Они меня истомили.
– Это было милосердие.
Он покачал головой:
– Удобство.
– Нет, Лю.
– Ты не понимаешь, – пробормотал он.
– Поверь мне, – сказала она, – я понимаю.
Он вздохнул.
– У тебя есть атлас? – спросила она.
– В библиотеке, – сказал он. – Зачем?
– Покажу тебе мою вторую тайну. Мой остров.
Когда она вернулась с большим пыльным томом, Лютер Фокс спал. Эти веки были похожи на лепестки, и на них вырисовывался мраморный рисунок капилляров, как у ребенка. Она поцеловала его в лоб и перед тем, как задернуть полог, несколько секунд впивала его пахнущее цыпленком дыхание.
Джорджи вспомнила себя пару дней назад, распростертую на этой постели, медлительную, как герцогиня. И его рука – в ее руке, теплая и удивительная.
Она наклонилась и взяла его за руку. Прижала ее к своей щеке. Прислушалась к ночи за противомоскитной сеткой.
Плывет по хнычущему морю. Вокруг него, в тумане, шипящее дыхание мертвых; они плещутся, и крутятся, и гребут в глубине, вокруг него, вместе с ним. Их дыхание пахнет землей, речной глиной и арбузами. Он рывком приподнимает лицо из воды, и его рук и ног касаются скользкие тела, а одно, особо настойчивое, бьет его в бедро снова и снова, вопрошая, а он все плывет – размеренно, как метроном, как ритм без мелодии. В воде не протолкнуться от рук и ног, они слишком перепутались, чтобы проплыть сквозь эту массу, и потоки похожих на водоросли волос застревают у него в зубах, хватают за горло.
Он просыпается в темной комнате. Занавески колышутся у обшитой панелью стены. А… Здесь.
Он откидывает покрывало и недоуменно мигает, понимая, как туго натянуты его подколенные сухожилия. Он, шаркая, идет в ванную, а потом на кухню. Дом кажется гораздо более пустым, чем когда-либо.
– Джорджи?
Когда он зажигает свет, на столе находит атлас. Грязный конверт выглядывает из него, и он открывает книгу, чтобы прочитать аккуратно написанное на конверте послание:
«Обещала вернуть машину.
Целую, Джорджи».
Записка Джорджи соскальзывает на стол. Она прилипает к его влажным пальцам, но его взгляд прикован к странице, на которой раскрыт атлас. Австралия. Весь континент – это скалистое нахмуренное лицо, и половина этого лица – Западная Австралия. Он никогда не покидал пределов своего штата, никогда не пересекал даже эту незначительную границу. Он замечает слегка испещренные точками пустыни, которые отделяют его побережье от остальной страны. В сравнении с Азией или Америками названий на карте немного. Уайт-Пойнта нет на карте; увидев это, он чувствует какой-то укус удовлетворения. Фокс зажимает пальцем то место, где, по его расчетам, он должен сейчас находиться, и размышляет о широких просторах вокруг. Такое одиночество на странице – и это в то самое время, когда каждый засранец в этом мире дышит тебе в спину. Он определяет масштаб и по мальчишеской привычке прикладывает короткую сторону конверта к шкале, чтобы отмерить расстояние в двести миль. На юг всего четыреста миль до дождливого гранитного берега. Леса, свежая вода, люди. А на север? Ну, на север за год не доскачешь. Тысяча миль одного и того же штата. По большей части пустынных миль. А дальше эта земля не исчезает в тропических болотах.
Фокс осматривает все побережье. Дальний север кажется потрескавшимся – так много заливов и островов. И он слегка хмыкает от удивления, когда видит, что это место есть на карте. Да, прямо сверху, рядом с морем Тимор. Залив Коронации.
Он выключает свет и снова ложится в постель, но не спит.
II
Бивер подошел к двери, вытирая рот и бороду комком туалетной бумаги. Бензоколонка была закрыта и тускло освещена, и откуда-то из его логова за конторой доносился, крутясь водоворотом, показательный мотивчик сороковых годов. Комбинезон Бивера расстегнут до пупка, открывая подпрыгивающие груди, прикрытые только тонкой и растянутой майкой. Он отпер стеклянную дверь и приоткрыл ее ровно настолько, чтобы можно было просунуть туда голову.
– Кто поет? – спросила Джорджи.
– Этель Мерман.
– Ты человек-загадка, Бивер.
– Я – он и есть.
– Уверен, что не продашь мне эту машину? – спросила она, протягивая ему ключи от грузовичка «И-Эйч».
– Высечено на камне.
– Мне позарез, ты же знаешь.
– Лучше возвращайся домой, Джордж.
– Господи, а где же это? – пробормотала она.
– Джим за сегодня уже два раза заезжал. Говорит, у него плохие новости. Ты должна поехать.
– Бивер, он сам по себе – плохие новости. Ты его не знаешь.
– О, я его знаю.
Вечерний воздух был тяжел от йодистой вони водорослей. На дворе Бивера в свете фонарей вились несколько чаек. Звук моря был похож на ровный шум автострады. Джорджи подумала о своей скромной коробке с имуществом, оставшейся дома.
– Вот, – сказал Бивер, вытягивая волосатый кулак. – Пусть ключи несколько дней побудут у тебя. Я погляжу, что бы тебе такое продать.
Джорджи шагнула вперед и поцеловала его в седую щеку.
– Как-нибудь, – сказала она, – тебе придется рассказать мне историю своей жизни.
– Ладно, только дай мне время просмотреть наброски к мемуарам.
Поднимаясь к дому, Джорджи увидела «Крузер» Джима, стоящий в ярко освещенном гараже, и по пути повернула выключатель. Джим сидел перед мерцающим телевизором с газетой и сводкой погоды на коленях. Его лицо было синего цвета – невозможно было сказать, от телевизора или переутомления. Несмотря на то что все окна были открыты, в доме пахло яичницей с ветчиной. Море мерцало в лунном свете.
– Сядь, Джорджи.
– Я постою.
По правде сказать, она чувствовала такую слабость, что вполне могла бы лечь прямо здесь и уснуть.
– Сядь.
– Я никогда не прощу тебя, – пробормотала она.
– Ну а я и не собираюсь вымаливать у тебя прощение.
– Я хочу, чтобы ты это прекратил. Пусть он будет.
– Я уже прекратил, – сказал он.
– Откуда ты узнал?
– Узнал что?
– Обо мне и Лю Фоксе.
– Ну… – Джим свернул газеты и бросил их на пол. – До сегодняшнего вечера это были слухи.
– И кто сказал тебе сегодня вечером?
– Ты.
Когда Джим поднялся, она поняла, что отступает в кухню. Он прошел мимо нее, направляясь в контору.
– Позвони сестре.
– Не волнуйся, я уеду.
– Позвони Джудит, – сказал он через плечо. – Она пытается поговорить с тобой целый день. Твоя мать умерла.
* * *
Самое раннее воспоминание Джорджи было о походе за покупками с матерью. Она сама была годовалой девчонкой на белом нейлоновом поводке. Запахи жарящихся кешью, пончиков, срезанных цветов, стальной мишуры. Младенец в коляске, наезжающей ей на пятки. Воспоминание было таким отчетливым – она почти видела себя скачущей на конце поводка на Хэйстрит как джек-рассел-терьер, в окружении городского рождественского распродажного веселья. Джорджи поражал и пророческий характер этой попытки вырваться из пут, и сама природа этого похода;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90
– Это было милосердие.
Он покачал головой:
– Удобство.
– Нет, Лю.
– Ты не понимаешь, – пробормотал он.
– Поверь мне, – сказала она, – я понимаю.
Он вздохнул.
– У тебя есть атлас? – спросила она.
– В библиотеке, – сказал он. – Зачем?
– Покажу тебе мою вторую тайну. Мой остров.
Когда она вернулась с большим пыльным томом, Лютер Фокс спал. Эти веки были похожи на лепестки, и на них вырисовывался мраморный рисунок капилляров, как у ребенка. Она поцеловала его в лоб и перед тем, как задернуть полог, несколько секунд впивала его пахнущее цыпленком дыхание.
Джорджи вспомнила себя пару дней назад, распростертую на этой постели, медлительную, как герцогиня. И его рука – в ее руке, теплая и удивительная.
Она наклонилась и взяла его за руку. Прижала ее к своей щеке. Прислушалась к ночи за противомоскитной сеткой.
Плывет по хнычущему морю. Вокруг него, в тумане, шипящее дыхание мертвых; они плещутся, и крутятся, и гребут в глубине, вокруг него, вместе с ним. Их дыхание пахнет землей, речной глиной и арбузами. Он рывком приподнимает лицо из воды, и его рук и ног касаются скользкие тела, а одно, особо настойчивое, бьет его в бедро снова и снова, вопрошая, а он все плывет – размеренно, как метроном, как ритм без мелодии. В воде не протолкнуться от рук и ног, они слишком перепутались, чтобы проплыть сквозь эту массу, и потоки похожих на водоросли волос застревают у него в зубах, хватают за горло.
Он просыпается в темной комнате. Занавески колышутся у обшитой панелью стены. А… Здесь.
Он откидывает покрывало и недоуменно мигает, понимая, как туго натянуты его подколенные сухожилия. Он, шаркая, идет в ванную, а потом на кухню. Дом кажется гораздо более пустым, чем когда-либо.
– Джорджи?
Когда он зажигает свет, на столе находит атлас. Грязный конверт выглядывает из него, и он открывает книгу, чтобы прочитать аккуратно написанное на конверте послание:
«Обещала вернуть машину.
Целую, Джорджи».
Записка Джорджи соскальзывает на стол. Она прилипает к его влажным пальцам, но его взгляд прикован к странице, на которой раскрыт атлас. Австралия. Весь континент – это скалистое нахмуренное лицо, и половина этого лица – Западная Австралия. Он никогда не покидал пределов своего штата, никогда не пересекал даже эту незначительную границу. Он замечает слегка испещренные точками пустыни, которые отделяют его побережье от остальной страны. В сравнении с Азией или Америками названий на карте немного. Уайт-Пойнта нет на карте; увидев это, он чувствует какой-то укус удовлетворения. Фокс зажимает пальцем то место, где, по его расчетам, он должен сейчас находиться, и размышляет о широких просторах вокруг. Такое одиночество на странице – и это в то самое время, когда каждый засранец в этом мире дышит тебе в спину. Он определяет масштаб и по мальчишеской привычке прикладывает короткую сторону конверта к шкале, чтобы отмерить расстояние в двести миль. На юг всего четыреста миль до дождливого гранитного берега. Леса, свежая вода, люди. А на север? Ну, на север за год не доскачешь. Тысяча миль одного и того же штата. По большей части пустынных миль. А дальше эта земля не исчезает в тропических болотах.
Фокс осматривает все побережье. Дальний север кажется потрескавшимся – так много заливов и островов. И он слегка хмыкает от удивления, когда видит, что это место есть на карте. Да, прямо сверху, рядом с морем Тимор. Залив Коронации.
Он выключает свет и снова ложится в постель, но не спит.
II
Бивер подошел к двери, вытирая рот и бороду комком туалетной бумаги. Бензоколонка была закрыта и тускло освещена, и откуда-то из его логова за конторой доносился, крутясь водоворотом, показательный мотивчик сороковых годов. Комбинезон Бивера расстегнут до пупка, открывая подпрыгивающие груди, прикрытые только тонкой и растянутой майкой. Он отпер стеклянную дверь и приоткрыл ее ровно настолько, чтобы можно было просунуть туда голову.
– Кто поет? – спросила Джорджи.
– Этель Мерман.
– Ты человек-загадка, Бивер.
– Я – он и есть.
– Уверен, что не продашь мне эту машину? – спросила она, протягивая ему ключи от грузовичка «И-Эйч».
– Высечено на камне.
– Мне позарез, ты же знаешь.
– Лучше возвращайся домой, Джордж.
– Господи, а где же это? – пробормотала она.
– Джим за сегодня уже два раза заезжал. Говорит, у него плохие новости. Ты должна поехать.
– Бивер, он сам по себе – плохие новости. Ты его не знаешь.
– О, я его знаю.
Вечерний воздух был тяжел от йодистой вони водорослей. На дворе Бивера в свете фонарей вились несколько чаек. Звук моря был похож на ровный шум автострады. Джорджи подумала о своей скромной коробке с имуществом, оставшейся дома.
– Вот, – сказал Бивер, вытягивая волосатый кулак. – Пусть ключи несколько дней побудут у тебя. Я погляжу, что бы тебе такое продать.
Джорджи шагнула вперед и поцеловала его в седую щеку.
– Как-нибудь, – сказала она, – тебе придется рассказать мне историю своей жизни.
– Ладно, только дай мне время просмотреть наброски к мемуарам.
Поднимаясь к дому, Джорджи увидела «Крузер» Джима, стоящий в ярко освещенном гараже, и по пути повернула выключатель. Джим сидел перед мерцающим телевизором с газетой и сводкой погоды на коленях. Его лицо было синего цвета – невозможно было сказать, от телевизора или переутомления. Несмотря на то что все окна были открыты, в доме пахло яичницей с ветчиной. Море мерцало в лунном свете.
– Сядь, Джорджи.
– Я постою.
По правде сказать, она чувствовала такую слабость, что вполне могла бы лечь прямо здесь и уснуть.
– Сядь.
– Я никогда не прощу тебя, – пробормотала она.
– Ну а я и не собираюсь вымаливать у тебя прощение.
– Я хочу, чтобы ты это прекратил. Пусть он будет.
– Я уже прекратил, – сказал он.
– Откуда ты узнал?
– Узнал что?
– Обо мне и Лю Фоксе.
– Ну… – Джим свернул газеты и бросил их на пол. – До сегодняшнего вечера это были слухи.
– И кто сказал тебе сегодня вечером?
– Ты.
Когда Джим поднялся, она поняла, что отступает в кухню. Он прошел мимо нее, направляясь в контору.
– Позвони сестре.
– Не волнуйся, я уеду.
– Позвони Джудит, – сказал он через плечо. – Она пытается поговорить с тобой целый день. Твоя мать умерла.
* * *
Самое раннее воспоминание Джорджи было о походе за покупками с матерью. Она сама была годовалой девчонкой на белом нейлоновом поводке. Запахи жарящихся кешью, пончиков, срезанных цветов, стальной мишуры. Младенец в коляске, наезжающей ей на пятки. Воспоминание было таким отчетливым – она почти видела себя скачущей на конце поводка на Хэйстрит как джек-рассел-терьер, в окружении городского рождественского распродажного веселья. Джорджи поражал и пророческий характер этой попытки вырваться из пут, и сама природа этого похода;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90