнхард.
– Кто назначен от адвокатуры? – спросил Петер.
– Артур Глориус Старая лиса, прекрасно знающая, что от него требуется, – сказал Эрвин. – Будете общаться с ним, приготовьтесь к выслушиванию латинских цитат и прочей дребедени. Недавно он защищал одного психа…
– Вы меня простите, Эрвин, – перебил его Петер, – но где я могу ознакомиться с делом? Следствие закончено или еще нет?
– Не получено признание, поэтому следователь просит еще пару дней. Впрочем, там не с чем особенно знакомиться, господин судья. Два десятка страниц, из которых заслуживают внимание меньше половины Сейчас дело находится здесь, а обвиняемая в Штадельхейме. Вы знаете, где это?
– Я прожил в Мюнхене около четырех лет Правда, не был здесь с тридцать восьмого года.
– Тогда некоторых районов не узнаете, – сухо заметил Рейнхард. – Впрочем, тюрьма не пострадала.
В это время Эрвин вынул из своего стола тоненькую серую папку и помахал ею.
– Завтра вам выделят отдельный кабинет, а пока садитесь за мой стол, господин Кристиан.
– Благодарю, но я только что с поезда и хотел бы взять дело в гостиницу. Это возможно?
– Разумеется, но только до утра. Распишитесь вот здесь. Где вы решили остановиться?
– В «Венской». Там мне должен быть заказан номер. Надеюсь, она не пострадала? – повернулся Петер к Рейнхарду.
Тот пожал плечами и углубился в изучение каких-то бумаг. Петер раскрыл свой портфель и сунул в него протянутую Эрвином папку. Они условились встретиться завтра в десять утра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157
Петер понимал, что в деле Лилиан Горн замешаны большие деньги отца Гюнтера. Это вызывало у него еще большее неприятие навязываемого решения.
– Господин Айзенлор, я напишу особое мнение в вердикте.
– Да ты пойми, что мы последняя инстанция! Кому прикажешь рассматривать твое особое мнение? Господу Богу, что ли?
– А вы поймите, что… – Петер не мог подобрать нужных слов и вдруг ляпнул: – У колченогого от рождения доктора Геббельса шестеро детей, да еще на стороне найдутся! И никому что-то не пришло в голову стерилизовать этого «тевтонского карлика»!..
Воцарилось молчание. Секретарь, заполнявший какие-то бумаги, испуганно поднял голову. Они с Айзенлором уставились на Петера, осмысливая произнесенные им слова.
– Вы что-то сказали? – вкрадчиво поинтересовался старший имперский советник.
Петер молчал. Потом он подошел к столу, поставил свой росчерк в бланке судебного решения и вышел из комнаты.
Этот случай мог иметь для него далеко идущие последствия. Соответствующая бумага, заверенная двумя свидетельскими подписями, была послана вверх по инстанции и легла на стол президента Народного суда. Петера вызвали в Шенеберг.
– Разогнать бы эту вашу говорильню, – мрачно глядя на молодого помощника судьи, проворчал Фрейслер.
В руках он держал донос на Петера. Его нисколько не раздражало высказывание этого молодого человека в адрес Геббельса. По своим обширным каналам он знал, что и за «бабельсбергским бычком» ведется тайное наблюдение гестапо, а значит, и он не из касты неприкасаемых. Да и сам по себе этот доктор философии, забравший в рейхе в свои руки столько несвойственных ему функций, что, куда ни кинь, везде нужно было согласование с ним или с его людьми, не внушал Роланду Фрейслеру никаких симпатий. Если фюрер был пуританином и на словах, и на деле, то этот «тевтонский сморчок», призывавший всю нацию к аскетизму, роскошествовал в своем имении в Шваненвердере, устраивая там го вечера, то балы, и при этом по многу раз просматривал им же запрещенные для немцев американские кинофильмы вроде «Серенады Солнечной долины».
– Чем вы там занимаетесь? По три дня переливаете из пустого в порожнее, рассматривая дело какого-нибудь шизофреника или морона, – продолжал ворчать президент. – Хочешь работать у меня? – вдруг спросил он. – Заниматься настоящими делами?
От неожиданности Петер смог лишь кивнуть.
– Решено. Только учти, в этих стенах, – Фрейслер обвел взглядом свой кабинет, – ничто не ценится так высоко, как преданность. Сначала – фюреру, потом – мне. Что касается остальных, – он помахал бумажкой, имея, вероятно, в виду «карлика», – то их мы рассматриваем через призму нужности фюреру. Сегодня ты гауляйтер или рейхсминистр, а завтра дерьмо собачье. Почему? Потому что у нас в рейхе расстояние от Капитолия до Тарпейской скалы еще меньше, чем в Риме.
* * *
Поезд неторопливо стучал на стрелках, посылая в ночь короткие гудки. Ни одной светящейся точки за окном.
Петер вспомнил Эрну. Сколько же лет прошло с того момента, как они расстались? Семь. Ровно семь лет. И уже больше пяти лет, как прервалась их переписка, Он постарался отогнать эти воспоминания. Они никак не соответствовали тому, для чего он сейчас ехал в Мюнхен – город своей юности.
Поезд с затемненными вагонами шел на юг через Лейпциг и Франкфурт, делая значительный крюк в сторону запада. В районе Эрфурта Петер видел зарево и слышал отдаленный гул. Тогда они остановились и простояли несколько часов. Вечером следующего дня, проезжая Нюрнберг, пассажиры наблюдали сплошную дымовую завесу над городом.
– Они летают над Германией, как у себя дома, – тихо сказал кто-то из коридорных курильщиков – Скоро проводникам останется объявлять только названия развалин: «Развалины Лейпцига, господа! Кому выходить у развалин Лейпцига, поторопитесь».
Только к утру двадцать седьмого января их паровоз, стравливая пар и давая короткие свистки, остановился у перрона мюнхенского вокзала. Петер вышел на знакомую площадь и увидел зенитные пушки. Целый ряд домов здесь был разрушен. Мимо, по талому снегу, который никто не убирал, прошел большой отряд добровольцев противовоздушной обороны. В основном это были женщины, пожилые мужчины и даже старики с седыми бородами и старомодными кайзеровскими усами. На головах у них красовались каски различного образца: пожарные с алюминиевым гребнем на макушке, полицейские из тонкой, крашенной в черный цвет жести, «шлемы гладиаторов» с увеличенной задней юбкой, прикрывавшей всю шею и частично плечи, конусообразные чехословацкие, круглые русские… В руках они несли ведра, мотки свернутых пожарных рукавов, лопаты.
Сразу с вокзала Петер поехал в Народный суд, где пожилой председатель по фамилии Бергмюллер представил ему его товарищей по судебной коллегии. Они действительно оказались молодыми людьми. Один – его звали Эрвин – так и рвался выказать свою преданность столичному судье, командированному самим президентом. Он заглядывал в глаза и не знал, как угодить. Второй, напротив, был замкнут и сдержан. Петер почему-то сразу решил, что этот парень с легкостью подпишет смертный приговор, причем именно потому, что будет убежден в его справедливости. Звали его Рейнхард.
– Кто назначен от адвокатуры? – спросил Петер.
– Артур Глориус Старая лиса, прекрасно знающая, что от него требуется, – сказал Эрвин. – Будете общаться с ним, приготовьтесь к выслушиванию латинских цитат и прочей дребедени. Недавно он защищал одного психа…
– Вы меня простите, Эрвин, – перебил его Петер, – но где я могу ознакомиться с делом? Следствие закончено или еще нет?
– Не получено признание, поэтому следователь просит еще пару дней. Впрочем, там не с чем особенно знакомиться, господин судья. Два десятка страниц, из которых заслуживают внимание меньше половины Сейчас дело находится здесь, а обвиняемая в Штадельхейме. Вы знаете, где это?
– Я прожил в Мюнхене около четырех лет Правда, не был здесь с тридцать восьмого года.
– Тогда некоторых районов не узнаете, – сухо заметил Рейнхард. – Впрочем, тюрьма не пострадала.
В это время Эрвин вынул из своего стола тоненькую серую папку и помахал ею.
– Завтра вам выделят отдельный кабинет, а пока садитесь за мой стол, господин Кристиан.
– Благодарю, но я только что с поезда и хотел бы взять дело в гостиницу. Это возможно?
– Разумеется, но только до утра. Распишитесь вот здесь. Где вы решили остановиться?
– В «Венской». Там мне должен быть заказан номер. Надеюсь, она не пострадала? – повернулся Петер к Рейнхарду.
Тот пожал плечами и углубился в изучение каких-то бумаг. Петер раскрыл свой портфель и сунул в него протянутую Эрвином папку. Они условились встретиться завтра в десять утра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157