Большую часть своей жизни она тоже жила волей, достижениями и сохранением контроля над ситуацией. Но Лю был чистым, горячим чувством. Отрезанной и подкрепленной эмоцией. Джорджи почувствовала это, как только потянула его за рубашку в номере отеля. Его удивительные слезы. Они ненадолго поразили ее; они показались ей слегка нелепыми. Для нее это был просто импульс, но она вступила во что-то, чего не могла учесть. Он был мужчина, который старался жить как мужчина, силой воли. Но это было противно его природе. И в тот момент – из желания или озорства – она вломилась во что-то. В его слезах было видно облегчение даже до того, как они занялись любовью. Музыка хочет, чтобы ее услышали. Чувство хочет, чтобы его чувствовали. Он всегда хотел, чтобы его нашли, даже если не знал этого. Она уже однажды нашла его. И это было во тьме. Ей просто нужно найти его во второй раз.
Джорджи села на корабельной койке и в сонном оцепенении скользнула на гудящую палубу. Переборки стонали на зыби. На ней был накрахмаленный белый халат, покрытый пятнами и измятый, и в одних чулках она ковыляла по коридорам и вверх по пандусам, чтобы понять, ради чего она здесь. Она словно бы проснулась после могучей пьянки, которая целиком сожгла ее память. Карманные часы ударяли ей в грудь так болезненно, что казалось, будто их пришпилили к груди. Хлопья краски отваливались с клепаных стальных панелей. Она чувствовала, как корабль крутится и как гнется его киль. Она наткнулась на человека в инвалидной коляске, у которого сбился на сторону больничный халат. Его член и яйца лежали на обрюзгшем бедре, и линии швов разделяли его тело, как старый замок-молния. Когда палуба накренилась, он врезался в переборку и упал на другого человека, который, кажется, ехал по зыби на подкладном судне. Хирургическая каталка неслась по проходу, с нее летели кровавые обрывки и бинты, и весь корабль, казалось, помедлил минуту, как будто его подвесили в воздухе. Единственный стон в тишине, голос женщины, ужасающе знакомый, и потом палуба раскололась под ногами Джорджи, и распахнулись двери, справа и слева, и из них потоком полились мужчины и женщины, как булыжники на ее пути, люди, ставшие машинами, – с ортопедическими блоками и желудочными зондами, шинами и мониторами. Голос сзади подгонял ее. Она начала пробираться через сумятицу конечностей и аппаратов, но в конце концов поползла прямо по ним, словно это были неодушевленные тела, пока не добралась до лестницы, на нижней ступеньке которой сидела ее мать. У Веры Ютленд была кукольно-розовая кожа – такую может обеспечить только похоронное бюро. На лице было несвойственное ей озабоченное выражение. В одной руке у нее был осколок зеркала. Пальцы другой руки лежали на сухожилиях шеи. Когда Джорджи подошла ближе, она подняла глаза, не узнавая.
«Я ничего не чувствую», – пробормотала она.
Вода начала литься вниз по лестнице, и запах, как земля под манграми, поднялся откуда-то снизу…
Джорджи подскочила в спальнике и налетела на газовый купол противомоскитной сетки. Небо было огромно, как океан. Она легла снова и почувствовала, как под нею тихо хрустят ракушки.
– Все нормально? – пробормотал Джим из-под своего купола.
– Да, – сказала она.
В лунном свете голова Джима покоилась на руках, и Джорджи поняла, что он еще не спал. Она ощущала, что он хочет поговорить. Она заснула, так и не дождавшись от него ни слова.
* * *
Стальная гитара. Она у него на колене. Он видит свое лицо, искривившееся на ее волнистой поверхности, и он играет на ступеньках веранды, и бутылочное горлышко скользит по ладам, и тихое вибрато потрясает расслабленную мышцу его руки. Такой старый, старый запил играет он, первый запил, которому он в свое время научился, и его физический орнамент так же сладок и приятен, как издаваемый звук. Тень падает ему на ноги. Он поднимает глаза, и она там, ее волосы седы, рот искривлен усмешкой.
«Это грязная музыка, – говорит она. – Кто-нибудь услышит».
За ее спиной земля сплошь поросла деревьями. Даже птицы встрепенулись при звуке ее голоса.
Луна сходит на землю в лагере. Терриконик, пляж и баобабы словно залиты жемчужным светом. Его руки, ноги лунно серебрятся. Он купается в холодном свете. Прозрачен.
К рассвету жар проходит. Ему трудно шевелиться, и он двигается, будто идет вброд. Воздух пронизан течениями. У него покалывает кожу, как будто за ним все время следят.
Он останавливается попить у крохотного, сокращающегося ручейка и вдруг понимает, что не может остаться. Он уже истощил запасы пищи вокруг; единственный способ выжить – продолжать двигаться по побережью к новым запасам воды и рыбы. Оставаться на каждом месте по нескольку дней и идти дальше под палкой голода. Но он не представляет себе, как сделает это. Он не кочевник, он даже не может вообразить себе такую жизнь. И он не может этого сделать не только из утомления, но из инстинкта: задержаться, повторить, украсить. Просто жить – недостаточно. Фоксу надо оставаться, населять собой место. Похоже, что его ум может успокоиться только тогда, когда в покое тело. Он чувствует, что волочит жизнь и огромную перепутанную сеть воспоминаний по чужой стране. Ничто из этого здесь не живет; оно не произрастает отсюда, здесь не успокоится и никогда не станет частью этих мест. Как бы хорошо ни шла рыбалка в тех, других местах, как бы ни были чисты и прозрачны пруды, он теперь знает, что умрет здесь; он сожрет себя заживо, как тело, поглощающее собственные растраченные мышцы.
* * *
За завтраком Рыжий Хоппер показал им обзорную карту и несколько возможных лагерных стоянок, и еще до жары они вышли в залив. Они поднимались вверх по ручьям и пробирались по болотистым низменностям, заросшим манграми. Они вылезали на скалы и песчаные площадки, и Джорджи чувствовала, как настроение Джима меняется – от первоначального безразличия до хмурого молчания. По мере того как подходил к концу день и холодел для Джорджи след, в Джиме росло упорство. Каждый жалкий источник и лужица должны быть тщательно осмотрены, и он продирался через низкую поросль до тех пор, пока совершенно не онемел от ярости.
На конце залива, что ближе к материку, под огромным полосатым плато, они вошли в устье реки в милю шириной. Рыжий правил вдоль глинистых извивов берега, вспугивая птиц, пока мангровые поросли не превратились в каменные берега и река не пропала у песчаниковой стены. В сезон дождей, сказал им инструктор, здесь был водопад, а местность над ним была чередой порогов. Они забрались по высеченному террасами камню и подошли к цепочке мелких прудиков, в чистой воде которых точками плавали крохотные бронзовые рыбки. Здесь были тенистые камедные деревья и панданусы, но она и не ожидала встретить здесь следы Лю Фокса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90