Рыжий отволок спальник обратно под скалу и стер грязь со сморщившейся пенопластовой подстилки.
– Джим, – сказал провожатый сквозь зубы. – Барамунди – последний шанс. Подписываешься?
– О чем, черт возьми, он болтает? – спросил Джим.
– У нас остался еще один хороший прилив, – сказал Рыжий. – Он как раз начинается. Называй меня непрофессионалом, но я подумал, что ты, может быть, захочешь поймать барамунди перед отъездом.
Джим молчал. Они обошли терриконик. Перед нею в чистой, спокойной воде лежала лодка.
– Вроде как выбора у меня нет, – процедил Джим.
– Я еще сделаю из тебя рыбака.
– Не дави.
Джорджи села в лодку между ними.
* * *
Фокс вприпрыжку выбирается на твердую почву и какое-то время просто лежит, задыхаясь от благодарности. Он встает и идет через путаницу булыжников, деревьев и сухого тростника, пока не начинает ощущать, что местность понижается, а значит, скоро ручей, где он оставил каяк. Он видит остров на той стороне узкого пролива. Он чувствует в воздухе дым. Табачный дым. И голоса.
Он забирается в трещину в скалах и думает, что видит Джорджи Ютленд, как она стоит на скале не больше чем в пятидесяти метрах от него. Она забрасывает удочку и тянет ее на себя через погруженную в воду корягу. В шортах песчаного цвета, сплошь одни карманы, и в ботинках на шнуровке. Ее рубашка пропотела насквозь, и видны лопатки. Грязная хлопковая шляпа затеняет лицо. Солнечный свет живет на тыльных сторонах ее рук. На икрах – сияние пота или солнцезащитного крема. Кажется, он чувствует запах детской присыпки «Джонсон и Джонсон» и какого-то кремообразного лосьона.
Ее поза – сама собранность. В ее очертаниях такая ангельская плавность, контур искажается и перекатывается в воздухе над ручьем. Фокс понимает, что она не настоящая, но не шевелится, ждет, когда наваждение исчезнет, как пес, распластавшись на животе, благодаря Бога за любую галлюцинацию, за все, что бы его бедное существо ни вызвало молитвой из туманного леса.
И тут она вдыхает и разгибается, выпрямляясь, как струна. Леска врезается ей в руку, и вот она уже накручивает катушку, чтобы замедлить движение рыбы. Удилище выгибается над водой, и ее ботинки скребут и скользят по каменному крошеву. Он не видит, как прыгает рыба, но видит ее повернутое вверх лицо и благоговейный взгляд, когда с лица уходит тень. Плеск могуч, будто бы в воду обрушивается бык, и где-то за излучиной кричат мужчины. Она теперь присела, вытягивая рыбу, забирая пространство, и вдруг рыба в воздухе, и Фокс ее видит, огромная барамунди, она трясет головой в яростном негодовании, висит, яркая, как мысль. Он видит, как освобождается крючок и как леска червем сползает в воду. Видит, как плывут в воздухе жабры, закрытый, повернутый вверх рот. Джорджи Ютленд замирает на секунду. Она смотрит, как рыба рушится обратно в воду. Потом она выпрямляется и смеется. Подбегают мужчины, изумленные и хохочущие.
Фокс поднимается на четвереньки, но не может двигаться. Это Джим Бакридж. Они кажутся его больному взору такими настоящими, такими отчетливыми; они идут к лодке. Фокс заставляет себя встать. Лодка поднимает нос над водой. Он бросается вперед, вниз по склону, но они ушли за мыс. Он прорывается через пырей. Рюкзак соскальзывает и тормозит его. Когда он добегает, длинный белый хвост их кильватерной струи уже плещет в скалы у его ног.
* * *
В эфире аборигены, живущие друг от друга на расстоянии сотен километров, делали приготовления к поездкам и расспрашивали об отдельных личностях. Их разговор был медлительным, со множеством повторов, бесцельным, и у них были высокие голоса. Были и долгие минуты молчания. В конце одного разговора пришли новости из Кунунарры, что самолет до залива Коронации будет утром. Возможно. Наверняка. Рыжий Хоппер выключил радио и открыл пиво.
– Похоже, остатки, – сказал он.
– Ну и отлично, – отвечала Джорджи.
Проводник начал смеяться.
– Что? – спросила она.
– Эта барра была на двадцать кило, как пить дать, или я полный урод.
– Ты сказал, – пробормотал Джим.
– Пятьдесят, мать их так, фунтов ведроголовой.
– Она была прелесть, – заключила она.
– Джорджи, она была не прелесть, а лошадь!
– Просто рыба, – сказал Джим. – И она сорвалась.
– Да ты бы за такую не пожалел левое яйцо, – сказал Рыжий. – Приятель, да и я бы не пожалел своего левого яйца, беда только в том, что я его уже один раз не пожалел.
Джорджи не расстроилась из-за потери рыбы, на самом деле она была только рада этому. Чем-то подобным хотелось делиться. Весь остаток жизни тебе нужен будет кто-то, с кем можно будет об этом вспомнить, и ничего не произойдет, разве что бровь удивленно подымется. Эта штука сияла на солнце, как соединяющий людей мостик.
Мужчины напились.
Джорджи подумала о кассете, которую оставила под защитой архипелага. Это был сборник, который он сам составил, разные блюзмены, молодые и старые. Миссисипи Фред Макдауэлл, Сон Хаус, Рай Кудер, Бонни Райт, Дейв Хоул, Кеб Мо, Бен Харпер, Келли Джо Фелпс. Все в хнычущем запильном стиле, который она начинала любить. Чем больше Джорджи слушала, тем больше убеждалась, что это самое близкое к человеческому голосу звучание, какое только доступно инструменту. Не так блестяще, как скрипка, но и не так печально-богато, как виолончель. Ни грации, ни мелодичности. Это было так же грубо и просто, как голос плачущего ребенка.
Увидит ли он? Поймет ли?
Встала луна – как надкусанное печенье.
Она проснулась от звука, с которым Джим свалился в свой спальник. Он был в стельку.
– Вся твоя проблема в том, что ты не можешь выждать, – сказал он. – Даже с чертовой рыбиной – и то сорвалось. Никогда ты не могла выбрать момент, Джорджи, никогда. Это, наверное, женское.
– Наверное. Отсохни, а, Джим?
Он начал храпеть, выставив ноги наружу и не застегнув противомоскитную сетку.
* * *
Фокс пьет у своего ручейка, пока не начинает лопаться, и потом просто катается в слабом потоке. Он знает, что они были здесь. Кто-то спихнул с места весь мусор. Ему все равно. Она здесь. Это она.
С сеткой он пробирается между влюбчивыми баобабами и пару раз вяло закидывает. На самом исходе прилива он наполняет котелок мерлангами. Он выдергивает пучки пырея и раскладывает их на усаженной ракушками скале у края своей бухточки, и, когда он поджигает их, трава хрустит и вспыхивает. Когда Фокс подбрасывает на огонь еще несколько веток, устрицы начинают нагреваться, дергаться и разевают рты. Пламя гаснет, и он сдувает уголья в грязь и ссасывает мясо прямо со скалы.
У ручья он жарит мерлангов и кефаль. Он очищает свой последний апельсин и вкушает каждую дольку.
Фокс успокаивает сожженные солнцем руки и ноги оливковым маслом, втирает его в губы.
Книга – это Справочник – определитель птиц Австралии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90
– Джим, – сказал провожатый сквозь зубы. – Барамунди – последний шанс. Подписываешься?
– О чем, черт возьми, он болтает? – спросил Джим.
– У нас остался еще один хороший прилив, – сказал Рыжий. – Он как раз начинается. Называй меня непрофессионалом, но я подумал, что ты, может быть, захочешь поймать барамунди перед отъездом.
Джим молчал. Они обошли терриконик. Перед нею в чистой, спокойной воде лежала лодка.
– Вроде как выбора у меня нет, – процедил Джим.
– Я еще сделаю из тебя рыбака.
– Не дави.
Джорджи села в лодку между ними.
* * *
Фокс вприпрыжку выбирается на твердую почву и какое-то время просто лежит, задыхаясь от благодарности. Он встает и идет через путаницу булыжников, деревьев и сухого тростника, пока не начинает ощущать, что местность понижается, а значит, скоро ручей, где он оставил каяк. Он видит остров на той стороне узкого пролива. Он чувствует в воздухе дым. Табачный дым. И голоса.
Он забирается в трещину в скалах и думает, что видит Джорджи Ютленд, как она стоит на скале не больше чем в пятидесяти метрах от него. Она забрасывает удочку и тянет ее на себя через погруженную в воду корягу. В шортах песчаного цвета, сплошь одни карманы, и в ботинках на шнуровке. Ее рубашка пропотела насквозь, и видны лопатки. Грязная хлопковая шляпа затеняет лицо. Солнечный свет живет на тыльных сторонах ее рук. На икрах – сияние пота или солнцезащитного крема. Кажется, он чувствует запах детской присыпки «Джонсон и Джонсон» и какого-то кремообразного лосьона.
Ее поза – сама собранность. В ее очертаниях такая ангельская плавность, контур искажается и перекатывается в воздухе над ручьем. Фокс понимает, что она не настоящая, но не шевелится, ждет, когда наваждение исчезнет, как пес, распластавшись на животе, благодаря Бога за любую галлюцинацию, за все, что бы его бедное существо ни вызвало молитвой из туманного леса.
И тут она вдыхает и разгибается, выпрямляясь, как струна. Леска врезается ей в руку, и вот она уже накручивает катушку, чтобы замедлить движение рыбы. Удилище выгибается над водой, и ее ботинки скребут и скользят по каменному крошеву. Он не видит, как прыгает рыба, но видит ее повернутое вверх лицо и благоговейный взгляд, когда с лица уходит тень. Плеск могуч, будто бы в воду обрушивается бык, и где-то за излучиной кричат мужчины. Она теперь присела, вытягивая рыбу, забирая пространство, и вдруг рыба в воздухе, и Фокс ее видит, огромная барамунди, она трясет головой в яростном негодовании, висит, яркая, как мысль. Он видит, как освобождается крючок и как леска червем сползает в воду. Видит, как плывут в воздухе жабры, закрытый, повернутый вверх рот. Джорджи Ютленд замирает на секунду. Она смотрит, как рыба рушится обратно в воду. Потом она выпрямляется и смеется. Подбегают мужчины, изумленные и хохочущие.
Фокс поднимается на четвереньки, но не может двигаться. Это Джим Бакридж. Они кажутся его больному взору такими настоящими, такими отчетливыми; они идут к лодке. Фокс заставляет себя встать. Лодка поднимает нос над водой. Он бросается вперед, вниз по склону, но они ушли за мыс. Он прорывается через пырей. Рюкзак соскальзывает и тормозит его. Когда он добегает, длинный белый хвост их кильватерной струи уже плещет в скалы у его ног.
* * *
В эфире аборигены, живущие друг от друга на расстоянии сотен километров, делали приготовления к поездкам и расспрашивали об отдельных личностях. Их разговор был медлительным, со множеством повторов, бесцельным, и у них были высокие голоса. Были и долгие минуты молчания. В конце одного разговора пришли новости из Кунунарры, что самолет до залива Коронации будет утром. Возможно. Наверняка. Рыжий Хоппер выключил радио и открыл пиво.
– Похоже, остатки, – сказал он.
– Ну и отлично, – отвечала Джорджи.
Проводник начал смеяться.
– Что? – спросила она.
– Эта барра была на двадцать кило, как пить дать, или я полный урод.
– Ты сказал, – пробормотал Джим.
– Пятьдесят, мать их так, фунтов ведроголовой.
– Она была прелесть, – заключила она.
– Джорджи, она была не прелесть, а лошадь!
– Просто рыба, – сказал Джим. – И она сорвалась.
– Да ты бы за такую не пожалел левое яйцо, – сказал Рыжий. – Приятель, да и я бы не пожалел своего левого яйца, беда только в том, что я его уже один раз не пожалел.
Джорджи не расстроилась из-за потери рыбы, на самом деле она была только рада этому. Чем-то подобным хотелось делиться. Весь остаток жизни тебе нужен будет кто-то, с кем можно будет об этом вспомнить, и ничего не произойдет, разве что бровь удивленно подымется. Эта штука сияла на солнце, как соединяющий людей мостик.
Мужчины напились.
Джорджи подумала о кассете, которую оставила под защитой архипелага. Это был сборник, который он сам составил, разные блюзмены, молодые и старые. Миссисипи Фред Макдауэлл, Сон Хаус, Рай Кудер, Бонни Райт, Дейв Хоул, Кеб Мо, Бен Харпер, Келли Джо Фелпс. Все в хнычущем запильном стиле, который она начинала любить. Чем больше Джорджи слушала, тем больше убеждалась, что это самое близкое к человеческому голосу звучание, какое только доступно инструменту. Не так блестяще, как скрипка, но и не так печально-богато, как виолончель. Ни грации, ни мелодичности. Это было так же грубо и просто, как голос плачущего ребенка.
Увидит ли он? Поймет ли?
Встала луна – как надкусанное печенье.
Она проснулась от звука, с которым Джим свалился в свой спальник. Он был в стельку.
– Вся твоя проблема в том, что ты не можешь выждать, – сказал он. – Даже с чертовой рыбиной – и то сорвалось. Никогда ты не могла выбрать момент, Джорджи, никогда. Это, наверное, женское.
– Наверное. Отсохни, а, Джим?
Он начал храпеть, выставив ноги наружу и не застегнув противомоскитную сетку.
* * *
Фокс пьет у своего ручейка, пока не начинает лопаться, и потом просто катается в слабом потоке. Он знает, что они были здесь. Кто-то спихнул с места весь мусор. Ему все равно. Она здесь. Это она.
С сеткой он пробирается между влюбчивыми баобабами и пару раз вяло закидывает. На самом исходе прилива он наполняет котелок мерлангами. Он выдергивает пучки пырея и раскладывает их на усаженной ракушками скале у края своей бухточки, и, когда он поджигает их, трава хрустит и вспыхивает. Когда Фокс подбрасывает на огонь еще несколько веток, устрицы начинают нагреваться, дергаться и разевают рты. Пламя гаснет, и он сдувает уголья в грязь и ссасывает мясо прямо со скалы.
У ручья он жарит мерлангов и кефаль. Он очищает свой последний апельсин и вкушает каждую дольку.
Фокс успокаивает сожженные солнцем руки и ноги оливковым маслом, втирает его в губы.
Книга – это Справочник – определитель птиц Австралии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90